Исаак Башевис-Зингер - Суббота в Лиссабоне (рассказы)
Так вот, дружочек, что я тебе скажу, да и все остальные слушайте: на следующий день приехала комиссия, стали Ялту спрашивать про то да про это. А он уж ничего не знает.
Первый раз что-то открылось в нем, а на второй закрылось. Господа эти спрашивают: сколько денег в кармане? Что кто вчера делал? Что кто ел неделю назад? Но Яша только ухмыляется с самым дурацким видом и повторяет: «Не знаю».
Эти паны из Варшавы разозлились ужасно. Ругали и начальника полиции, и нового доктора… Бранились на чем свет стоит. Для чего они проделали такой долгий путь? Зачем тащились в дальнюю даль? Чтобы посмотреть на этого простофилю? Дубина неотесанная, больше ничего, этот ваш трубочист.
Начальство наше клялось-божилось, что еще день-другой назад Яша знал все-все, но гости из Варшавы и слушать ничего не хотели. Им объясняли, что Яша упал с крыши и снова ударился головой. Но вы же знаете, каковы люди: верят только собственным глазам. Начальник полиции самолично пришел к Яше и стал тузить его кулаками. Прямо по голове бил. Может, хотел обратно вернуть утерянное. Но раз дверца в мозгах закрылась, то уж закрылась. Ничего не поделаешь.
Комиссия вернулась в Варшаву и отрицала всю историю от начала до конца. Еще год-другой Яша чистил трубы в нашем местечке. Потом разразилась эпидемия, и он умер.
В мозгу человеческом разные есть дверцы, много всего-всего. Бывает, головой ударился — и что-то в мозгах нарушилось. И все это с душой, с душей связано. Без души голова не умнее, чем ноги.
МЕЧТА БАРОНА ГИРНХА
Что это было? Будто долгий-долгий сон: морем в Аргентину — целых восемнадцать дней неторопливого существования, неожиданные встречи с соотечественниками. В Буэнос-Айресе и Монтевидео, мое выступление в театре «Солей», и затем — поездка на машине в Энтре Риос. Там у меня была назначена лекция. Вместе со мной ехала еврейская поэтесса. Звали ее Соня Лопата. Она собиралась там читать стихи. Была суббота — теплый весенний день. Мы проезжали маленькие сонные городки, купающиеся в лучах солнца. Дорога все тянулась и тянулась — узкая дорога среди распаханных полей и пастбищ, где паслись огромные стада овец. Овцы щипали травку, и незаметно было никакого присмотра за ними. Всю дорогу Соня болтала с шофером по-испански — на языке, которого я не понимал. И одновременно Соня то сжимала мою руку, то притягивала к себе, то похлопывала по ладони. Раз даже вонзила ноготь в ладонь. Меня одолевали забытые отпущения: ясное небо без единого облачка, широкий горизонт, полуденный зной, аромат апельсиновых деревьев, доносившийся неизвестно откуда. Так иногда бывало и раньше, в прежней моей жизни.
Примерно часа в два дня мы затормозили и остановились: у дороги стоял дом — то ли гостиница, то ли небольшой салунчик. Шофер постучал. На стук никто не вышел. Он долго грохал по двери, ругался. В конце концов появился маленький сонный человечек. Видимо, хозяин. Мы разбудили его. Прервали сиесту. Придумывая всякие мыслимые и немыслимые извинения, он пытался отделаться от нас. Но шофер был непреклонен. Не хотел пропустить обед. Хозяин отчаянно сопротивлялся… После долгих препирательств, после цветистых попреков с той и другой стороны нас наконец-то впустили. Мы прошли через патио — внутренний дворик, вымощенный разноцветными камешками. В низких широких кадках росли кактусы. Вошли в зал. Там было несколько столов, но ни единого посетителя. Вспомнилась история реб Нахмана Браславера[26]: про дворец в пустыне, где были накрыты столы для демонов.
Опять появился хозяин. Пошел будить кухарку. Снова попреки, стенания и препирательства. Та разбудила помощницу. Уже было три, а мы только заканчивали обед. Соня сказала: «Что поделаешь! Аргентина есть Аргентина».
Потом была долгая поездка на пароме — мы переправлялись через реку, широченную, как озеро. И вот мы приближаемся к цели нашего путешествия. Колышутся в знойном мареве хлеба, будто зеленое море перед нами. Пыль да пыль на дороге. Чем ближе к селению, тем больше пыли. Пастух на лошади — ковбой — гонит стадо коров. Дикими воплями подгоняет бычков, щелкает кнутом: тощие, облепленные грязью, и страх смерти в расширенных зрачках. Откуда они знают, что их гонят на бойню? Около дороги туша быка. Лишь кости остались да шкура. Вороны пытаются склевать остатки. На выгоне бык трудится над коровой. Он взобрался на нее, глаза навыкате, налились кровью. Торчат вперед рога.
Весь этот долгий день я не думал о приближении субботы. Но сейчас солнце клонилось к закату, и, как в детстве, явственно ощущалось ее присутствие. Припомнилось, как отец выпевал речитатив: «Сыны дома Израилева…», а мать произносила нараспев: «Бог Авраама, Бог Исаака…» Грусть и печаль овладели мною. Потом навалилась тоска. Я устал от любезностей и приставаний Сони. Отодвинулся. Мы проезжали мимо синагоги. На ней надпись: «Бейт Исраель»[27]. Ни огонька. Ни звука. Соня сказала: «Они тут все ассимилированные».
Добрались до гостиницы, где нам предстояло заночевать. В патио оказался бильярдный стол. А еще там были корзинки с рваными книгами. Какая-то женщина, по виду испанка, утюжила рубашку. По обеим сторонам внутреннего дворика двери вели в комнаты без окон. Наши комнаты оказались рядом. Я думал, нас встретят, но никого не было. Соня ушла переодеться. Я вышел в патио, помедлив у корзины с книгами. Боже милостивый! Сколько же тут книг на идиш. И почти на каждой — библиотечный штамп. Смеркалось. Я с трудом разбирал заголовки. Передо мной были книги, околдовавшие меня еще в юности: Шолом-Алейхем, Перец, Л. Шапиро[28]… А еще переводы из Гамсуна, Стриндберга, Мопассана, Достоевского. Я помнил все: переплет, бумагу, шрифт. В сумерках читать вредно, я знаю, но я напрягал глаза и читал. Узнавал каждый рисунок, заставку, узнавал знакомые фразы, узнавал опечатки к переносы. Вышла Соня и все объяснила. Прежние поселенцы говорили на идиш. У них была библиотека. Они устраивали лекции, приглашали актеров. Новое поколение перешло на испанский. Однако же они нет-нет да и пригласят кого-нибудь из еврейских писателей. А то еще чтеца или актера. Для этого есть специальный фонд. Это делается больше для того, чтобы не подвергаться критике со стороны столичной прессы. Наверное, осталось лишь два-три старика, которые радуются этому. Остальным все уже безразлично.
В скором времени появился и один из организаторов. Низенький коренастый еврей с иссиня-черными волосами, с блестящими черными глазами. Пожалуй, его скорее можно было принять за испанца или же итальянца. И щеки красные как помидоры. С нами он говорил на скверном ломаном идиш. Перекидывался шутками с хозяином гостиницы, подмигивал ему то и дело. Зашло солнце, и сразу пала на землю такая густая тьма, что никакой лампе, никакому фонарю через эту тьму не пробиться. Первый признак ночной жизни — звенят цикады. Однако же здесь они звучали совершенно иначе, чем в Европе или в Штатах, где я живу теперь. И лягушки квакали по-другому. Иначе расположены звезды. На низком южном небе совсем иные, непривычные моему глазу созвездия. Чудилось еще — я слышу, как воют шакалы.
Через два часа началась лекция. Я рассказывал о еврейской истории, еврейской литературе, но чувствовал, что неотесанные, грубые мужчины в зале и безобразно толстые женщины вообще не понимают, о чем это я говорю. И не слушали даже. Щелкали орехи, болтали, покрикивали на детей. Жуки, бабочки, всевозможные насекомые влетали сквозь разбитые окна, натыкались на стены. Погасло электричество, потом снова зажглось. Вошла собака, залаяла. После меня Соня читала свои стихи. Затем нас накормили ужином. Еда была страшно жирная и острая. Потом нас отвели обратно в гостиницу. Может, правильнее было бы назвать ее общежитием. Поселок плохо освещался, кругом рытвины да ухабы. Тот, кто нас провожал, рассказал, что жители этого поселка разбогатели совсем недавно, лишь в последние годы. Теперь они больше не крестьянствовали, нанимали на эту работу испанцев или индейцев, часто ездили в Буэнос-Айрес. У многих были нееврейские жены. Основным времяпрепровождением здесь была игра в карты. Поселок построил барон Гирш, чтобы вывести евреев из их эфемерного, призрачного существования. Вернуть их к созидательному крестьянскому труду. И вот все это теперь заброшено — провалилась идея барона Гирша. Пока провожатый говорил, мне приходили на ум пассажи из Библии. О Египте, о Золотом Тельце и о тех двух бычках, что Иеровоам, сын Небата[29], установил в городах Бет-эле и Дане, говоря: «Вот Боги твои, Израиль!» Было что-то библейское и в этом уходе от своих корней, в забвении дела отцов, их трудов в поте лица. К этому поколению, злобному и недоброжелательному, следовало бы прийти пророку, а не писателю вроде меня. Провожатый ушел, Соня пошла к себе переодеться и умыться на ночь, а я опять вернулся к корзине с книгами. Читать было уже темно, но я ощупывал обложки, трогал страницы, вдыхал идущий от них запах плесени и тлена. Я вытащил книгу из стопки, попытался прочесть ее название при свете звезд. Вышла Соня — в ночной сорочке, в шлепанцах, с распущенными волосами.
