Борис Васильев - Были и небыли
Вокруг грозных плевненских укреплений медленно стягивалось кольцо блокады. Руководивший ею генерал Тотлебен был нетороплив, настойчив и дальновиден: он лишь немного перетасовал поступившие в его распоряжение войска и отдал приказ перейти к активной обороне. Войска закапывались в землю, строили позиции для артиллерии, улучшали дороги и — ждали. Ждали, когда Осман-паша либо выйдет из города, либо сдастся на милость, поскольку не сможет прокормить свой гарнизон: основной путь его снабжения. — Софийское шоссе — уже трещал по всем швам под ударами собранных в единый кулак русских кавалерийских частей.
16-я пехотная дивизия, командиром которой после третьего плевненского дела был назначен Михаил Дмитриевич Скобелев, получила самостоятельный участок. Скобелевцы лихорадочно, днем и ночью строили утепленные землянки: осень 1877 года выдалась, как на грех, ранней, холодной и дождливой. Прозорливое интендантство, вычеркнувшее из списков поставок зимнее обмундирование, пыталось наверстать упущенное, но бюрократическая машина раскручивалась с обычным российским скрипом, а солдаты и офицеры тем временем мокли под проливным дождем и стыли на пронизывающем ветру.
Увидев войну в ее наиболее страшном, кровавом обличье, Федор воспринял ее как должное. Он уверовал в свою волю, нашел товарищей, с которыми ему было легко и просто, в известной степени вернулся к себе самому — открытому и приветливому, — но вернулся уже на новой ступени, не просто возмужав, а и повзрослев, окрепнув не только телом, но и душой.
Но война изменилась, изменились и обязанности ординарца. Теперь Федор уже не скакал, загоняя лошадей, с боевыми приказами, не разводил частей по позициям и не передавал устных распоряжений. Теперь он, помогая штабным офицерам, добывал портяночное полотно и нательные рубахи, вымаливал внеочередные сапоги и шинели. Война обернулась кругом, показав Олексину свой целехонький, жирный, неприглядный зад: взяточничество интендантов, пьянство тыловиков, картежные игры с тысячными банками поставщиков-посредников. И все они горестно вздыхали, повторяли громкие фразы о долге и патриотизме, клялись в отсутствии того, что требовалось, выразительно шевеля при этом цепкими пальцами.
— Не расстраивайтесь, Олексин, — улыбался Куропаткин. — Выбить у нашего интендантства лишнюю пару сапог труднее, чем выиграть сражение.
Он возвращался под вечер после одной из таких пустых поездок: улыбчивые снабженцы отказали в просьбе выделить дивизии трофейные одеяла для лазаретов. Топал по грязи, с ненавистью вспоминая холеные лица и блудливые глаза, и в упор столкнулся с незнакомым поручиком, наотмашь хлеставшим по щекам низкорослого солдата в грязной, насквозь промокшей шинели. Солдатик стоял навытяжку, дергая головой от каждого удара, и молчал.
— Вот тебе, скотина, вот!..
— Прекратить! — Олексин рванул офицера за плечо.
— Вы это мне, сударь? — со зловещим удивлением спросил поручик.
— Иди, — сказал Федор солдату.
Но солдат не двинулся с места: приказание господина в длинном пальто и шляпе с мокрыми обвислыми полями его не касалось. Он лишь посмотрел на Олексина тоскливыми покорными глазами и вновь преданно уставился на офицера.
— Ступай, — проронил поручик; дождался, когда солдат уйдет, натянуто улыбнулся. — Вы что-то хотели сказать?
— Я хотел сказать, что вы — мерзавец, поручик. А поскольку мерзавцы мерзости своей не понимают, то восчувствуйте ее.
И с силой ударил поручика по щеке. Офицер дернулся, рука его метнулась к кобуре; возможно, он бы и пустил в ход оружие, но неподалеку показалась группа солдат.
— Я пристрелю вас, господин ординарец. Рано или поздно…
— Зачем же поздно? Завтра в семь утра я буду ждать вас в низине за обозным парком. — Федор коротко кивнул и, не оглядываясь, зашагал к штабу: доложить об очередной неудаче.
Вечером он попросил Млынова быть его секундантом. Адъютант молча выслушал и спросил:
— Прискучило служить, Олексин?
— Полагаете, что он непременно убьет меня?
— Полагаю, что Скобелев вышвырнет вас из дивизии при любом исходе.
— А вы не говорите ему. Идет война, и никто не застрахован от турецкой пули.
— Это — мысль, — усмехнулся Млынов. — Тогда идите-ка спать.
Отправив Федора, Млынов тут же разыскал Михаила Дмитриевича, которому и доложил о предстоящей дуэли. Поступил он так не потому, что беспокоился за Олексина, и даже не столько по долгу службы, сколько из неприятия самих дуэлей как средства улаживания ссор. Ему, отнюдь не дворянину, глубоко претило дворянское спесивое кокетство с собственной жизнью.
— Арестовать, провести дознание, — хмуро сказал Скобелев. — А Олексина — вон. Хотя и жаль.
— Олексин не виноват, Михаил Дмитриевич, — зная генеральскую вспыльчивость, Млынов говорил осторожно. — Уверен, если бы на ваших глазах били человека, который не может защищаться, вы бы тоже не удержались от пощечины.
— Да? — Скобелев недовольно посопел. — В семь часов у них рандеву? Ну что же, все должно быть по правилам.
Со временем Олексин ошибся: в семь утра в низине было еще темным-темно. Однако они с Млыновым приехали точно, а вскоре пожаловала и противная сторона; оскорбленный поручик Сампсоньев и его секундант, крайне недовольный всем происходящим.
— Господа, — сказал он, представившись. — Я прошу вас не по кодексу дуэли, а исходя из более высоких принципов, немедленно примириться. Дуэль во время войны, да еще в расположении дивизии, чревата…
— Нет! — резко перебил Федор.
— Примирения не будет, — сказал Млынов. — Извольте, господин секундант, пройти со мной и определить места.
Федор вспомнил о Владимире, но это не вывело его из того спокойствия, в котором он пребывал. Оно даже пугало его, это спокойствие, ибо разумом-то он понимал, что поручик стреляет лучше. «Уж не к смерти ли этот покой?» — подумал он, но и подумал-то между прочим, по-прежнему не ощущая никакого волнения.
Вернулись секунданты. Олексину выпал второй номер, и он, взяв у Млынова револьвер, пошел на позицию, чавкая сапогами по болотной топи.
— Готовы? — спросил секундант.
— Готов, — отозвался Олексин.
— По команде начнете сходиться. После первых трех шагов имеете право стрелять.
— Простите, первый выстрел за мной, — сказал поручик. — Я — оскорбленное лицо.
— Нет уж, это вы простите, — ворчливо сказали из редеющего тумана: к дуэлянтам подходил Скобелев. — Оскорбили вы, поручик. Оскорбили дивизию, в которой по недоразумению числитесь, оскорбили мундир, офицерскую честь, боевого товарища. Вот сколько оскорблений, и вам лишь ответили на них, съездив по физиономии. А так как прежде всего оскорблена моя дивизия, то стреляться вы будете со мной, ее командиром.
— Ваше превосходительство, — пролепетал поручик, — я…
— Не трусьте, — презрительно сказал Скобелев. — Я не претендую на первый выстрел. Олексин, где вы там? Идите сюда, а я пошел на ваше место. Кто должен подать команду, господа?
— Я, — машинально сказал секундант поручика. — Но это невозможно, ваше превосходительство.
— Отчего же невозможно? — усмехнулся Скобелев. — Подстрелить штатского возможно, а подстрелить генерала — уже невозможно? Эполеты мешают? Так не беспокойтесь, я — в сюртуке. Без эполет и даже без Георгия на шее. Млынов, прими пальто, — он сбросил форменное пальто на руки невозмутимому адъютанту. — Надеюсь, вы не подсунули Олексину незаряженный револьвер?
— Я проверил, ваше превосходительство, — спокойно подтвердил Млынов.
Подошел Федор. Сказал недовольно:
— Михаил Дмитриевич, вы поставили меня в ложное положение.
— Бог подаст, — отрезал Скобелев; взял у Олексина револьвер, взвел курок. — Жду сигнала.
— Ваше превосходительство! — отчаянно закричал поручик. — Я не могу, ваше превосходительство!.. Не могу, не смею…
— В воздух выстрелить не смеете? — насмешливо спросил Млынов.
— Я так и думал, что он — трус, — сказал генерал. — Слышите вы, бретер? Я при свидетелях называю вас трусом, недостойным носить офицерский мундир: хотя бы возмутитесь, ответьте оскорблением, пригласите к барьеру. Ну?
— Я… Я не могу, — пролепетал поручик, опустив голову. — Поднять руку на вас…
— А на солдата можно? — вдруг бешено выкрикнул Скобелев. — Можно, я вас спрашиваю? — Он неожиданно вскинул револьвер, не целясь, выстрелил, и с головы поручика слетела фуражка. — Пуля в лоб тебя ожидала, мерзавец, и ее-то ты и испугался, — он бросил револьвер секунданту. — Суд чести, Млынов, по обвинению в трусости. Возьми у него саблю.
Повернулся, пошел. Млынов торопливо сунул генеральское пальто Олексину, кивком послав его следом. Федор нагнал Скобелева, на ходу набросил пальто на плечи.
— Наденьте, Михаил Дмитриевич, сыро. И позвольте заметить, что вы скомпрометировали меня, и мне остается лишь покинуть вашу дивизию.
