Теодор Драйзер - Американская трагедия
Когда он выбрался на берег, рассказывал далее Клайд, ему вдруг пришло в голову, в каком странном и подозрительном положении он оказался. Он внезапно понял, сказал он, как неудачно сложились обстоятельства и как скверно выглядела вся эта поездка с самого начала. Он записывался в гостиницах под фальшивыми именами. Свой чемодан взял, а ее — нет. И, кроме того, если вернуться теперь, значит, придется все объяснить… станет широко известна его связь с Робертой, и вся его жизнь пойдет прахом: он потеряет мисс X, работу на фабрике, положение в обществе — все! Если же он промолчит (он клялся, что только тут впервые пришла ему на ум эта мысль), может возникнуть предположение, что он тоже утонул. Вот почему, понимая, что никакими силами он уже не вернет Роберту к жизни и что огласка будет означать только серьезные неприятности для него и покроет позором ее память, он решил молчать. И вот, чтобы уничтожить все следы, он снял мокрую одежду, выжал ее, свернул и тщательно упаковал в чемодан. Потом решил спрятать штатив, остававшийся на берегу вместе с чемоданом, что и сделал. Его старая соломенная шляпа — та, которая оказалась без подкладки (но как это случилось, он не знает, заявил он), — потерялась во время катастрофы с лодкой, и поэтому, он надел запасную, хотя у него была с собою еще и кепка, — он мог бы надеть ее. (Такая у него привычка — брать с собой в дорогу лишнюю шляпу: ведь со шляпами вечно что-нибудь случается.) Потом он решил пойти через лес к югу, к железной дороге, которая, по его расчетам, проходила в том направлении. Он тогда не знал, что там есть и автомобильное шоссе. А что он отправился прямо к Крэнстонам, так это вполне естественно, просто признался Клайд: они были его друзьями, и ему очень хотелось добраться до такого места, где он мог бы как следует подумать обо всем этом ужасе, который внезапно обрушился на него, как снег на голову.
Когда Клайд в своих показаниях дошел до этой минуты и ни ему, ни Джефсону, казалось, больше нечего было сказать, защитник, помолчав, вдруг произнес очень отчетливо и как-то особенно спокойно:
— Помните, Клайд: перед лицом господ присяжных, судьи и всех присутствующих в этом зале и превыше всего — перед господом богом вы торжественно поклялись говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды. Вы понимаете, что это значит, не так ли?
— Да, сэр, понимаю.
— Поклянетесь ли вы перед богом, что не ударили Роберту Олден, пока находились с нею в лодке?
— Клянусь. Я не ударил ее.
— И не бросали ее за борт?
— Клянусь. Я этого не делал.
— И не пытались так или иначе умышленно, злонамеренно перевернуть лодку или каким-либо иным способом добиться смерти мисс Олден?.
— Клянусь, что нет! — горячо и взволнованно воскликнул Клайд.
— И вы можете поклясться, что это был несчастный случай, что он произошел без вашего умысла и намерения?
— Да, могу, — солгал Клайд; он чувствовал, что, борясь за свою жизнь, отчасти говорит правду: ведь и в самом деле все это случилось нечаянно и непреднамеренно, совсем не так, как он задумал. В этом он мог поклясться.
И тогда Джефсон, проведя большой сильной рукой по лицу, вежливо и бесстрастно оглядел суд и присяжных, многозначительно сжал тонкие губы и объявил:
— Обвинение может приступить к допросу свидетеля.
Глава XXV
Все время, пока Клайда допрашивал защитник, Мейсон чувствовал себя, как неугомонная гончая, рвущаяся в погоню за зайцем, как борзая, которая вот сейчас, последним прыжком, настигнет свою добычу. Его так и подмывало, ему не терпелось разбить вдребезги эти показания, доказать, что все это с начала до конца просто сплетение лжи, как оно отчасти и было на самом деле. И не успел Джефсон кончить, как он уже вскочил и остановился перед Клайдом; а тот, видя, что прокурор горит желанием уничтожить его, почувствовал себя так, словно его сейчас изобьют.
— Грифитс, у вас был в руках фотографический аппарат, когда она встала в лодке и направилась к вам?
— Да, сэр.
— Она споткнулась и упала, и вы нечаянно ударили ее аппаратом?
— Да.
— Я полагаю, при вашей правдивости и честности, вы, конечно, помните, как в лесу на берегу Большой Выпи говорили мне, что у вас не было никакого аппарата?
— Да, сэр, я это помню…
— Конечно, это была ложь?
— Да, сэр.
— И вы говорили тогда с таким же пылом и убеждением, как теперь — другую ложь?
— Я не лгу. Я объяснил здесь, почему я это сказал.
— Вы объяснили, почему вы это сказали! Вы объяснили почему! Вы солгали тогда и рассчитываете, что вам поверят теперь, — так, что ли?
Белнеп поднялся, готовый запротестовать, но Джефсон усадил его на место.
— Все равно, я говорю правду.
— И, уж конечно, ничто на свете не могло бы заставить вас солгать здесь снова — даже и желание избежать электрического стула?
Клайд побледнел и слегка вздрогнул; покрасневшие от усталости веки его затрепетали.
— Ну, может быть, я и мог бы солгать, но, думаю, не под присягой.
— Вы думаете! А, понятно! Можно соврать все, что угодно и где угодно, в любое время и при любых обстоятельствах, но только не тогда, когда тебя судят за убийство!
— Нет, сэр. Совсем не так. И я сейчас сказал правду.
— И вы клянетесь на Библии, что пережили душевный перелом, так?
— Да, сэр.
— Что мисс Олден была очень печальна и поэтому в вашей душе произошел этот перелом?
— Да, сэр. Так оно и было.
— Вот что, Грифитс: когда она жила на отцовской ферме и ждала вас, она писала вам вот эти письма, — так?
— Да, сэр.
— В среднем вы получали через день по письму, — так?
— Да, сэр.
— И вы знали, что она там одинока и несчастна, — так?
— Да, сэр… но я уже объяснил…
— Ах, вы объяснили! Вы хотите сказать, что за вас это объяснили ваши адвокаты! Может быть, они не натаскивали вас в тюрьме изо дня в день? Не обучали, как вы должны отвечать, когда придет время?
— Нет, сэр, не обучали! — с вызовом ответил Клайд, поймав в эту минуту взгляд Джефсона.
— Так почему же, когда я спросил вас на Медвежьем озере, каким образом погибла Роберта Олден, вы сразу не сказали мне правду и не избавили всех нас от этих неприятностей, подозрений и расследований? Вам не кажется, что тогда люди выслушали бы вас доброжелательнее и скорее поверили бы вам, чем теперь, после того как вы целых пять месяцев обдумывали каждое слово с помощью двух адвокатов?
— Я ничего не обдумывал с помощью адвокатов, — упорствовал Клайд, продолжая глядеть на Джефсона, который старался поддержать его всей силой своей воли. — Я только что объяснил, почему я так поступал.
— Вы объяснили! Вы объяснили! — заорал Мейсон. Его выводило из себя сознание, что эти фальшивые объяснения для Клайда — надежный щит, ограда, за которой он всегда может укрыться, стоит только его прижать покрепче… Гаденыш! И, весь дрожа от еле сдерживаемой ярости, Мейсон продолжал: — Ну, а до вашей поездки, пока она писала вам эти письма, вы тоже думали, что они печальные, или нет?
— Конечно, сэр. То есть… — Клайд неосторожно запнулся. — Некоторые места, во всяком случае.
— Ах, вот что! Уже только некоторые места. Мне кажется, вы только сейчас сказали, что считаете ее письма печальными.
— Да, я так считаю.
— И прежде так считали?
— Да, сэр, считал.
И Клайд беспокойно посмотрел в сторону Джефсона, чей неотступный взгляд пронизывал его, словно луч прожектора.
— Вы помните, что она вам писала… — Мейсон взял одно из писем, развернул и стал читать: «Клайд, милый, я наверно умру, если ты не приедешь. Я так одинока. Я прямо с ума схожу. Мне так хотелось бы уехать и никогда не возвращаться и больше не надоедать тебе. Но если бы ты только звонил мне по телефону, хотя бы через день, раз не хочешь писать! А мне ты так нужен, так нужно услышать ободряющее слово!» — Голос Мейсона звучал мягко и грустно. Он говорил, и чуть ли не осязаемые волны сострадания охватывали не только его, но всех и каждого в высоком и узком зале суда. — Вам эти строки кажутся хоть немного печальными?
— Да, сэр, кажутся.
— И тогда казались?
— Да, сэр, казались.
— Вы знали, что они искренни, да?
— Да, сэр. Знал.
— Почему же хоть капля той жалости, которая, по вашим словам, столь глубоко потрясла вас посреди озера Большой Выпи, не заставила вас у себя в Ликурге, в доме миссис Пейтон, снять телефонную трубку и успокоить одинокую девушку хотя бы одним словом о том, что вы приедете? Потому ли, что ваша жалость к ней была тогда не так велика, как позднее, когда она написала вам угрожающее письмо? Или потому, что вы замыслили преступление и опасались, как бы частые телефонные разговоры с нею не привлекли чьего-либо внимания? Как получилось, что вас внезапно охватила столь сильная жалость к ней на озере Большой Выпи, но вы вовсе не чувствовали жалости, пока находились в Ликурге? Или у вас чувства как водопроводный кран — можно открыть, а можно и закрыть?
