Синклер Льюис - Эроусмит
За шесть лет жизни в Могалисе Мартин раз пятнадцать, не больше, побывал на танцах, хотя утонченная щекотка нервов узаконенными объятиями на людях составляла главную прелесть совместного обучения в университете. Когда он привел в зал Леору, робко отважную в синем крепдешиновом платье неопознаваемого стиля, Мартину было безразлично, удастся ли ему сделать хоть один тур тустепа, но зато ему до боли хотелось, чтобы мужчины наперебой приглашали Леору, восторгались ею, оказывали ей внимание. Однако гордость запрещала ему представлять Леору всем и каждому: еще покажется, точно он просит своих друзей потанцевать с его невестой. Они стояли вдвоем под балконом, безрадостно озирая ширь паркета, а мимо них несся, сверкая, поток танцоров, прекрасный, грозный, желанный. Мартин с Леорой уверили друг друга, что для студенческого бала смокинг с черным жилетом самый подходящий костюм, какой мог предложить установленный Бенсоном, Хенкли и Кохом устав корректной мужской одежды, но при виде упоительных белых жилетов Мартин сразу приуныл, а когда прошел мимо него высокомерный, как борзая, Ангус Дьюер, — эмбрион великого хирурга, — натягивая белые перчатки (самая белая, самая надменно белая вещь на свете), тогда наш герой почувствовал себя деревенщиной.
— Что ж, пойдем, Леора, потанцуем, — сказал он, словно бросая вызов всем Ангусам Дьюерам.
Ему очень хотелось уйти домой.
Танец не доставил ему радости, хотя Леора вальсировала легко и сам он тоже не слишком скверно. Его не радовало даже, что он обнимает Леору. Он не мог поверить, что обнимает ее. Кружась по залу, он видел, что Дьюер присоединился к букету хорошеньких девушек и элегантных женщин, окружавших великолепного доктора Сильву, декана медицинского факультета. Ангус был здесь, по-видимому, до гнусности своим человеком и увлек в вальс самую красивую девушку, скользящий, покачивающийся, стремительный. Мартин пробовал презирать его, как болвана, но вспомнил, что Ангус вчера удостоился избрания в привилегированное братство Сигма Кси.
Он пробрался с Леорой назад к тому самому месту под балконом, где они стояли раньше, — в их нору, в единственное надежное убежище. Стараясь говорить в небрежно-развязном тоне, как требовал новый костюм, он в душе проклинал мужчин, которые, смеясь, проходили мимо со своими девицами, не замечая Леору.
— Народу пока маловато, — волновался он. — Скоро все соберутся, и тогда ты натанцуешься вволю.
— Мне и так не скучно.
(Боже, хоть бы кто-нибудь подошел и пригласил бедняжку!)
Он ругал себя за свою непопулярность среди танцоров медицинского факультета. Он жалел, что нет Клифа Клосона — Клиф любил всякого рода сборища, но не мог разориться на фрак или смокинг. Затем, обрадовавшись, точно при виде возлюбленной, Мартин заметил, что к ним приближается Эрвинг Уотерс, этот образец профессиональной нормы. Но Уотерс кивнул и прошел мимо. Трижды Мартин загорался надеждой и разочаровывался, и вот вся гордость его исчезла. Ради Леориного счастья…
«Я ни капли не огорчился бы, если б она пошла танцевать с самым пустым вертопрахом в университете и дала бы мне отставку на весь вечер. Что угодно, лишь бы дать ей повеселиться! Умаслить Дьюера?.. Нет, это единственное, чего я не снес бы: подлизываться к этому гнусному снобу… Или решиться?..»
Пфафф Толстяк, только что явившийся, вкатился в зал. Мартин кинулся к нему с раскрытыми объятиями:
— Хэлло! Пфаффи! Ты без дамы? Знакомься с моим другом — мисс Тозер.
В выпуклых глазах Толстяка выразилось одобрение румянцу и янтарным волосам Леоры.
— Оч-чень рад… Начинают новый танец… не окажете ли честь? — пропыхтел он так галантно, что Мартин готов был его расцеловать.
Он и не заметил, как простоял в одиночестве весь танец: прислонился к колонне и радовался. Высокий альтруизм охватил его… Равно не замечал он и девиц, сидевших у стен в ожидании приглашения.
Затем Мартин увидел, как Пфафф представил Леору двум шикарным дигаммовцам, один из которых пригласил ее на следующий танец. После этого она получила приглашений больше, чем могла принять. Мартин поохладел в своем восторге. Ему казалось, что Леора слишком крепко прижимается к своим кавалерам, слишком покорно следует их движениям. После пятого танца он возмутился: «Конечно! Ей-то весело! Некогда даже заметить, что я стою тут один — да, стою и держу, как дурак, ее шарф. Ей-то хорошо! Но я, может быть, и сам не прочь потанцевать… И улыбается до ушей этому балбесу Бриндлу Моргану, рас… рас… распроклятому идиоту… О, мы с вами еще поговорим, сударыня! А эти подлецы из кожи лезут, чтобы отбить ее у меня — единственную, кого я любил и люблю! И только потому, что они лучше меня танцуют и накручивают всякие пошлости… Треклятый оркестр шпарит такой подмывающий мотивчик… А она-то развесила уши на их дешевенькие комплименты и… Да-с, у нас с вами, сударыня, будет еще ласковый разговор!»
Когда она вернулась к нему, осаждаемая тремя расшаркивающимися студентами, он буркнул:
— О, ты обо мне не тревожься!
— Ты хочешь получить этот танец? Он, разумеется, за тобой.
Она глядела ему прямо в лицо; она совершенно не владела искусством Маделины сообразовываться в своем поведении с наблюдателями. Через всю напряженную вечность антракта, пока Мартин хмурился, она болтала о паркете, о размерах зала, о своих «шикарных партнерах». Как только грянул снова оркестр, Мартин протянул к ней руки.
— Нет, — сказала она, — мне нужно с тобой поговорить.
Она увела его в угол и напустилась на него:
— Рыжик, в последний раз я терплю, чтобы ты глядел на меня ревнивыми глазами. О, я знаю. Слушай! Если нам оставаться вместе — а так тому и быть, — я буду танцевать со всеми, с кем только вздумаю, и буду с ними дурачиться, сколько вздумаю. Званые обеды и всякая такая штука — на них мне придется скучать. Я не найду, о чем говорить! Но танцы я люблю, и я намерена вести себя в точности так, как мне захочется, и будь у тебя хоть капля мозгов в голове, ты бы знал, что мне наплевать на всех, кроме тебя. Я твоя. Бесповоротно! Какие бы ты ни делал глупости… а ты, вероятно, наделаешь их в жизни пропасть. Так что, если на тебя еще раз найдет охота меня приревновать, отойди в сторонку и прочухайся. Тебе не стыдно?
— Я вовсе не ревновал… Впрочем, нет, ревновал. Ох, это выше моих сил! Я так тебя люблю! Хороша была б моя любовь, если б я никогда тебя не ревновал!
— Отлично. Ревнуй, но держи свою ревность про себя. А теперь идем танцевать.
Он был ее рабом.
В Уиннемакском университете считалось безнравственным танцевать после двенадцати, и гости в этот час повалили толпой в кафе «Империаль». Обычно оно закрывалось в восемь, но сегодня было открыто до часу ночи и кипело соблазнительным, чуть что не разнузданным весельем. Пфафф Толстяк отплясывал джигу, другой остроумный студент, с салфеткою через руку, изображал официанта, а одна девица (впрочем, навлекшая на себя сильное неодобрение) курила папиросу.
В дверях кафе Мартина и Леору поджидал Клиф Клосон. Он был в своем всегдашнем лоснящемся сером костюме и синей фланелевой рубашке.
Клиф полагал себя авторитетом, которому Мартин должен представлять на суд всех своих друзей. С Леорой он еще не познакомился. Мартин сознался ему в своей двойной помолвке; объяснил, что Леора бесспорно самая милая девушка на свете; но так как он предварительно уже исчерпал все хвалебные эпитеты и все терпение Клифа на славословия Маделине, Клиф его не слушал и приготовился возненавидеть Леору, как новую морализирующую обольстительницу.
Теперь он смерил ее покровительственно-враждебным взглядом. За ее спиною он прокаркал:
— Мила, ничего не скажешь, — просто придраться не к чему!
Когда же они принесли себе из буфета бутербродов, кофе и трехслойный торт, Клиф затарахтел:
— Тэк-с. Весьма великодушно со стороны таких, как вы, щеголей во фраках, не гнушаться моим обществом среди всей этой фешенебельности и этих туалетов. Эх, гнусная получилась штука, что я лишился изысканного наслаждения провести вечер с Ангелом Дьюером и прочей высокой компанией и проиграл до полночи в низменный покер, в котором Папаша ловко выудил круглую сумму в шесть долларов десять центов у банды бездельников и йеху[25]. Ну-с, Леори, полагаю, вы с Мартикинсом уже продебатировали все вопросы о теннисе и… гм… Монте-Карло и так далее.
Леора обладала безграничной способностью принимать людей такими, какие они есть. Покуда Клиф ждал, прищурив глаза, она спокойно обследовала бутерброд с курицей и промычала:
— Угу!
— Молодчага! Я думал, вы, как Март, станете меня отчитывать: «Если ты невежа, то отсюда еще не следует, что этим нужно хвастаться», и прочая, и прочая.
Клиф превратился в благодушного и необычайно (для него) спокойного товарища… Бывший батрак, бывший агент по распространению книг, бывший механик, он имел так мало денег и такое нестерпимое стремление блистать, что с горя гордился своею бедностью и задиристостью. Но Леора, сумевшая, как видно, разглядеть его под этой маской бахвальства, полюбилась ему так же быстро, как Мартину, и они совсем развеселились. Мартин проникся благоволением ко всему человечеству, включая Ангуса Дьюера, сидевшего за угловым столом с деканом Сильвой и его блистательными дамами. Сам не зная зачем, Мартин вскочил и зашагал через все кафе. Протянув руку, он провозгласил:
