Халлдор Лакснесс - Самостоятельные люди. Исландский колокол
— Добрый день.
Она стоит в дверях, стройная и тонкая, в темно-коричневом платье, к которому пристал конский волос, подол немного запачкан глиной, в руках у нее хлыст. Лицо зрелой женщины уже не напоминает цветка, зубы у нее слишком выдаются вперед, чтобы рот можно было назвать безупречным. Но ее осанка приобрела такую властность, которая возникает тогда, когда кончается своеобразие и начинается общепринятое. И, как всегда, там, где сияют ее глаза, меркнет дневной свет.
Electus[76] поднял глаза от книг и посмотрел на нее. Затем пошел ей навстречу и торжественно ее приветствовал.
— Какие bona auguria!..[77] — сказал он.
Она сообщила, что неделю тому назад ездила в Хьяльмхольт по приглашению старого судьи Вигфуса Тоураринссона, а теперь возвращается на запад, домой в Брейдафьорд. И поскольку она все равно ехала мимо, она сочла уместным заехать к своему старому другу и терпеливому жениху.
— А кроме того, — прибавила она, — у меня к вам маленькое дело, пастор Сигурдур.
Он сказал, что тот день, когда она захочет воспользоваться его услугами, будет счастливейшим днем в его жизни, спросил о ее здоровье, о душевном состоянии и выразил свое соболезнование в связи со смертью ее мужа, упомянул о том, что летом сюда дошло известие, что его школьный товарищ и добрый друг Магнус, этот несчастный человек, умер в Копенгагене после того, как выиграл процесс.
Она засмеялась.
— Кто-то проиграл этот процесс, — сказала она. — Но теперь не такое время, чтобы говорить о пустяках. Я ведь даже не пыталась найти свидетелей, которые своими клятвенными показаниями могли бы снять с меня обвинение в преступлении, которое предъявил мне верховный суд. А вы, пастор Сигурдур, считаете, что мой позор даже не заслуживает того, чтобы вы призвали меня к ответу по церковным законам и утопили в реке Эхсарау.
— Те проступки, в которых человек раскаялся, не существуют более, — сказал викарий. — Тут всякое человеческое наказание напрасно, ибо бог вычеркнул их из своей книги.
— Не будем говорить о пустяках, — сказала она. — С другой стороны, этот укус собаки доставил мне хотя бы то удовольствие, что Брайдратунга, лежащая к востоку от реки, отчуждена от короля, вместе со всем движимым и недвижимым имуществом. Старый Вигфус дал мне законную грамоту на все это.
— Поражение сил, кротко выполняющих божью волю, это только обман зрения, — сказал викарий. — Это дело, несомненно, приняло теперь такой оборот, который более согласуется с волей господа, чем это было ранее. Может быть, чаша, которую господь отмерил бедной стране, ныне переполнилась.
— Без сомнения, — сказала она, — поскольку я, урод в семье, должна была пережить всю свою родню.
— Странствующий скальд спрятал маленькую девочку в своей арфе, — сказал викарий. — Ее благородный род был уничтожен. И когда девочка плакала, странствующий скальд ударял по арфе. Он знал, что ее удел — возвысить честь своего рода.
— Я только надеюсь, что вы, мой пастор, прячете в вашей латинской арфе не старую вдову с лицом, тронутым оспой, да еще виновную в блуде, — сказала она.
— Истинный скальд любит розу роз, девственницу девственниц, — сказал викарий, — ту, которую мой учитель Лютер не увидел ни наяву, ни во сне, ни в откровении: ее любит скальд, ее одну, вечную rosam rosarum, virginem virginum, которая virgo est ante partum, in partu, post partum[78]. Господь да поможет мне во имя Иисуса.
Гостья сказала:
— Я давно поняла, что нет более непристойной науки, чем теология, если только верно то, чему она учит. Я, старая вдова, краснею. Во имя Иисуса, помогите мне снова спуститься на землю, дорогой пастор Сигурдур.
Он начал ходить взад и вперед по комнате, сжав руки. Его черные глаза блестели.
Она заговорила снова:
— Однажды вы пришли ко мне за реку, пастор Сигурдур, с тех пор прошло добрых три года, и вы сказали слова, на которые я тогда не обратила внимания. Но с того времени произошли события, которые подтверждают старую пословицу, что наибольшие преувеличения ближе всего к истине. Вы были уверены в том, что моего отца лишат чести и состояния. Я смеялась. И тогда вы сказали эти слова.
Он спросил, что это были за слова.
— Я предлагаю вам свое имение и жизнь, все, что у меня есть, — сказали вы.
— Чего вы от меня хотите? — спросил он.
— Мне нужны деньги, звонкая монета, серебро, золото.
— Для чего? — спросил он.
— Мне думается, что моему другу, тем более другу моего отца, не нужно об этом спрашивать.
— Однажды я понял вас так, что у вас у самой есть деньги.
— У меня было немного чеканного серебра. Когда здесь узнали о смерти Магнуса, да к тому же о том, что он выиграл
процесс, ко мне стали отовсюду приходить люди, требуя уплаты. Я платила все, что с меня требовали. Это уже составило большую сумму. И до сих пор кредиторы моего покойного мужа все приходят ко мне.
— Это излюбленный обычай: когда люди узнают, что у женщины нет защитника, ее стремятся ограбить, — сказал викарий. — Нужно было бы проверить эти требования. Вам следовало бы прийти ко мне раньше. Откровенно говоря, я сомневаюсь, что именно вы должны платить некоторые долги, сделанные покойным Магнусом.
Ей явно не хотелось говорить на эту тему, она только сказала, что у нее есть такие долги, по сравнению с которыми все остальное — пустяки. И перешла к тому, зачем приехала.
Она хотела, чтобы дело ее отца было пересмотрено, чтобы было начато новое расследование по так называемым эмиссарским приговорам, то есть по делам тех бродяг и мошенников, за которые ее отца обвиняли в излишней строгости. Большинство из этих людей, если они не умерли, такие ничтожества, что их нечего принимать в расчет, за исключением убийцы Йоуна Хреггвидссона, ибо его дело как раз сыграло большую роль в осуждении ее отца. Люди, сведущие в законах, говорили ей, что нет никакого сомнения в его вине, хотя процесс против него и был плохо подготовлен. И если бы удалось добиться совершения правосудия в отношении Хреггвидссона, это явилось бы важным поводом к пересмотру дела Эйдалина. Она поведала избраннику, что с помощью взяток ей удалось добиться, чтобы альтинг допросил Йоуна прошлой весной, но он, конечно, ускользнул из их рук, как и раньше, без допроса. Для видимости они вынесли ему приговор, осуждающий его на каторжные работы в Бремерхольме. Но, как и следовало ожидать, это жалкое сборище пьяниц не сумело правильно записать свое решение, и, когда осужденного привели на корабль, у датчан из имевшегося при нем документа создалось такое впечатление, будто он отправляется в увеселительную поездку. Посоветовавшись с властями в округе Снефелльснес, я ночью отправилась в Улафсвик, — рассказывала Снайфридур, — и там подкупила датчан, чтобы они взяли его с собой.
Она рассказала викарию о последних новостях по делу старика, доставленных недавно прибывшим кораблем. В Копенгагене за дело взялись, как и много лет назад, важные лица, стремящиеся обелить этого старого преступника, за мягкость к которому ее отец поплатился своей честью и честью страны. Йоун Хреггвидссон не провел и нескольких ночей в Бремерхольмской крепости, как этим лицам удалось освободить его оттуда, и, по последним сведениям, он чувствует себя как нельзя лучше, находясь в одном богатом доме в Копенгагене. Все, чего она с таким трудом добилась, оказалось напрасным. Перевес был на стороне тех сил, которые хотели обвинить ее отца и оправдать Йоуна Хреггвидссона.
Короче говоря, она намеревалась, как только представится случай, оставить родину и отправиться в Данию, чтобы посетить того человека, которому Исландия дана в удел королем и который, по ее мнению, был их другом, и просить его добиться у короля пересмотра дела судьи Эйдалина в верховном суде, но, сказала она, для такого дорогостоящего путешествия мне нужны деньги.
Викарий слушал ее, опустив голову. Иногда он поднимал глава на Снайфридур, но не выше ее колен. Вновь и вновь непроизвольная дрожь возникала вокруг его рта и носа. Он так крепко сжимал пальцы, что суставы на синих руках побелели.
Когда она закончила, он с глубокой сосредоточенностью откашлялся, разнял руки и снова сжал их. Он бросил на нее быстрый взгляд своих горящих глаз, лицо его дрожало, он был похож на зверя, который вот-вот завоет. Но когда он наконец заговорил, речь его была спокойна, уверенна и так глубоко серьезна, какой она только и может быть, когда приводишь самый последний довод.
— Простите, — сказал он, — что неизменно любящий вашу душу, во имя господа нашего, спросит вас прежде всего об одном: дали ли вы когда-либо Арнасу Арнэусу так называемый третий поцелуй, поцелуй, который писатели называют suavium.
Она посмотрела на него с видом человека, который проделал большой путь по пустынным песчаным равнинам и наконец очутился перед бурной рекой Фулилайкур. Закусив губы, она отвернулась к окну, за которым ее спутники на дворе держали лошадей, ожидая ее. Затем повернулась снова и улыбнулась.
