Мария Пуйманова - Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти
— Вы бы лучше сами выпили кофе, — заворчала Барборка, — Вы просто засыпаете на ходу. На кого вы похожи? Но ваша врачиха этого не замечает. Ей до этого нет дела!
— До чего бы она дошла, если бы должна была заботиться еще и о здоровых, — заметила Нелла с кривой усмешкой. — Хватит с нас и больных.
Она готова была расплакаться. Даже Барборка перечит, хоть бы она помолчала, хоть бы не подливала масла в огонь! Нелла, ослабевшая от недосыпания, стала чувствительна к упрекам.
Она сполоснула ложку, вытерла тряпочкой блестящий поднос и поставила на него чашку благоухающего кофе. В кухню забежал Митя.
— Как прабабушка? — спросил он. И схватил при этом кусочек сахару.
— Положи! — прикрикнула на него Барборка. — Это не для тебя. Помни, Митя, у нас все лакомые кусочки только для одной прабабушки.
Нелла сделала вид, что не слышит.
— Ей лучше, Митя, — ответила она мальчику с внешним спокойствием. — Гораздо лучше. Пожалуйста, пропусти меня.
Митя пытливо посмотрел на нее, задрав нос.
— Ты недовольна? Ты на меня сердишься?
Нелла вышла из себя.
— Дай дорогу, Митя, ведь я могу тебя обварить.
Но Митя не трогался с места.
— А когда умрет прабабушка? — спросил он своим, как всегда, звонким бесчувственным голоском — бесчувственным потому, что за детским вопросом не было никакого опыта. Барборка рассмеялась.
— Ну, она еще всех нас переживет.
— И меня? — удивился Митя.
Нелла с подносом в руках вспылила.
— Будет конец этой отвратительной болтовне? Пропустишь ты меня или нет?
Митя почувствовал напряженную атмосферу и именно поэтому, следуя детской манере, стал дразнить бабушку еще больше.
— Когда она умрет, когда? — приставал он, путаясь под ногами у Неллы.
Пани Гамзова не ответила ему ни слова. С каким-то коварством она неожиданно поставила поднос с кофе на буфет, размахнулась и впервые в жизни шлепнула внука.
Митя заикнулся от удивления и выбежал вон.
За что она наказала его? За свои тайные мысли? За то, что ее желание не исполнилось? По силе своего разочарования она поняла, как велика была ее надежда на скорый конец. Надежда, что придет конец переворачиванию полумертвого тела, и простыням, и зачумленному воздуху, и призрачному вставанию по ночам, и всему этому беспорядку в хозяйстве, что она впустит в чистую комнату в оба окна свежий воздух, что наконец сможет повалиться в постель и спать, спать, спать.
У нее было только одно желание — спать, и она вошла, как призрак, в веселую, праздничную атмосферу около выздоравливающей прабабушки. Еленка и Станислав были там и кричали изо всех сил, чтобы старуха поняла их.
— Уже несут награду, — закричала Еленка особенным голосом, для глухой, показывая на мать, появившуюся в дверях. Она пошла ей навстречу, взяла поднос с кофе. — Все-таки ты, бабушка, заслужила! Ты держалась молодцом. Вот так легкие! Бабушка, за всю свою практику я не встречала таких отличных легких. И сердце у тебя, как у двадцатилетней, — захлебывалась Еленка от радости, что хорошо делает свое дело и что прабабушка поправляется. Все стало наоборот: врач был благодарен пациентке.
— Ну, еще бы, — скромно отвечала польщенная прабабушка. — Женщины в Крчи всегда говорили, что я молодо выгляжу.
— Погоди, бабушка, вот будет торжество, — воскликнул Станислав, — когда в газетах напечатают, что тебе сто лет!
— Я не хотела бы долго жить, — грустно отозвалась Нелла. — Нет, не хотела бы.
Она не сумела порадоваться с остальными. Она произнесла это так отчужденно. Ее дети посмотрели на нее.
— А я хотела бы, — тихо и как-то строго сказала Еленка. — Сто лет. Несмотря ни на что, мама. Сейчас живется плохо, но погоди, увидишь, как хорошо будет потом.
«Без Гамзы», — горько подумалось Нелле.
— Так сегодня, бабушка, — повысила Еленка голос и встала, чтобы проститься, — это была по-настоящему последняя инъекция. Я больше не стану тебя мучить.
— И кто это тебе поверит, Колючка! — любовно произнесла прабабушка. И потянула кофе через стеклянную трубку. — Такого кофе я еще не пила, — радовалась она. — Его варил пан Галик.
НИКОГДА НЕ ЗНАЕШЬ, ЧТО НА УМЕ У ЕЛЕНЫ
В эту ночь Нелла и прабабушка быстро уснули. Они крепко спали до самого утра. Неллу разбудил только Митя, который бушевал в коридоре.
— Что же это такое, мама? Ведь я проспал из-за тебя! — кричал он с оттенком обиды в голосе. — Мама! Где мама?!
— Тише! Прабабушка еще спит. Спокойно ступай в школу, Митя. Маму, наверно, срочно вызвали к пациенту.
Но неужели никто не слыхал звонка или телефона? Ведь Станя спит так чутко! Чуть что звякнет ночью, хотя бы даже заведенный будильник, он думает, что опять идут гестаповцы.
Но будильник у Еленки не заведен, и кушетка не постлана. Значит, Елена не ночевала дома.
А не говорила ли она вчера, куда идет? Трое взволнованных людей тщетно пытали друг друга. Будто Еленка когда-нибудь говорит об этом! Она ушла, как всегда, вечером, после приема на дому, по-видимому к больным, и не вернулась до сих пор. Барборка и Нелла показывают нетронутый ужин Елены. Станя довольно долго не ложился и писал, но он не слышал, чтобы кто-нибудь отпирал дверь. Он думал, что сестра давно дома.
Сколько сотен тысяч семей во времена протектората вот так же с тоской искали своих близких. Люди разыскивали друг друга, как в кошмарном сне.
Но с Еленкой дело обстояло несколько по-другому. Есть еще искра надежды! Елена не ночевала дома как раз в тот день, когда в бабушкиной болезни наступил перелом к лучшему, так что Елена могла с чистой совестью задержаться где-то в городе. Вероятно, отправилась покутить. Будем надеяться. Ей захотелось встряхнуться. Что в этом удивительного? Она молода, живет одна столько месяцев. Наверно, какие-нибудь любовные интрижки. Дай-то бог! Нелла вспомнила встречу с Еленкой, идущей под руку с посторонним человеком. За это мучительное воспоминание, которого мать стыдилась и о котором никогда не говорила сыну, она ухватилась сейчас, словно утопающий за соломинку.
Да, у Стани тоже создалось впечатление, что Елепа ходит к кому-то на свидания, признался он. Однако, судя по его удрученному тону, он совсем не был уверен, что не произошло несчастья.
Но мать хотела надеяться, мать слышала не тон, а только слова.
— Вот! Она и не скрывала этого от меня. Однажды мы с ней даже поссорились. По-видимому, после кутежа она отправилась прямо в свою амбулаторию. Никогда не знаешь, что на уме у Елены. Я позволю туда, — сказала Нелла, подбодренная надеждой.
— Неллинька, я голодна, — напомнила прабабушка.
Боже! Нелла совершенно забыла о существовании бабушки, хотя за минуту до этого как-то связывала ее выздоровление с исчезновением Еленки. Скорей, скорей привести больную в порядок. Умыть, припудрить, лекарства, все. Что, если вдруг придет Еленка? Нелла с радостью сто раз в день будет приподнимать тяжеленную старуху, с радостью будет дышать смрадным воздухом и слушать с утра до вечера бабушкины бредни, только бы вернулась Еленка, ах, если бы она вернулась! Пусть она порадуется, что прабабушке хорошо, что она ее вылечила! И как только я могла вчера так грешно…
В амбулатории никто не подошел к телефону, а Станиславу пора было на службу. Он позвонит из Клементинума.
Станислав до сих пор ходил в бывшую иезуитскую коллегию через ворота в стиле барокко под черно-золотым орлом, в этот городок пешеходов в центре полной движения Праги. Каждое утро он видел на задумчивом дворе статую пражского студента, — к сожалению, только статую! — и обсерватория, выглядывающая своей зеленой шапкой из-за библиотеки, ежедневно здоровалась с ним. Он обходил в Клементинуме Рудольфов звездный глобус с созвездиями в виде животных: дельфина, скорпиона, козерога, лебедя, видел на полках пергаментные Библии в переплетах из тисненой свиной кожи с чеканными застежками. Вышеградский кодекс, Пассиональ аббатисы Кунгуты, Седлецкие Антифоны[186], разрисованные и раскрашенные с таким необычайным искусством, — рукописные драгоценности, свидетели многовековой чешской культуры, пока еще лежали в витринах. Но они в немецких руках. Если нацисты вспомнят о них, они могут тайком перепродать их куда вздумается. Они закрыли у нас высшую школу, перехватали чешских студентов, в университетской читальне увиливают от фронта разные папенькины сынки в германской военной форме. Их вид, даже за стеклянной перегородкой, претил Стане. Чешские служащие до сих пор выдавали книги читателям-чехам. Но начальство было немецкое, и радоваться было нечему.
Станислав, в общем, не мог пожаловаться на немцев, служащих библиотеки. Одни были холодны и корректны, другие бодро шутили и пытались завязать дружбу. Они не понимали или не хотели понимать того, что угнетает чехов, и старались преодолеть их неприязнь. Но чехи не поддавались. Они ограничивались необходимыми служебными отношениями. Один из немцев, толстенький пражский старожил с румяными щеками и коротким носом, который казался еще короче из-за круглых очков, Франц Шварц, историк искусства, очень симпатизировал молодому Гамзе. Именно сегодня, когда Станя, едва успев снять пальто в раздевалке, хотел подойти к телефону, попавшийся навстречу Шварц остановил его.
