Джек Лондон - Дочь снегов. Сила сильных
— Мы оба были вне себя.
— Нет, вы опять говорите неправду. Я вела себя возмутительно, но вы владели собой не хуже, чем сейчас. Однако давайте сядем. У вас такой вид, точно вы ожидаете новой вспышки с моей стороны и готовы при первых признаках обратиться в бегство.
— Право, вы совсем не так ужасны, — засмеялся он, ловко подвигая себе кресло и усаживаясь так, чтобы свет падал на ее лицо.
— Вернее, вы не из трусливых. Воображаю, как я была ужасна вчера. Я… я чуть не ударила вас. И вы безусловно проявили немало мужества, когда кнут повис над вами. Почему вы не пытались защищаться, отвести удар?
— Насколько я знаю, собаки, на которых так часто опускается ваш бич, подходят к вам, лижут ваши руки и идут, чтобы вы приласкали их.
— Ergo? — смело спросила она.
— Ergo, все относительно, — вывернулся Вэнс.
— И, значит, я прощена?
— Как и я, надеюсь?
— Ну, тогда все хорошо… только вас, право, не за что прощать. Вы действовали согласно своим взглядам, а я своим, хотя должна сознаться, что мои много шире ваших. Ах! Теперь я понимаю, — она радостно захлопала в ладоши. — Я рассердилась вчера не на вас и нагрубила совсем не вам, даже замахнулась не на вас. Личности не играли тут никакой роли: в этот момент вы олицетворяли для меня общество, ту его часть, которую я ненавижу всей душой, и как представитель получили удары, предназначавшиеся для другого. Понимаете?
— Понимаю, тонко придумано. Но только, извинившись за вчерашние оскорбления, вы наносите мне сегодня новые — и еще более тяжкие. Вы обвиняете меня в узости, ограниченности и лицемерии, а это очень несправедливо. Всего несколько минут назад я сказал вам, что теоретически вы безусловно правы. Но дело меняется, если принять во внимание общество и его законы.
— Но вы не поняли меня, Вэнс. Послушайте. — Рука Фроны коснулась его руки, и сердце Корлиса забилось живее. — Как я всегда считала, все, что существует, прекрасно. Я готова даже признать мудрость общепринятой точки зрения на этот счет. Я скорблю об этом, но подчиняюсь; так уж, видно, создано человечество. Но я признаю ее только как общественная единица. Как отдельный индивидуум, как личность я предпочитаю смотреть на дело иначе. И почему бы отдельным личностям, настроенным одинаково, не отнестись к этому таким же образом? Вы понимаете? И вот тут-то, на мой взгляд, вы поступили неправильно. Вчера на реке, где никого, кроме нас с вами, не было, вы взглянули на дело иначе. Вы проявили ограниченность и узость, достойную того общества, которое вы представляли.
— Значит, вы готовы проповедовать одновременно две доктрины, — возразил он. — Одну для избранных и другую для толпы. Вы хотите быть демократкой в теории и аристократкой на практике. Признаться, все ваши рассуждения кажутся мне чистейшим иезуитством.
— Еще минута, и вы станете отрицать, что все люди рождаются свободными и равными, с кучей всяких естественных прав. Вот вы собираетесь нанять Дэла Бишопа. А скажите, пожалуйста, с какой стати он, равный вам и свободный по рождению, будет работать на вас, и по какому праву вы станете пользоваться его трудом?
— Для этого, — возразил он, — мне придется несколько видоизменить свою точку зрения на равенство и право.
— А тогда вы пропали! — заликовала она. — Потому что этим путем вы обязательно придете к моей точке зрения. Другого выхода нет. И уверяю вас, что эта точка зрения совсем не такая уж иезуитская и шаткая, как вам кажется. Но не будем вдаваться в диалектику. Я хочу понять то, что мне доступно, а потому расскажите мне об этой женщине.
— Не особенно приятная тема, — возразил Корлис.
— Но я хочу знать.
— Далеко не всякое знание бывает полезно!
Фрона нетерпеливо постукивала ногою, пристально глядя на него.
— Она красива, очень красива, — сказала девушка. — Вы согласны?
— Прекрасна, как грех.
— Но все же прекрасна.
— Да, если вы так настаиваете. И она настолько же жестока и черства, насколько красива. Безнадежно погибшая женщина.
— Однако, когда я увидала эту женщину на краю дороги, лицо ее светилось мягкой грустью, а из глаз текли слезы. И женское чутье подсказывает мне, что я видела ту сторону ее души, которая скрыта от вас. Сознание это было так сильно, что в тот момент, когда вы появились, душа моя изнывала от жалости к ней. Ведь она такая же женщина, как я, и, по всей вероятности, мы во многом похожи друг на друга. Знаете, она даже процитировала Броунинга.
— А на прошлой неделе, — оборвал он ее, — она в один присест проиграла тридцать тысяч, не своих, конечно, а Джека Дорси, у которого и так уже висели на шее две закладные! На следующее утро его нашли на снегу с простреленной головой.
Фрона ничего не ответила. Подойдя к свече, спокойно сунула палец в огонь. Затем она протянула его Корлису, указывая на красную обожженную кожу.
— Вот мой ответ. Огонь — вещь хорошая, но я злоупотребила им и наказана.
— Вы забываете, — возразил он, — что огонь действует в слепой зависимости от законов природы. Люсиль же обладает свободной волей. Она сделала только то, что хотела сделать.
— Нет, это вы забываете, что Дорси был точно так же волен в своих поступках, как она. Но вы сказали — Люсиль. Ее зовут Люсиль? Я хотела бы поближе узнать ее.
Корлиса передернуло.
— Не говорите таких вещей. Вы делаете мне больно.
— А почему, позвольте узнать?
— Потому… потому…
— Ну?
— Потому что я очень высоко ставлю женщину. Фрона, вы всегда ратовали за откровенность, и я воспользуюсь этим теперь. Мне больно потому, что я слишком уважаю вас, потому, что я не могу вынести мысли, что вас коснется грязь. Когда я увидел вас с этой женщиной, там, на тропе, я… нет, вы все равно не поймете, что я выстрадал.
— Грязь? — Ее губы чуть-чуть сжались, а в глазах блеснул торжествующий огонек, но он не заметил этого.
— Да, грязь, скверна, — продолжал он. — Есть вещи, которых порядочная женщина не должна понимать. Нельзя, копаясь в грязи, остаться самому незапятнанным!
— Ах, вот как! — Она с довольным видом сжимала и разжимала руки. — Вы сказали, что ее зовут Люсиль; значит, вы знакомы с ней, вы сообщили мне несколько фактов о ней и, несомненно, знаете еще много других, о которых не решаетесь говорить. Если человек не может остаться незапятнанным, прикасаясь к грязи, то как же, позвольте спросить, обстоит дело с вами?
— Но я…
— Разумеется, вы мужчина, и, значит, вам дозволено все то, что воспрещается мне как женщине. Но ведь порок заразителен, он передается от одного другому. Что же вы делаете здесь, около меня? Уходите поскорее!
Корлис, смеясь, поднял руки.
— Сдаюсь. Вы с вашей формальной логикой чересчур сильны для меня. Я могу сослаться в довершение только на высокую логику, которой вы не захотите признать.
— А именно?
— На силу мужчины. Мужчина всегда находит в женщине то, чего сам желает.
— Это вода на мою мельницу, — заликовала она. — При чем же Люсиль? То, чего мужчина хотел, то он и получил. К этому испокон веков стремились все мужчины, не исключая вас. И этого же хотел бедняга Дорси. Вам нечего возразить мне. Позвольте же сказать, что я думаю об этой высшей логике, которую вы называете силой мужчины. Я уже столкнулась с ней. Я прочла ее на вашем лице вчера.
— На моем лице?..
— Да, в тот момент, когда вы ухватились за мои сани. Вы просто подчинились вспышке первобытной страсти, сами не сознавая всей ее мощи. Но лицо ваше было очень похоже на лицо пещерного человека, похищающего женщину. Еще секунда, и я уверена, что вы схватили бы меня.
— В таком случае прошу прощения. Я не представлял себе…
— Ну вот теперь вы хотите все испортить. Мне… мне, право, это очень понравилось. Разве вы забыли, что и я в эту минуту, как настоящая пещерная женщина, занесла бич над вашей головой? Но я еще не разделалась с вами окончательно, господин лицемер, хотя вы и выбиты из строя. — Глаза ее лукаво заблестели, а на щеках показались маленькие ямочки. — Я намерена сорвать с вас маску.
— К вашим услугам, — громко ответил он.
— Прежде всего вам придется кое-что припомнить. Когда я смиренно просила у вас прощения, вы облегчили мою душу, заявив, что считаете мое поведение неблагоразумным только с точки зрения общественных приличий. Помните?
Корлис кивнул головой.
— Затем, после того как вы обвинили меня в иезуитстве, я свела разговор на Люсиль и сказала, что хотела бы увидеть то, что могу увидеть.
Он снова кивнул.
— И мои ожидания оправдались. Я увидела. Вы сейчас же заговорили о пороке, разврате, копании в грязи — и все это в отношении меня. Итак, оказалось, милостивый государь, что у вас две точки зрения на мой проступок. Но вы можете остановиться только на одной из них, и я уверена, что вы изберете последнюю. Да, я не ошибаюсь, это так. И признайтесь, что вы были неискренни, когда нашли мое поведение неблагоразумным только с общественной точки зрения. Я люблю откровенность.
