Мария Пуйманова - Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти
Жених и невеста остановились и стали слушать.
Горное эхо подхватывало последние слоги и примешивало их к произносимой дальше речи, так что Ондржей вначале не все понимал. «Война, война», — повторял голос и, кажется, назвал Наполеона и Гитлера. Народный комиссар рассказывает по радио о международной обстановке. Ну конечно же, война французов и англичан с Гитлером. Но боже мой, что он говорит? Киев?.. Житомир? Потом какой-то город, названия которого Ондржей не разобрал… Севастополь… Налеты немецкой авиации, бомбардировка? И вдруг прямо в лицо Ондржею загремело: «Нападение на нашу страну…»
Он посмотрел, как отразится эта новость на лице Кето, а оно болезненно исказилось от ужаса. Девушка взглянула на Ондржея, словно не узнавая его, всхлипнула и помчалась с горы к домику, где родился Сталин; Ондржей побежал за ней. «Но это просто удивительно, — в замешательстве подумал он, — что я, обыкновенный человек, узнаю такую новость в Советском Союзе». И вдруг — так бывает, когда в темноте неожиданно повернут выключатель, — его озарила мысль. «А ведь это же… это значит, что в Чехословакии опять будет республика, если в войне примет участие Советский Союз. Сумасшедший Гитлер! Напасть на такого серьезного противника!..» Ондржей стоял перед репродуктором среди гневно молчащих мужчин и плачущих женщин и как будто подсчитывал, сколько еще нужно ждать и надеяться чехам. Он лелеял эту надежду в душе. Кето не плакала. Она только очень побледнела. Смуглый румянец исчез с ее щек, из розовой она превратилась в чайную розу. Черты лица стали тверже. У нее блеснули глаза и зубы.
— Фашисты получат по заслугам, — сказала Кето Ондржею. (Кажется, когда-то она уже говорила это?) И засобиралась домой — захотелось поскорей к своим, в колхоз. Она была там секретарем комсомольской организации, да и вообще…
Едва Молотов кончил свою речь, как заворчали заведенные моторы, стали подъезжать всевозможные автомашины, экскурсионные автобусы, открытые грузовики, люди набивались в них и стремглав мчались в машинах на свои предприятия, обгоняя пешеходов, которые толпами валили к железнодорожной станции.
Кето не позволила уговорить себя. Что ей делать у сестры в Тбилиси? Уж не покупать ли приданое? Война! Кето пока еще не работает на тбилисской фабрике, но у Ондржея там все время работы по горло, а она состоит на учете в своей колхозной организации и должна быть там как можно скорее. Из Гори до Батуми ближе, чем до Тбилиси. Ондржей знал несговорчивость Кето, а ведь сейчас она права. Она всегда обгоняла Ондржея в своих решениях и иной раз стыдилась категоричности своих слов и поступков. У вокзала, в спешке, Кето, даже не попрощавшись, спрыгнула с машины, и у нее, кажется, подвернулась нога. Обычно она двигалась легко, как газель. Именно по этому неловкому прыжку Ондржей почувствовал, что Кето переживает все тяжелее, чем это кажется, и сердце у него болезненно забилось от жалости и любви, когда он смотрел, как она идет прихрамывая. Он даже собирался крикнуть, чтобы ее подождали, но в эту минуту она перестала хромать и пошла своей обычной походкой — это он еще видел, — а потом скрылась в толпе.
Впервые с тех пор, как они сблизились, он не проводил ее. Ондржей уезжал с ощущением, что уже однажды пережил разлуку с Кето. Да, это было осенью тридцать восьмого года, когда он впервые был с Кето в раю Зеленого мыса. Мрачные тучи сгущались тогда на горизонте; сегодня из них ударила молния.
Нацисты выбрали для нападения воскресный день несомненно нарочно, рассчитывая на то, что все учреждения закрыты, заводы стоят, администрация отдыхает; в жаркое летнее воскресенье города пустеют, рабочие и служащие уезжают на массовки в разные стороны. Лови их, лови капельки радужного фонтана всех цветов кожи этой страны! Отыскивай красные и желтые бусины с разорванного шпура на опаленной солнцем груди лета! Куда они закатились? В траву, в мох, в горный сосняк, под кайму палаток, в озеро, в реку, в море? Вытаскивай голых людей из купален! Буди загипнотизированных солнцем! Вызывай на берег пловцов из воды и экскурсантов с пароходов! Бей в барабан сбор молодежи на всех спортивных стадионах Советского Союза! Выпроваживай зрителей из кино и музеев! Бегай за отцами, которые отправились с детьми на прогулку, за дядюшками, ушедшими в гости, разыскивай людей на танцевальных площадках и у аттракционов в парках культуры и отдыха, попробуй найти влюбленных, которых черти носят неведомо где! В воскресенье никого не найдешь ни на работе, ни дома — желая развлечься, все разъехались кто куда. Лето — время отпусков у рабочих, время курортов и целебных источников; идет июнь, прекраснейший из месяцев, волшебный в горах, блаженный у моря. Зачинщики молниеносной войны потому и выбрали жаркое летнее воскресенье, чтобы ошеломить внезапностью удара, чтобы вызвать наибольшую панику и выиграть преимущество во времени.
Однако жители рабочего государства уже видывали виды. У них было нечто такое, чего никогда не снилось Гитлеру и его бандитам. То, что не продается и не покупается ни на какую, самую устойчивую валюту. То, чего даже нельзя отнять у убитого, потому что он передал это дальше, живым, то, о чем не забывает партия. Они несли в себе сознание своей справедливой борьбы со старым миром, свой революционный опыт. Отцы и матери пережили все сами, у детей этот опыт вошел в плоть и кровь. Не зря дети ходили в советскую школу, а молодежь — на заводы. Молотов призывал всех — от Белостока до Владивостока, от Урала до Кавказа, от Белого моря до Черного, на берегу которого Кето выращивает чай, — и всюду, вероятно, происходило то же самое, что видел и переживал Ондржей. Перед военкоматами уже стояли очереди призывников. Ворота заводов и фабрик открывались, и ежеминутно туда проскальзывало по нескольку вернувшихся с экскурсии человек, напоминая своим движением шарики рассыпавшейся ртути, которые бегут быстро-быстро, чтобы слиться с текучей, неуловимой, монолитной гладью живого серебра.
Действительно, Ондржей не поверил бы, что еще сегодня вдохнет знакомый запах распаренных шелковых коконов, который не выветрит в ткацком цехе никакая субботняя уборка, что он окажется на старой фабрике в душный воскресный день. Замужние работницы оставались дома — они провожали мужей в армию. Но собрались все комсомолки и, прежде чем Софья Александровна начала свою речь, стали у станков, готовые приступить к работе.
Ударница Нина первая включила рубильник, в воздухе щелкнуло, зазвенело, станок стукнул, пол вздрогнул, челноки выстрелили по основе — и цех заработал, дребезжащие вздрагивания перешли в ритмичное пульсирование.
Маленькая подсобница, которая в тридцать восьмом году собиралась расстрелять Гитлера, сейчас уже опытная ткачиха, обслуживающая четыре станка, выбежала в тот конец цеха, где на стене висели портреты Ленина и Сталина, и крикнула звонким голосом, привычным к перекличке в горах:
— Темпы, девушки, темпы, фронту понадобятся наши веретена и станки, наша работа, наш парашютный шелк. Все для фронта!
Девушки дружно подхватили призыв, и грохот машин перекрыл их голоса.
ПОСЛЕДНЯЯ ИНЪЕКЦИЯ
Станислав и Еленка часто спорили. Их объединяла общая ненависть к нацистам, которые забрали у них страну, убили отца и отняли свободу. Но они расходились в своих политических симпатиях. Станя предпочитал слушать Лондон, Еленка — Москву. Елена всем своим существом стояла на стороне Советского Союза, в надежде на него она черпала силы, он был ее второй родиной. Утонченный Станя питал слабость к зеленому, туманному острову, обтекаемому теплым Гольфстримом. Конечно, Станя тоже любил русских и, как каждый порядочный чех, полагался на славянскую солидарность. Но когда Советский Союз заключил с Германией пакт о ненападении, Станислав принял это как тяжелый удар. Он побелел, словно полотно, и чуть не умер у радиоприемника, у этого проклятого колдовского ящичка с зеленым кошачьим глазом.
— А что же делать, если Советский Союз один против нацистов, — защищала Елена Советы, — и нужно выиграть время?..
— Как это один? А Англия и Франция что же?
— Станя, неужели ты еще веришь им после всего, что они устроили с нами в Мюнхене? Англия только и ждет, чтобы нацисты пустили кровь Советскому Союзу. Поэтому она и пальцем не шевельнула ради Польши. Чтобы немцы продвинулись как можно дальше на восток.
Но Станя не верил Еленке, Станя защищал Финляндию, а Еленка доказывала, что маннергеймовская Финляндия — это немецкий плацдарм для нападения на Ленинград.
Словом, они спорили.
Зато, когда немцы напали на Советский Союз, Станя в душе просил у него прощения и безоговорочно перешел на сторону русских. В нем с новой силой вспыхнула страстная надежда на освобождение. Но всякий раз, когда немцы занимали русский город, он впадал в отчаяние. О Харькове он сокрушался, как будто взяли Брно. Еленка вела себя гораздо спокойнее.
