Эрнст Гофман - Житейские воззрения кота Мурра. Повести и рассказы
— Шевалье, мой дом на улице Сент-Оноре со всей мебелью, со всем моим имуществом в золоте, серебре и драгоценных камнях оценен в восемьдесят тысяч франков — бьете вы мою карту или нет?
— Согласен, — холодно уронил шевалье и, даже не взглянув в его сторону, начал метать талию.
— Дама, — сказал старик, и в следующую же прокидку дама была бита. Старик отпрянул от стола. Оглушенный, недвижимый, прислонился он к стене, подобно каменному истукану. Никто уже не обращал на него внимания.
Игра кончилась, игроки разошлись, шевалье вместе со своим крупье стал укладывать деньги в шкатулку, и тут, словно привидение, Вертуа выскользнул из своего угла и, подойдя к банкомету, сказал глухим, беззвучным голосом:
— Одно словечко, шевалье, одно-единственное!
— Ну, что там еще? — отозвался шевалье и, вынув ключ из шкатулки, окинул старика презрительным взглядом.
— Все мое состояние, шевалье, — продолжал старик, — я проиграл вашему банку — у меня ничего не осталось. Я не знаю, где завтра приклоню голову, чем утолю голод. На вас, шевалье, вся моя надежда! Дайте мне из денег, что я вам проиграл, хотя бы десятую часть взаймы, чтобы я мог наново начать свое дело и выбраться из лютой нужды.
— Что за дикая просьба, синьор Вертуа! — возразил шевалье. — Что это вам приходит в голову! Или вы не знаете, что банкомет не должен отдавать свой выигрыш, ни даже малейшую его часть? Это старая примета, и я ее держусь.
— Вы правы, — подхватил Вертуа, — вы тысячу раз правы, шевалье, я просил невозможного, несбыточного. Шутка ли — десятая часть! Нет, нет, ссудите мне одну двадцатую!
— Да говорят же вам, — с досадою оборвал его Менар, — что я из выигрыша ни полушки не дам взаймы.
— Что ж, так и надо, — забормотал Вертуа, между тем как смертельная бледность разлилась по его лицу и все неподвижнее и безумнее становился взгляд. — Так и надо, никому не давайте взаймы, я и сам никому не давал. Но хотя бы кость киньте нищему от богатства, что швырнуло вам нынче слепое счастье, хотя бы сотню луидоров пожертвуйте бедняку!
— Что это в самом деле? — вскипел шевалье. — Вы, я вижу, синьор Вертуа, мастер людей мучить. Так знайте же, что не только сотни, я и пятидесяти луидоров вам не дам, ни двадцати, ни даже одного. Я был бы сумасшедшим, когда бы оказал вам хоть малейшую помощь, чтобы вы снова могли взяться за свое гнусное ремесло. Судьба растоптала вас, как ядовитого червя, пресмыкающегося в пыли, и было бы бесчестно помочь вам подняться. Да пропадите вы пропадом! Так вам и надо!
Вертуа закрыл лицо руками и со стоном рухнул наземь. Шевалье приказал помощнику отнести шкатулку в экипаж и с намеренной грубостью окликнул старика:
— Когда же вы передадите мне ваш дом и все ваше имущество, синьор Вертуа?
Вертуа вскочил на ноги и внезапно окрепшим голосом сказал:
— Да хоть бы и сейчас! Сию же минуту! Следуйте за мной, шевалье!
— Извольте, — сказал шевалье. — Мы поедем в моем экипаже, и завтра же будьте добры очистить дом.
Всю дорогу Вертуа и шевалье молчали, никто не проронил ни слова. Когда они сошли у дома на улице Сент-Оноре, Вертуа позвонил в колокольчик. Им открыла старушка; увидев хозяина, она запричитала:
— Слава тебе, господи, наконец-то вы вернулись, синьор Вертуа! Анжела места себе не находит, убивается, что вас долго нет!
— Замолчи! — прикрикнул на нее Вертуа. — Дай бог, чтобы Анжела не слышала проклятого звонка. Лучше ей не знать, что я вернулся.
И он вырвал у остолбеневшей старушки шандал с горящими свечами и, светя ночному гостю, повел его в комнаты.
— Я приготовился к самому худшему, — сказал ему здесь Вертуа. — Вы ненавидите, вы презираете меня, шевалье! Вы ищете моей гибели — на радость себе и другим, но вы меня, в сущности, не знаете. Да будет же вам ведомо, что и я когда-то был игроком, как и вы, что меня, как и вас, баловало шальное счастье, что я объездил пол-Европы и останавливался повсюду, где велась большая игра, в надежде на крупный выигрыш, что я загребал и загребал деньги в своем банке, так же, как вы в своем. И была у меня красавица жена, верная подруга, которой я пренебрегал, несчастная узница в сверкающей золотой клетке. Однажды в Генуе, где я тоже держал банк, молодой римлянин проиграл мне все свое большое наследство. И так же, как сегодня я вас, молил он меня дать ему хотя бы немного денег, чтобы он мог вернуться домой в Рим. Я отказал ему со злобным смехом, и в исступлении отчаяния он всадил мне в грудь стилет, который всегда носил с собой. Врачам с трудом удалось меня спасти, все мои тяжкие и долгие муки на одре болезни не описать словами. За мной ходила жена моя, она утешала меня, вселяла бодрость, когда я падал духом, и вот по мере выздоровления какое-то еще неведомое чувство забрезжило в моей душе, овладевая мною с все новой и новой силой. Ведь у игрока отмирает все человеческое — я и не представлял себе дотоле, что такое любовь и нежная женская преданность. Глубоко в сердце жгло меня сознанье, сколь тяжко я виновен перед моей подругой и ради каких преступных побуждений я ею жертвовал. Словно яростные мстительные духи, преследовали меня тени всех тех, на чье счастье и самую жизнь я посягал со святотатственным равнодушием. Я слышал их глухие, хриплые, замогильные голоса, обвинявшие меня во всех несчастьях, во всех злодеяниях, семя которых я посеял! Одной лишь жене моей дано было укрощать тот безыменный ужас, то невыразимое отчаяние, что держало меня в своих когтях! Я дал обет не прикасаться к картам. Я удалился от людей, я разорвал узы, что держали меня в плену, я остался глух к заманчивым посулам моих крупье, которые не хотели терять меня и мое счастье. Небольшая вилла, которую я приобрел под Римом, стала моим приютом, я бежал туда по выздоровлении вместе с моей женой. Увы! Только на один год было мне даровано спокойствие, счастье и душевный мир, о каких я до тех пор понятия не имел! Жена родила мне дочку и спустя несколько недель скончалась.
Я был в отчаянии, я роптал на небо и снова клял себя и свою окаянную жизнь, за которую мне было ниспослано возмездие, отнявшее у меня жену, мою спасительницу, единственное существо, в ком я черпал надежду и утешение. Словно преступник, трепещущий одиночества, бежал я из моего уединения сюда, в Париж. Меж тем Анжела подросла и расцвела, в прелестных чертах девочки узнавал я возрожденный образ матери, я привязался к ней всем сердцем и для нее-то и решил не только сохранить, но и приумножить свое изрядное состояние. Это правда, что я давал деньги в рост под высокий процент, но гнусная клевета, будто я грязный ростовщик и беру незаконную лихву. Да и кто они, эти судьи! Легкомысленные прожигатели жизни, что неотступно клянчат у меня денег и, не задумываясь, бросают их на ветер, а потом рвут и мечут, когда я с неуклонной строгостью взыскиваю с них долг, ибо деньги это не мои, а моей дочери, чьим опекуном и управителем я себя почитаю.
Недавно я выручил одного молодого человека, снабдив его весьма значительной суммой и этим избавив от неизбежного позора и гибели. Зная, что ничего у него нет, я ни словом не заикался о долге, пока он не унаследовал большое состояние. А тогда я потребовал своего. Верите ли, этот низкий ветреник, обязанный мне своим спасением, стал начисто отрицать свой долг, а когда я стребовал деньги судом, обозвал меня подлым скупердяем. Я мог бы привести вам десятки таких случаев, ожесточивших мое сердце и сделавших меня бесчувственным там, где я встречаюсь с легкомыслием и низостью. Мало того, я мог бы вам рассказать, что утер не одну сиротскую слезу и что немало молитв возносится за меня и мою Анжелу, когда бы не боялся показаться хвастуном, к тому же, что это для вас — ведь вы игрок! Я думал, что примирился с небом — жестокое заблуждение! — ибо сатане было дозволено вновь ослепить меня, и даже еще более ужасным образом! Я услышал о вашем счастье, шевалье! Ежедневно доходили до меня вести, что то один, то другой доигрался в вашем банке до нищенской сумы, и у меня явилась мысль, что именно мне определено поставить свое счастье игрока, еще ни разу меня не обманувшее, против вашего счастья, что я призван положить конец вашему непотребству, — и эта мысль, посеянная каким-то странным безумием, уже не давала мне покоя. Она-то и привела меня к вам, и я упорствовал в своем чудовищном ослеплении — пока все мое, вернее Анжелино, достояние не стало вашим. А теперь — всему конец! Надеюсь, вы позволите, чтобы дочь моя хотя бы платья свои взяла с собой?
— Гардероб вашей дочери мне не нужен, — отвечал шевалье. — Возьмите также постели и весь необходимый домашний скарб. К чему мне эта рухлядь! Но остерегитесь увезти что-либо из ценных вещей, которые перешли в мою собственность.
С минуту старый Вертуа смотрел на шевалье остановившимся взором, а потом из глаз его хлынули потоки слез; вне себя от горя и отчаяния, он пал ниц перед Менаром и, униженно простирая руки, возопил:
