Франс Силланпяя - Люди в летней ночи
Однако дорогой решимость его поколебалась. Дрозд распевал все так же страстно, но теперь Элиас слышал только звуки, не наполненные содержанием. — Вот и сегодня он поет. Что я скажу Люйли? Я должен быть с ней, раз обещал… — Думая о Люйли, Элиас заметил, что он как бы отворачивается от Ольги. Подобно человеку, провожающему во внутренние покои одну гостью, в то время как в комнате рядом ожидает другая, за которой он ухаживает. Элиас дошел до самого того места, где они были вчера с Люйли, и оттуда взглянул на двор Корке. На секунду им овладело желание сделать что-то отчаянное, спуститься прямо туда в амбар, где Люйли… Но опьянение этой безумной мыслью скоро прошло. Он очнулся, словно со стороны увидел свою взбудораженность и усталость и поплелся восвояси, домой, спать. И тогда откуда-то изнутри к нему вдруг пришло успокоение. Улеглась душевная сумятица, и он смог обратиться мыслями к будущим бесконечно долгим дням, когда у лета можно будет забрать все, что тому полагается отдать.
* * *Он взглянул еще раз на оброненную Ольгой фиалку и испытал странное чувство — Люйли вдруг показалась ему слишком знакомой и слишком счастливой…
Влюбленность и любовь
Любовные отношения Элиаса и Люйли — виноват, оговорился, — Элиаса и Ольги продолжались и развивались во все утренние, дневные и ночные часы, раздуваемые всеми мыслимыми ветрами. Ольга слушалась своей интуиции и не выпускала из рук бразды правления вплоть до той самой короткой летней мочи, когда приехал Бруниус и выяснилось, что Ольги нет дома.
Утренние часы были самыми восхитительными. Ольга просыпалась от топота мягких лапок и яркого солнца и радовалась, чувствуя, что ночь не оставила и следа от ее вечерних сомнений. Вечерами ее угнетали разные мысли. Иногда ей даже приходило в голову выйти замуж за Элиаса. Это вызывало у нее почему-то приторное, тошнотворное чувство, словно Элиас был ее сыном. Когда она вспоминала в такие минуты его любовные взгляды, выражение лица, вообще все его движения, уловленные ею в течение дня, у нее внутри словно размякало, она слабела и при этом не могла сказать, приятно это ей или нет. А потом мысль легко совершала какой-нибудь головокружительный прыжок, например, от Элиаса к Бруниусу. Часы на стене удивленно тикали. Они недоумевали, почему женщина в такое время не спит.
Но когда все те же мысли являлись утром, дневной свет наделял их более радостным оттенком. В такие утра Ольга чувствовала себя ребенком, у которого в доме внизу есть закадычный приятель Элиас. И день, начинавшийся таким утром, сулил много приятного, и за окном были воздух и солнце, чье постоянное присутствие Ольга ощущала и с которым свыклась. Она вставала в особенном настроении, все, что она делала, ее жесты, все ее движения словно производились под давлением некой внутренней пружинки. Все, на что она смотрела, придавало бодрости; котенок рос не по дням, а по часам — это тоже действовало на душу живительно. Она брала его на руки, прохаживалась с ним по зале, ставила на басовые клавиши фортепьяно, а сама разыгрывала на другом конце пронзительную польку. Утром все было приятно. В уголке сада цвели желтые шары купальницы. За окном наплывало и стихало жужжание шмеля, словно слабеющий отзвук чего-то дальнего, теплого, случившегося еще ранним утром.
Лето взращивало цветы, в увеличении и в самом существовании которых не было никакого прямого смысла. (Рассуждая с точки зрения человека и сравнивая жизнь цветка с жизнью человека.) Но разве справедливо само сравнение? И в чем смысл Ольги, в чем смысл Люйли, в чем смысл Элиаса? Приличествует задаться подобным вопросом в это летнее утро, украшенное цветущими купальницами, когда трое упомянутых людей находятся друг с другом именно в тех отношениях, в каких находятся. И разве каждый из них не существует также отдельно, как весь шар, на котором они обитают — на тисненной цветами земле, под солнцем… Ответ один, от века и вовек.
Ольга сидит, облокотясь, у открытого окна. И хотя ее нынешнее отношение к Элиасу зиждется на эгоистических желаниях, она чувствует к нему теплую симпатию — Ты тоскуешь по любви — не отрицай, не надо, и, потом, тебе так милы его губы, — очерк его верхней губы, в которой виден характер, — его волосы и его гибкий стан… Ей двадцать пять лет, она взрослая женщина. Когда она была пятнадцатилетней девочкой, она оказалась на одной свадьбе. Да-да, речь идет об этой женщине, сидящей у окна, с тех пор она сильно изменилась, развилась. А тогда она долго разглядывала невесту и жениха, потом других женщин и других мужчин, некоторые тоже недавно справляли свадьбы. И она отметила разницу между замужними и незамужними молодыми женщинами. И еще она отметила, что среди незамужних тоже были разные: одни девушки, казалось, постоянно растрачивали что-то в себе и поэтому были более слабыми, чем другие, которые не растрачивали. В невесте чувствовалась напряженность. Она несомненно еще ничего не растратила, и юной Ольге было непонятно, как она вдруг собирается стать женой вот этого своего жениха. И хотя на глазах всех свершалось поистине чудо, остальные гости, очевидно, ничего не понимали и веселились, довольные, будто все шло именно так, как должно. Она даже слышала краем уха веселый шепот, что скоро, да, еще одна свадебка. Но Ольга на этой свадьбе долго не высидела; она улизнула домой, чтобы в тишине вполне насладиться своим приобретенным знанием. Она была довольна тем, что осознала важную вещь и приняла важное негласное решение, а именно: что себя она растрачивать не станет. По возвращении домой она впервые в жизни всерьез, изучающе взглянула на себя в зеркало. Отражение показалось странно чужим, словно она оказалась наедине с каким-то молчаливым человеком; в этом было что-то пугающее и тяжелое. Но она взглянула снова и подумала: «Вот это я — разве я? — да, именно я, и никто другой». Потом она отвернулась, чужое существо исчезло, и сейчас же она с поразительной остротой ощутила каждый кусочек своего тела, ощутила самое себя как что-то ограниченное определенными пределами и отдельное от других. И в ней еще прочнее укрепилась уверенность, что она не станет растрачиваться. С тех пор она избегала смотреть на себя в зеркало такими серьезными и изучающими глазами.
После той свадьбы Ольга бывала и на других, бывала на танцевальных вечерах и всякого рода увеселениях. Ее чуть-чуть пьянило, когда молодые люди во время танца привлекали ее ближе. Она не противилась этому, но на случай приберегала и всякий раз брала предохранительные меры. Сразу после танца она смотрела на этих молодых людей так, словно они были прекрасными и значительными существами, имевшими для нее некое неразъясненное значение, но от разъяснения этого значения она инстинктивно уклонялась. В их домашнем кругу время от времени появлялся какой-нибудь молодой человек, которого отец словно выдерживал перед ней в течение нескольких дней и, замечая, что дело на лад не идет, отпускал на все четыре стороны. Отец никогда не касался этой темы даже намеком, но после каждого исчезавшего молодого человека был уныл — как тот, кому нет удачи в игре; его черная борода сникала, и в ее гуще надолго затаивалась белозубая усмешка.
Все отцовские старания впрок не шли, зато, живя в столице, Ольга сама стала подумывать о замужестве. У нее явилось чувство, что нынешний, такой долгий период ее жизни приближается к концу, что скоро наступит другое время, когда она перестанет получать удовольствие от этого своего живого тела и от своей нерастраченности, а когда не будет этого, то и ничего уже не будет. Но помимо всего прочего, у нее были основания не доверять отцовской осмотрительности и была боязнь перед переменой всего образа жизни. — Нет, нет, нет, сначала я посмотрю Бруниусу в глаза, подумала Ольга, и ей вдруг стало тревожно и немного страшно, как человеку на краю обрыва, увидевшему, что назад пути нет.
В незамысловатой жизни в Малкамяки она вполне ясно разглядела начало нового периода своей жизни. Ее внутренняя пружина, державшая ее десять лет, с невероятной быстротой стала раскручиваться и она чувствовала, что с каждой секундой все больше поддается какому-то невидимому напряжению. А раз так, то в ней пробудилось желание самой ослабить пружину и втайне испытать всю прелесть внезапного расслабления… Она даже потешила себя заранее — приблизив к себе Элиаса. И одна ее часть, трепеща, взирала на другую, которая с необыкновенным хладнокровием, обдуманно действовала…
Но возвратимся, однако, к нашей поэме, к нынешней Ольге, сидящей у окна в пору цветения купальниц.
А ее уж тут нет, и никого нет в окне, только виден воздух, наполняющий залу. Куда она ушла? Вышла из дома, спустилась по тропинке вниз, потом за конюшню, мимо амбара; и вверх — на холм, в мареве красок и запахов земли, мыслей и стремлений…
Цветов на свете много, разных. Но у всякого вида есть свой час в сутках, когда его дух и жизненная сила достигают своей высшей точки. Так, ландыши милее отыскивать в траве вечерами, а голубые глаза вероники ярче светятся в первой половине дня. Вероника лучше всего цветет, когда лето уже вошло в пору, пророс ячмень и осина вся одета листьями. Цветы — повсюду в низкой траве, они сидят в пазухах листьев, как бабочки, венчики их легко слетают, а вместе с ними и две хрупкие, слабые тычинки. Человек, подымающийся на холм, пришел набрать букетик вероники, она первый посланец летнего цветочного изобилия. Лапчатка тоже цветет вовсю, а у герани уже большие листья. Они старинные знакомцы Люйли Корке, которая срезает их для коровы — на ужин. Листья запаривают кипятком, и от них начинает исходить дух, знакомый Люйли с детских лет, с летнего детства.
