Эптон Синклер - Джунгли
Глава VII
Все лето семья трудилась не покладая рук, и к осени они накопили достаточно денег, чтобы Юргис и Онна могли обвенчаться по обычаям родной страны. В конце ноября они сияли помещение и пригласили всех своих новых знакомых. Знакомые пришли и оставили им на память свыше ста долларов долга.
Этот непредвиденный тяжелый удар ошеломил Онну и Юргиса. Как печально, что он обрушился на них именно в то время, когда сердца их были переполнены нежностью! Какое грустное начало совместной жизни! Они так любили друг друга, а судьба не давала им ни минуты передышки. Все вокруг непрестанно твердило им, что они должны быть счастливы, в их сердцах тлел восторг, при малейшем дуновении разгораясь в пламя. До глубины души они были потрясены чудом осуществленной любви, и разве такой уж слабостью было желать хоть немного покоя? Сердца их раскрылись, словно цветы весной, а на них надвинулась неумолимая зима. Юргису и Онне казалось, что никогда еще не была так грубо попрана и раздавлена едва расцветшая любовь!
Над ними, безжалостный и жестокий, был занесен бич нужды: наутро после свадьбы он до рассвета пробудил их ото сна и погнал на работу. Онна едва держалась на ногах от усталости, но она знала, что если потеряет место, семье грозит гибель, а, опоздав сегодня, она несомненно его потеряет. Им всем надо было идти на работу, даже маленькому Станиславасу, больному после вчерашнего слишком обильного угощения колбасой и сарсапарелью. Весь этот день он стоял у своего автомата, едва держась на ногах и борясь со сном, и все-таки его едва не выгнали с работы, потому что мастеру дважды пришлось будить его пинком сапога.
Лишь через неделю они по-настоящему пришли в себя, а до тех пор дети постоянно капризничали, взрослые ссорились, и жизнь в доме была нелегкой. Однако следует признать, что Юргис вел себя как ангел. Он берег Онну — стоило ему поглядеть на нее, и он сдерживался. Она была так хрупка, так мало приспособлена для подобной жизни, и по сто раз на день, вспоминая о ней, Юргис сжимал кулаки и принимался работать еще яростнее. «Она слишком хороша для меня», — повторял он себе, и ему становилось страшно от того, что она принадлежит ему. Так долго он жаждал обладать ею, а сейчас, когда это время настало, он чувствовал, что недостоин ее. Онна верила в него только по своей доброте — он вовсе не заслужил ее доверия. Но Юргис твердо решил, что этого она никогда не узнает, и все время следил за собой, боясь выдать свой необузданный нрав. Он старался сдерживаться и в крупном и в мелочах, даже утратил привычку ругаться при малейшей неудаче. На глаза Онны так легко навертывались слезы, она так жалобно смотрела на него, что ко всем другим заботам, тяготевшим над ним, прибавилось еще обыкновение давать самому себе зароки — а забот теперь у Юргиса было больше чем когда-либо.
Он должен оберегать жену, должен вступать в борьбу за нее со всеми ужасами, которые их окружали. Ей больше не на кого опереться, и если он не сумеет ее поддержать, она погибнет. Но он укроет ее от мира в своих объятиях. Юргис уже постиг, что творилось вокруг. Все воевали друг с другом, а потерпевшие поражение могли убираться к чертям. Не к чему задавать пиры для других, лучше ждать, пока другие пригласят вас на пир. Исполненный ненавистью и подозрениями, он видел, что окружен враждебными силами, которые стараются выманить у него деньги, а честностью пользуются лишь как приманкой. Чтобы соблазнить его, торгаши ложью размалевывают окна лавок; даже ограды, даже фонарные и телеграфные столбы оклеены ложью. Огромное предприятие, на котором он работал, лгало ему, лгало всей стране, и сверху донизу все было сплошной беспредельной ложью.
Но хотя Юргис говорил, что понял здешнюю жизнь, все-таки ему приходилось очень трудно, потому что борьба велась нечестно, все преимущества были всегда на стороне кого-то другого! Вот, например, он торжественно клялся беречь Онну, а не прошло и недели после их свадьбы, как ей пришлось мучительно страдать, и удар нанес враг, против которого Юргис был бессилен.
Однажды разразился страшный ливень. Стоял декабрь, и промокнуть, а потом просидеть весь день в нетопленом брауновском подвале было делом нешуточным. Простая работница не могла позволить себе такую роскошь, как непромокаемый плащ, поэтому Юргис проводил Онну до остановки и посадил ее в трамвай. А эта трамвайная линия принадлежала джентльменам, которые старались извлечь из нее как можно больше дохода. Когда городские власти потребовали введения пересадочных билетов, владельцы трамвайной линии пришли в ярость и распорядились выдавать их только вместе с проездными, а потом отдали второе, еще более наглое распоряжение, что кондуктор должен выдавать пересадочный билет только по требованию пассажира и не имеет права предлагать его сам. Онну предупредили, что она должна взять пересадочный билет, но так как не в ее обыкновении было что-нибудь требовать, она просто сидела, глядя на кондуктора и ожидая, пока он о ней вспомнит. Наконец, перед тем как сойти, она попросила пересадочный билет и получила отказ. Не зная, как быть, она вступила в объяснения с кондуктором на совершенно непонятном ему языке. Несколько раз предупредив ее, кондуктор дал сигнал, и вагон тронулся. Онна разразилась слезами. На следующей остановке она, разумеется, сошла, и так как денег у нее больше не было, оставшийся путь до боен проделала пешком под проливным дождем. Целый день потом она дрожала, а вечером вернулась домой; стуча зубами и жалуясь на головную боль и ломоту в пояснице. Две недели она жестоко страдала, но все-таки каждый день ей приходилось тащиться на работу. Надзирательница была особенно строга к Онне, считая, что ее недомогание — просто упрямство, вызванное отказом дать ей после свадьбы свободный день. Тогда Онна решила, что «старшая» не любит, когда ее работницы выходят замуж, — может быть, потому, что сама она была незамужем и к тому же стара и уродлива.
Иммигрантов подстерегало много опасностей, с которыми они не в силах были бороться. Их дети болели чаще, чем на родине, но откуда им было знать, что в доме нет канализационного отвода и нечистоты за пятнадцать лет скопились в яме под ним? Откуда им было знать, что к бледно-голубому молоку, которое они покупали за углом, добавляют не только воду, но и формальдегид? На родине, когда дети заболевали, тетя Эльжбета сама собирала целебные травы, а теперь ей приходилось идти в аптекарский магазин и покупать там экстракты, — откуда ей было знать, что все они поддельные? Как могли они обнаружить, что в чай и кофе, в сахар и муку что-то подмешано, что консервированный горох окрашен солями меди, а фруктовый джем — анилиновыми красками? И даже знай они все это, что они могли поделать, раз на много миль кругом нельзя было купить ничего доброкачественного? Приближалась суровая зима, надо было скопить денег на покупку одежды и одеял, но сколько бы они ни скопили, все равно ничего теплого они купить не могли. Одежда, которую им предлагали в лавках — была из хлопка или «шодди» — материи, изготовлявшейся из старого тряпья. За более дорогую цену можно было купить только что-нибудь понаряднее, а то и вовсе попасть впросак. Вещей действительно доброкачественных нельзя было приобрести ни за какие деньги. Один приятель Шедвиласа, юноша, совсем недавно приехавший в Америку, поступил продавцом в магазин на Эшленд-авеню и со смехом рассказывал, как ловко провел его хозяин одного из их простодушных земляков. Тот хотел купить будильник, и хозяин показал ему два совершенно одинаковых, сказав, что один стоит доллар, а другой доллар семьдесят пять центов. На вопрос, почему такая разница в цене, хозяин вместо ответа завел один будильник на половинный завод, а другой на полный и показал покупателю, что второй звонит в два раза дольше, чем первый; на это покупатель заявил, что он спит как убитый и поэтому возьмет более дорогой будильник!
Поэт сказал:
Чья юность сгорела в тоске и страданьях,
Тот сердцем стал глубже и духом сильней.
Но, надо полагать, он имел в виду не те страданья, которые приносит нужда, — бесконечно горькие, жестокие и вместе с тем низменные и мелкие страдания, уродливые и унизительные, лишенные даже тени благородства или достоинства! Не эти страдания воспевают обычно поэты; в поэтическом словаре нет слов для их изображения, потому что существуют такие подробности, о которых не принято говорить в порядочном обществе. Может ли, например, любителям изящной словесности понравиться описание того, как люди обнаружили, что дом их кишит паразитами, какие муки, неудобства и унижения претерпели они, сколько заработанных тяжким трудом денег истратили на попытки избавиться от этой напасти? После долгих раздумий и колебаний они заплатили двадцать пять центов за большой пакет порошка от насекомых, — патентованного средства, которое, между прочим, на девяносто пять процентов состояло из гипса; изготовление этой безобидной смеси обходилось не дороже двух центов. Разумеется, насекомые от нее не пострадали, кроме разве нескольких тараканов, имевших несчастье, съев ее, напиться воды, после чего их внутренности покрылись слоем алебастра. Семье, которая плохо разбиралась в патентованных средствах и не имела лишних денег, чтобы бросать их на ветер, пришлось отказаться от борьбы и навсегда примириться с этим бедствием.
