Ивлин Во - Мерзкая плоть
— Этим хоть кол на голове теши, все равно не поймут, в чем разница, — сказала миссис Оранг.
Эдвард Троббинг с двумя секретарями возвратился в свой Дом на Хартфорд-стрит, так что Майлз и его приятель автогонщик были вынуждены перебраться в „Шепард“. Майлз уверял, что огорчает его в связи с возвращением брата не столько лишение комфорта, сколько расходы. Троббинг первые несколько недель жестоко страдал оттого, что его секретари снова и снова обнаруживали в разных углах дома всякие любопытные и компрометирующие предметы. И дворецкий его заметно изменился. Однажды он громко икнул, подавая обед двум приглашенным в гости министрам; он жаловался, что в ванне полно пауков и что в доме все время играют на музыкальных инструментах, и, наконец, в приступе белой горячки стал метаться по буфетной, размахивая кочергой, так что пришлось увезти его в больницу. Еще долго после того, как эти непосредственные причины для беспокойства были устранены, секретарям Троббинга периодически отравляли жизнь двусмысленные телефонные звонки и визиты угрожающего вида молодых людей, которым требовались новые костюмы, либо билет в Америку, либо пятерка, чтобы перебиться до лучших времен.
Но как ни велик общечеловеческий интерес этих событий, рассказать о них читателям странички мистера Таратора было, разумеется, невозможно.
Черный список лорда Мономарка внес опустошения в ряды персонажей светской хроники „Дейли эксцесс“. Неожиданно и внезапно читателей мистера Таратора спустили с высот в какой-то серый мир, населенный ничтожествами. Их вниманию предлагали снимки, на которых кривобокие дочки захолустных пэров кормят отрубями фамильных кур; им сообщали о помолвке младшей сестры епископа Чертсейского и об обеде, который вдова какого-то верховного комиссара устроила в честь друзей, приобретенных ею еще в колониях. В „Хронику“ шли подробности о безупречной семейной жизни писательницы, снятой со своим спаниелем на крыльце увитого розами деревенского дома; студенческие танцульки и встречи старых однополчан; анекдоты из практики видных врачей и юристов; сплетни о вечеринках с коктейлями в подвальных квартирах у прыщавых дикторов Би-би-си, о чаепитиях с танцами на Глостер-террас и о застольных шутках университетских преподавателей.
Адам, подстегиваемый издевками своей редакторши, внес в этот унылый раздел новую жизнь и человеческую теплоту. Он затеял серию заметок „Увечные знаменитости“, сразу же завоевавшую огромную популярность. Начал он в тоне легкой светской болтовни: Как-то на днях на званом обеде мы с моей соседкой решили составить список самых известных из числа глухих аристократок. Первой, разумеется, в нем стояла старая леди В…
На следующий день речь шла о глухих пэрах и государственных деятелях; потом об одноногих, слепых и лысых. Хвалебные открытки сыпались в редакцию со всех концов Англии.
„Я уже много лет читаю Вашу страничку, — писал кто-то из Бьюда, — но теперь она впервые доставила мне истинное наслаждение. Я сам давно оглох, и для меня было большим утешением узнать, что тем же недугом страдает так много именитых мужчин и женщин. Спасибо Вам, мистер Таратор, и желаю удачи“.
Другая открытка гласила: „С детства для меня были мучением мои ненормально большие уши — предмет бесчисленных насмешек и серьезная помеха в моей карьере (я телефонист). Мне очень хотелось бы знать, есть ли у меня товарищи по несчастью среди великих людей“.
Наконец Адам обрыскал дома для умалишенных и психиатрические больницы и целую неделю с большим успехом давал заметки под заголовком „Титулованные чудаки“.
Не всем известно, что у графа Н., живущего в строгом уединении, есть необычайная причуда — носить костюмы наполеоновской эпохи. Его ненависть к современной одежде так велика, что однажды…
Лорд А., который в последнее время, к сожалению, лишь очень редко появляется в обществе, посвятил себя сравнительному изучению религий. Существует забавный рассказ о том, как за завтраком у тогдашнего настоятеля Вестминстерского аббатства лорд А. сильно удивил своего хозяина, заявив, что Десять заповедей отнюдь не божественного происхождения, а сочинены им самим и им же переданы Моисею на горе Синайской…
Леди Б., которая подражает голосам животных так натурально, что ее лишь с трудом удается уговорить объясняться как-нибудь иначе…
И так далее.
Кроме того, рассудив, что публике, в сущности, безразлично, о ком ни читать, лишь бы насытить свой неуемный интерес к чужой жизни, он начал сам выдумывать людей.
Он выдумал скульптора по фамилии Провна, сына польского шляхтича, и поселил его в ателье под крышей Гровнер-хаус [10]. Произведения его (находящиеся исключительно в частных руках) созданы главным образом из пробки, эбонита и стали. По сведениям мистера Таратора, Метрополитен-музей уже некоторое время ведет переговоры о приобретении хотя бы одной его скульптуры, но до сих пор ему не удалось перебить предложения частных коллекционеров.
Так велико в наши дни влияние прессы, что вскоре после этой заметки ранние работы Провны потоком хлынули из Варшавы на Бонд-стрит и с Бонд-стрит в Калифорнию, а миссис Хуп сообщила своим друзьям, что Провна работает сейчас над бюстом Джонни, который она решила подарить государству. (Эти последние данные Адам не смог опубликовать, поскольку миссис Хуп состояла в черном списке, но они появились вместе с портретом Джонни в заметке его конкурента маркиза Вэнбру.)
Окрыленный успехом, Адам стал понемногу знакомить своих читателей с целым рядом блестящих и прелестных людей. Для начала он мельком упоминал их имена среди других, реально существующих. Так, в итальянском посольстве появился обаятельный молодой атташе граф Цинциннати… Он был потомком знаменитого римского консула Цинцинната и носил в гербе плуг. Граф Цинциннати считался лучшим в Лондоне виолончелистом-любителем. Однажды вечером Адам видел его танцующим в „Cafè de la Paix“. Через несколько дней лорд Вэнбру заметил его среди публики в театре Ковент-Гарден и не преминул сообщить, что графу принадлежит самая богатая в Европе коллекция оригинальных эскизов для русского балета. Два дня спустя Адам отправил его на несколько дней в Монте-Карло отдохнуть и развлечься, а Вэнбру дал понять, что эта поездка предпринята неспроста, и упомянул, что дочь одной известной среди финансовой элиты американки гостит там сейчас на вилле у своей тетушки.
Был еще некий капитан — Энгус Стюарт-Керр, изредка наезжающий в Англию, к великой радости своих друзей; в отличие от большинства охотников на крупную дичь этот капитан превосходный и неутомимый танцор. Адам был сильно раздосадован, когда капитана Стюарт-Керра перехватил у него репортер светской хроники какого-то грошового иллюстрированного еженедельника, видевший его на скачках и написавший, что капитан считается лучшим наездником на Гебридских островах. На следующий же день Адам заткнул ему глотку.
У некоторых людей сложилось впечатление, — писал он, — что капитан Стюарт-Керр, о котором я недавно упоминал в этих заметках, заядлый наездник. Возможно, они путают его с его дальним родственником, Элестером Керр-Стюартом из Инверохти. Капитан Стюарт-Керр вообще не ездит верхом, и вот почему: члены его клана до сих пор хорошо помнят гэльские стихи, которые я привожу в приблизительном переводе: „Господъ скачет на двух ногах“. Предание гласит, что, когда глава рода сядет на лошадь, весь клан погибнет [11].
Однако самым значительным творением Адама оказалась миссис Эндрю Квест. Вводить в заметки Таратора англичан всегда было трудновато, поскольку читатели наловчились проверять его сведения по Дебретту (в чем он убедился на горьком опыте: когда он однажды упомянул о помолвке третьей, младшей, дочери одного валлийского баронета, на него обрушилось шесть открыток, восемнадцать телефонных звонков, телеграмма и личное выражение протеста — пусть знает, что в той семье не три, а две сестры, обе красавицы, но еще не вышедшие из школьного возраста. Редакторша в тот раз ругала его долго и язвительно). И все же в один прекрасный день он спокойно и решительно назвал Имоджин Квест самой прелестной и неотразимой из молодых замужних женщин высшего круга. При этом она сразу проявила ярко индивидуальные черты. Адам благоразумно умолчал о ее предках, но его читатели переглянулись и незамедлительно наделили ее высоким (хоть и незаконным) происхождением. Всеми остальными достоинствами Адам снабдил ее, не скупясь. Роста она была чуть выше среднего, смуглая и стройная, с огромными, как на портретах Мари Лорансен, глазами и непринужденной грацией спортсменки (по утрам до завтрака она регулярно по полчаса занималась фехтованием). Даже Провна, известный своим равнодушием к общепризнанной женской красоте, отозвался о ней как об „оправдании своего века“.
