Альфонс Доде - Евангелистка
СОБРАНИЕ ДАМ-ЕВАНГЕЛИСТОК Авеню Терн, 59, дала Б.
1) Гимн IV: «Пречистая кровь Спасителя
Меня обелит как снег».
2) Проповедь г-жи Отман: «Слово о лености души».
3) Исповедь отрока Николая, ученика школы в Пор-Совере.
4) Исповедь Ватсон ив Кардифа: «Ночь в слезах».
5) Гимн XI: «Бегите, грешники, боитесь безумия,
Направьте стопы в Ханаанскую землю».
Элина еще не успела разобраться в этом непривычном жаргоне, когда их с матерью пригласили пересесть на переднюю скамейку, что чрезвычайно польстило самолюбию г-жи Эпсен; она гордо уселась среди старух в шляпах с перьями, среди нарядных дам, чьи кареты стояли перед подъездом в одном ряду с экипажем председательницы и омнибусами из Пор-Совера. Бедная женщина, питавшая слабость к богатству и громким титулам, пыжилась в своей шелковой мантилье, расточая направо и налево любезные улыбки, словно начальница пансиона при раздаче наград. Элина скромно жалась к матери; ей было неловко сидеть на виду у всех, перед глазами г-жи Отман.
Пение окончилось; хористы разом захлопнули книжки духовных гимнов. В зале послышалось шарканье ног, откашливанье, публика, рассевшись поудобнее, приготовилась слушать. Жанна Отман, с гладко причесанными черными волосами, в элегантной шляпке от модной мастерицы, — ибо апостол Павел запрещает женщинам молиться и проповедовать с непокрытой головой, — приблизилась к краю эстрады и начала говорить о повсеместном упадке веры, о гибельной лености души… Нет более христиан среди нынешних мужчин и женщин. Никто не хочет бороться, страдать, умереть за Христа. Люди полагают, что весь их долг перед богом — соблюдать привычные обряды, бормотать молитвы про себя, приносить ничтожные жертвы, ни в чем не поступаясь эгоистическими земными привязанностями…
Элина снова, как и в первый раз, с глубоким волнением слушала этот голос, властный, холодный, точно ледяными иглами пронзавший ей душу. «Это она говорит про меня…» — думала девушка, раскаиваясь, что пришла сюда: она знала, какое магнетическое влияние оказывает эта чужая женщина на ее слабовольную натуру.
…Нет, Иисусу Христу не угодно показное благочестие, внешняя обрядовость. Он требует полного отречения от роскоши, от земных радостей, от всех мирских привязанностей…
С улицы доносился смутный гул: стук колес, звонки омнибусов, гудки городской конки сливались с тягучими, визгливыми звуками овернской волынки. Но голоса грешного Вавилона и его предместий, не достигая ушей евангелистки, смущали ее не больше, чем мышиная возня в глубине зала нищих малышей, которые грызли хлебные корки, или чем гнусавый храп нескольких нерадивых слушателей.
Прямая, стройная, спокойная, одной рукой прижимая пелеринку к груди, в другой держа раскрытую книжку, Жанна продолжала призывать к отречению от всех привязанностей, от всех благ земных и закончила проповедь цитатой из священного писания: «Истинно говорю вам: нет никого, кто оставил бы дом свой, и отца, и мать, и детей своих ради Меня и не был бы за это вознагражден сторицею…»
Тут опять раздалось пение хора и звуки фисгармонии, и это несколько разрядило гнетущую атмосферу, возникшую в зале после этой длинной мрачной проповеди. Один из солдат поднялся с места и вышел. Ему стало смертельно скучно. К тому же в помещении с застекленным потолком становилось чересчур жарко.
— Они бы убавили газ, — отдуваясь, прошептала толстая г-жа Эпсен.
Элина, не расслышав ее слов, быстро проговорила с некоторым раздражением:
— Ну да, ну да… Это из Евангелия.
Вдруг на эстраде застрекотал визгливый, ломающийся голос. Появился подросток, нескладный, с кривой усмешкой, похожий на уличных мальчишек из пригорода, торгующих билетами. Это был юный Николай, ученик евангелической школы в Пор-Совере, малый лет пятнадцати, бледный, как все фабричные дети, со впалыми щеками, с гладкими, прилизанными волосами, в длинной школьной блузе; он раскачивался, переступал с ноги на ногу, подчеркивая каждую фразу развязными, вульгарными жестами.
— Слава господу! Я очистился, омылся в крови Спасителя… Я служил дьяволу, душа моя была черна и закоснела в пороке… Нет, я никогда не посмею покаяться перед вами в своих чудовищных прегрешениях.
Он остановился передохнуть, как будто собираясь рассказать свои проступки во всех подробностях, а так как до поступления в школу Пор-Совера юный Николай провел два года в исправительной тюрьме Птит-Рокет, то публике предстояло услышать всякие ужасы. К счастью, он все это пропустил.
— Ныне душа моя озарена светом и благодатью божией. Христос-Спаситель извлек меня из бездны погибели, он спасет и вас, если вы призовете его, если будете молить его о помощи… Грешники, внимающие мне! Не противьтесь воле божией…
Обращаясь к почтенным дамам на передней скамье, он ухмылялся с видом сообщника и лукаво подмигивал им, точно товаркам по каторге; он заклинал старух «избегать дурного общества и всецело предаться Иисусу Христу, чья драгоценная кровь омывает самые тяжкие преступления…». Затем, передернув плечами, вытянув голову на тонкой черепашьей шее, он сошел с эстрады, уступая место миссис Ватсон из Кардифа.
При ее появлении по зале пробежал трепет, точно при выходе на сцену знаменитой актрисы. Пресловутая Ватсон была гвоздем программы, ее «исповеди» уже давно ожидали с нетерпением все приближенные г-жи Отман. Под большими полями английской шляпки с широкими лентами Элина тотчас узнала распухшее от слез лицо с воспаленными, красными глазами, лицо, которое так поразило ее в приемной г-жи Отман. В то утро бедняжку, вероятно, заставляли репетировать эту «исповедь», и Лина представляла себе, каких мучений ей это стоило.
«Она еще упирается, но выступит непременно!»
Так нет же! На ярко освещенной эстраде, при виде всей этой публики, с любопытством разглядывавшей ее несчастное, жалкое, некрасивое лицо, миссис Ватсон внезапно потеряла дар речи. Ее плоская грудь вздымалась; поднося к горлу бледные руки с набухшими венами, она судорожно глотала воздух, словно что-то душило ее, мешая говорить.
— Ватсон! — раздался резкий, повелительный окрик.
Новообращенная, оглянувшись на голос, послушно кивнула головой, показывая, что сейчас, сию минуту начнет говорить; это стоило ей таких усилий, что в горле ее будто что-то хрустнуло, словно скрипнула цепь часовой гири.
— Одна ночь в слезах, — начала миссис Ватсон, но так тихо, что никто ничего не расслышал.
— Громче! — властно приказал тот же голос.
Несчастная женщина заторопилась и с ужасающим английским акцентом выговорила одним духом:
— Я очень много выстрадала за веру в Иисуса Христа, и я хотела поведать вам, какие испытания мне пришлось перенести.
В театре Пале-Рояля ее ломаный язык вызвал бы дикий хохот. Но здесь все лишь с недоумением спрашивали друг друга: «Что это она говорит?» Наступила минута замешательства. Тогда г-жа Отман, о чем-то пошептавшись с Анной де Бейль, громко позвала:
— Элина Эпсен!
И жестом пригласила ее подняться на эстраду.
Девушка колебалась, в испуге оглядываясь на мать.
— Идите же сюда!
Поняв, чего от нее требуют, Элина повиновалась, точно во сне; ей велели переводить с английского, фразу за фразой, весь рассказ миссис Ватсон. Неужели она, такая застенчивая, что даже дома конфузилась играть на фортепьяно при двух-трех слушателях, осмелится выступить здесь, перед публикой? «Ни за что она не решится», — подумала мать. Но Элина решилась и начала покорно переводить речь англичанки, стараясь передать даже ее интонации, а г-жа Эпсен в порыве наивного материнского тщеславия гордо оглядывалась кругом, следя за произведенным впечатлением.
О несчастная мать! Лучше бы она посмотрела на свое дитя, посмотрела бы, как лихорадочно пылают щеки Элины, каким странным мистическим огнем из-под светлых, шелковистых ресниц горят ее глаза, устремленные вдаль. Она поняла бы тогда, что религиозный экстаз не менее заразителен, чем истерические припадки, охватывающие иной раз десятки больных, лежащих в больничной палате, поняла бы, что от жалкой, увядшей помешанной англичанки, стоящей рядом с девушкой, от ее прикосновения, от ее воспаленного дыхания исходит гибельный яд безумия.
Началась ужасная, душераздирающая «исповедь» миссис Ватсон. Один из ее малышей утонул при ней, у нее на глазах, и после его смерти она впала в оцепенение, в безысходное отчаяние, от которого ничто не могло ее исцелить. Тогда пришла к ней женщина и сказала:
— Встань, Ватсон, и осуши слезы. Горе, постигшее тебя, — это первое предостережение всемогущего отца, кара, посланная небесами за то, что ты всем сердцем предалась земным привязанностям, ибо сказано в писании «не люби». И если первого знамения недостаточно, всевышний нашлет на тебя новые бедствия, отнимет мужа, обоих оставшихся детей, будет карать тебя беспощадно, пока ты не внемлешь его велению.
