Надежда Тэффи - Юмористические рассказы (сборник)
– О! Madame рассуждает легкомысленно. Madame не понимает, что каждый француз желает лично прославить свое отечество. К тому же я путешествую без денег.
– А как же я видала у вас рубль в руках?
– Ах, это только для того, чтобы объяснить, что у меня нет денег. Покажу рубль, покачаю головой, они и понимают.
– Удивительно. Ну, а чем же вы докажете, что вы действительно шли, а не сидели где-нибудь в Вержболове?
– О, madame! Я во всех больших городах беру свидетельства от мэров, что я проходил. Кроме того, я веду дневник, записки, которые будут изданы для славы моей родины.
Он вытащил свою засаленную книжечку и, любезно осклабившись, указал мне последний листок.
– Здесь кое-что о вашем родном уголке. О! Я ничего не пропускаю.
Я прочла каракули:
«Женщины губернии Чудово (du governement de Tchoudovo) имеют белокурые волосы и носят кожаные сумки через плечо».
Я бросила беглый взгляд на соседний листочек. Там было французскими буквами написано «pivo» и «Zacussie».
– О, madame! – продолжал француз, деликатно вынимая из моих рук свою книжечку. – О! Я могу вам показать массу интересного. Я покажу вам письма моей жены и ее портрет.
Он сунул мне в руку пачку истрепанных писем и, не удовольствовавшись этим, начал читать одно из них вслух.
«Мой обожаемый друг, – писала эта замечательная женщина. – Иди вперед! Иди, несмотря на все лишения и трудности твоего пути. Работай для славы нашей дорогой родины, а я буду ждать тебя долгие, долгие годы и участвовать в твоем подвиге своей молитвой».
Потом он вынул маленькую фотографическую карточку и несколько минут глядел на нее, и, умиленно покачивая головой, тихо пропел:
Et tra-lа-lа-lа-lа.
Et tra-lа-lа-lа-lа
Roulait dans du galа[10].
Песенка несколько удивила меня, но, взглянув на карточку, я перестала удивляться. На ней изображалась молодая особа в кепи и в короткой юбке и отдавала честь ногой.
– Ваша жена, вероятно… певица, – пробормотала я, не зная, что сказать.
– Почему вы так думаете?
– Так… видно по лицу, что у нее хороший голос, – додумалась я.
– О, вы правы! Это великая артистка! Имя ее будет греметь по всему свету. Сам великий Коклэн предсказал ей громкую славу. И она работает… О! Как она работает для своего отечества! Она и меня ободряет. Вот, в другом письме она говорит, чтобы я не смел возвращаться, пока не закончу своей задачи. Бедная! Она так страдает без меня, но она жертвует всем pour notre chere patrie[11]. Это святая женщина, – прибавил он и взглянул на меня строго.
Не зная, что сказать, я спросила, как ему понравилась Африка.
– О! C’est de la chaleur![12] – ответил он и безнадежно махнул рукой.
* * *Я уже садилась в почтовую коляску, как вдруг ямщик, укладывавший мои вещи, показал рукой в сторону и, отвернувшись, фыркнул, как лошадь. Я оглянулась.
Около полотна железной дороги, по скользкой и липкой тропинке шел мой патриот.
«Бедный! – подумала я. – Чем заплатит тебе неблагодарное отечество за то, что ты во славу его месишь своими гетрами нашу новгородскую грязь?»
Он узнал меня издали и поспешил подойти, делая самые удивительные приветственные жесты.
Он долго желал мне всяких благополучий, а под конец поверг меня в радостное изумление, пообещав, что непременно напишет от меня поклон своей жене.
– Это святая женщина, – прибавил он и отошел, тихо напевая, очевидно, тесно связанное с воспоминанием о ней:
Et tra-lа-lа-lа-lа
Et tra-lа-lа-lа-lа
Roulait dans du galа.
Из весеннего дневника
…А природа, как уже давно дознано археологами, все делает назло человеку. Недаром говорится: «Гони природу в дверь, она вернется в окно».
Вот и теперь: дача не нанята – солнце во все лопатки. В прошлом году переехали рано, начались майские морозы и продолжались вплоть до сентября. Двести рублей за дачу заплатили, на шестьдесят дров извели. А еще уверяют, что человек – царь природы. Очень и очень ограниченный монарх, во всяком случае.
Я лично не люблю природы. По-моему, это – одна фантазия и расход. И всегда простудишься в конце концов. Но вчера утром Жан настроился совсем по-весеннему. Посмотрел на барометр, на термометр Цельсия, на Реомюра, на Фаренгейта, помножил Реомюра на Цельсия, разделил барометр на Фаренгейта и решил, что погода весь день будет великолепная, и нужно ехать подышать свежим воздухом. На мои протесты он ответил, что если человек работает всю неделю, как бешеная собака, то он имеет право в воскресенье насладиться природой.
Я поняла, что действительно было бы глупо иметь право и не пользоваться им. Непрактично.
И мы поехали.
Увязался с нами и beau-frere[13] Васенька. Я не люблю с ним ездить. Он ужасно моветонный и легко может скомпрометировать.
Он и на этот раз стал что-то очень глупо острить насчет моего зонтика, но Жан сразу поставил его на место (конечно, Васеньку, а не зонтик), и мы поехали наслаждаться воздухом.
Ехали на конке.
Beau-frere Васенька уронил в щель две копейки и всю дорогу выковыривал их тросточкой. Это было очень неприятно. Соседи могли подумать, что для нашей семьи такую важную роль играют две копейки.
Вдобавок он всю зиму сохранял летнее пальто в нафталине, а для поездки обновил его, и я очень страдала при каждом Васенькином движении. Жан сидел с другой стороны, и от него пахло пачулями, нюхательным табаком и перцем. От этой смеси издохнет не только моль, но и любое млекопитающее. Мне было очень скверно. С одной дамой-визави сделался легкий обморок. Но Жан поставил ее на место, и она вылезла на полном ходу.
Около Черной речки у меня зазеленело в глазах, и мы вышли на площадку. Там было легче дышать, но очень тесно стоять. Beau-frere Васенька болтал ногой в воздухе, и Жан никак не мог поставить его на место. А нафталин пах, и ветер дул как раз на меня.
На площадке стояли какие-то личности, которые, по-видимому, не прочь были завязать разговор. Чтобы поставить их на место, Жан начал говорить о загранице. Они сразу поняли, кто перед ними, и замолчали.
– Посмотри, Нинет, как этот мост похож на… на площадь Согласия в Лондоне, – говорил он.
Я за границей не бывала, но соглашалась, что похож. Может быть, и правда похож – чего же без толку спорить.
– Когда я поднимался на Риги… Ригикульм…
Все слушали с завистью, a beau-frere Васенька вдруг загоготал, как дикий вепрь, и говорит: «Врешь, Ванька, никогда ты в Риге не бывал».
Вышло ужасно глупо. Все стали ухмыляться, а Васенька начал подпевать: «Вре-ешь, вре-ешь»…
Жан, чтобы поставить его на место, сказал, что в обществе не принято петь, когда стоишь на коночной площадке. Но тут вмешался кондуктор.
– Како тако обчество? Мы уже второй год, как в город перешедчи. Не обчество, стало, а городские.
– Я говорю о высшем обществе, – поставил его на место Жан. – О высшем, а не о конно-железнодорожном.
У Черной речки мы вылезли и решили взять извозчика до ресторана.
Но извозчик нашелся только один и до того пьяный, что его нельзя было даже поставить на место.
Пришлось идти пешком.
Ветер дул с Васенькиной стороны, и я все время думала, как дохнет моль.
Должно быть, ужасные страдания!..
На набережной сидела целая дивизия свежемобилизованных хулиганов и делилась впечатлениями на наш счет. Это было неприятно.
У входа в ресторан Жан долго умилялся картиной природы и говорил, что весной пробуждается жизнь.
– Какая красота! – твердил он. – Река точно серебро! Берега точно изумруд! Небо точно бирюза!.. Горизонт – точно золото!
Он говорил очень поэтично, хотя несколько ювелирно.
– А этот чудный аромат распускающихся почек!..
Beau-frere Васенька потянул носом и с уважением произнес:
– Ну! И нюх же у тебя! Действительно, на веранде кто-то почки в мадере уплетает.
Мы прошли на веранду, и лакей спросил, что мы желаем на ужин. Но Жан сразу поставил его на место, заказав три стакана морсу.
Откушав, мы наняли лодку и поехали к взморью.
Я сидела на руле и на какой-то корявой палке. Было очень неловко, но палку вытащить было нельзя. Жан говорил, что лодка при этом перевернется.
Beau-frere Васенька болтал веслами, языком и ногами и кричал, что задел веслом рыбу. Жан вспоминал, что был знаком с одним графом, членом яхтклуба, и показывал, как этот граф рассказывал, как греб один князь. Лодка при этом ползла боком и тыкалась кормой в берега.
Рядом с нами плыли на ялике какие-то нахалы и веселились на наш счет. Они не слышали, что Жан рассказывает, и не понимали, что так гребет князь по рассказу графа, а думали, должно быть, что это Жан сам не умеет.
Чтобы поставить их на место, Жан велел мне спеть что-нибудь по-французски. Мне было неловко, и я отказывалась.
Но в это время нас обогнала лодка.
В ней сидела дама с офицером и имела такой гордый вид, точно она только что Порт-Артур сдала.
Я не выдержала и запела: «Si tu m’aimais!»[14]
Офицер покосился на мой голос, а дама со злости повернула нос не в ту сторону, а ткнула нас рулем.
