Казимеж Тетмайер - Ha горных уступах
— Панна?
— Панна.
— Да ведь ты мужик!
— Вот еще!.. Я из шляхты!
— Ну! Из той, что коров пасет!
— Ну, и пусть!
— Да скажи же, Франек, не болтай ерунды, какая Анеля полюбила тебя?
— Вавельская.
— Из Кузниц!
— Да.
— Да ты рехнулся?
— Нет, не рехнулся!
— Она тебя полюбила?
— Ну да!
— Да тебе, никак, глаза песком засыпали?
— Нет, не засыпали!
— Ну, если так, что ж ты, — женишься?
— Женюсь.
— Жди! Так ее за тебя и отдадут! Был бы ты хоть органистом или кем нибудь в этом роде!.. А ты кто? Просто рудокоп и только!
— Зато я красив так, что хоть диву давайся!
— Что правда, то правда, — нечего и говорить, не чорт тобой отелился, да только откуда ты взял что она тебя полюбила?
— Посматривает на меня.
— Ну, вот… Да ведь и лиса на картошку смотрит, а есть ее не станет!
Придет Франек в Кузницы за рассчетом, смотрит во все стороны, глаза все проглядит, нет ли где Анельки? Она ему ведь глубоко в сердце закралась. Ну, и добивался того, что иногда подойдет к ней и несколько слов скажет. Она, хоть и панна была, а от него не убегала; в городском платье она только по воскресеньям да по праздникам ходила, а в будни носила простую юбку, платок на голове, и башмаки носила простые, деревенские.
Но раз и не два случалось ей и босиком выбегать. А все-таки ей надо было говорить не «Анеля», а «панна Анеля» — ее отец, управляющий, так всем наказывал.
Пока они только издали посматривали друг на друга, все было ничего. Но вот раз в воскресенье Анеля пошла за брусникой в Ольчиско; Франек Селига подкрался к ней (он на такие дела мастер был). Эх, уж губы в губы впились, руки за спиной обвились — вырвалась.
И вот теперь Франек Селига начал с ума сходить. Узнал он, что она и вышла бы за него, да только пускай отец позволит.
Не прошло и нескольких дней, как Анелька сказала ему, что отец и слышать об этом не хочет, что он нашел ей жениха, портного из Сонча, и выдаст ее за него замуж. Отец сказал еще, что — пусть весь мир у его ног ляжет — и это не изменит его решения. Господом Богом поклялся, что ничего из этого не выйдет. Сердился он страшно, кричал, говорил, что запрет ее в чулан, где он платье прятал, а Франка прибьет, как пса, если он только посмеет подойти к их дому.
В чулан ли он ее запер, или в другое место, но только с той поры Селига не мог ее увидать и только от служанки узнавал, что она его любит и по нем тоскует.
Льстило это ему, но и жаль ему ее было, страсть!.. Объяснила она ему, что люди тут не помогут, разве Господь Бог один…
— А и впрямь! — думает Франек. — Ведь Господь Бог всемогущ; коли я Его попрошу, как следует, неужели Он мне в беде не поможет?
Поблизости не было костела; был костел в Хохолове, другой — в Новом Торге, но это было далеко. Вблизи была только каменная часовня с медной крышей; в ней было Всевидящее Око, сделанное из дерева и покрашенное.
Стояла она у дороги.
Пошел Франек к часовне, снял шляпу, стал на колени и начал молиться:
— Господи Боже, если Ты мне поможешь в этом горе, я Тебе в костел пожертвую столько серебра, сколько в обе руки взять могу. Откуда оно будет, оттуда и будет; из земли ли вырою, в море ли выловлю, из Луптова ли принесу, или украду где-нибудь: Ты уж об этом не заботься, не Твоей головы это дело, а моей. Ты ведь всемогущ и, если захочешь, все в одну минуту может сделать; но я и неделю подожду, только сделай, — честью Тебя прошу, перемени Ты сердце в пане Вавельском, и пусть он нам не противится. Аминь.
Встал и пошел.
Роет он руду, роет, ждет; но все остается, как было. Служанка только ему сказала, когда в субботу он вышел из рудника, что пан Вавельский еще раз рассердился на дочь и отколотил ее палкой.
Прошла неделя.
Идет Франек снова к часовне, становится на колени, снимает шляпу и говорит:
— Господи Боже! А неделя прошла… Что обещал я Тебе, то сделаю. Ты, может быть, чем другим был занят; ну, так пусть еще неделя пройдет. Через неделю я выйду из рудника. Честью Тебя прошу, только не шути: со мной шутки плохи! Если б я не знал, что Ты все можешь, я бы к Тебе не приставал. Но, раз Ты можешь, значит можешь, — сделай так, как я прошу Тебя; ведь тут дело идет обо всем моем счастье, а не об чем другом. Аминь.
Прошла неделя, и не узнал Франек Селига о том, чтобы сердце в пане Вавельском переменилось.
Идет он в третий раз к часовне, становится на колени, снимает шляпу и говорит:
— Господи Боже, если б я к Тебе с пустыми руками шел, ну, еще туда-сюда, — но ведь я обещал Тебе дар и сдержу обещанье, как только по осени кончится работа. И ждать-то не долго. Я кое-что уж узнал об одном еврее арендаторе, который живет на Попраде. Честью Тебя прошу и даю еще неделю сроку, только не шути: со мной шутки плохи! Аминь!
Ждет еще неделю Франек: ничего!
Идет он в четвертый раз к часовне, снимает шляпу, но на колени уж не становится, и говорит:
— Господи Боже! Да Ты уперся что ли против меня?! Не буду больше я Тебя просить, вижу, что даром! и ссориться с Тобой не буду, — Ты высоко на небе, а я не орел! За то ничего я Тебе не пожертвую и еще на зло Тебе что-нибудь сделаю, если уж Ты наших просьб слушать не любишь. Если война между нами, так и я ведь парень не промах!
Он сложил камни в кучу, взобрался по ним, подпер чупагой крышу, рванул ее и сорвал с часовни на землю.
КАК ЮЗЕК СМАСЬ ЕЗДИЛ ИСПОВЕДЫВАТЬСЯ
Юзек Смась из Ольчи был завзятый охотник и еще более завзятый и заядлый разбойник — не из нужды, а из любви к делу. А еще больший был он безбожник. Никогда не отвечал на приветствие: «да славится имя Господне», иначе как: «пусть его, пусть его!», — или «ну и пусть, мне какое дело!»; а ведь это не то что короче, даже длиннее, чем — «во веки веков, аминь», — выходило. Если, как охотник, он был равен Янку из Югрова, который бил коз от Хорваня до Костелиск, — как разбойник, Янку Бжезавицкому, о котором поют:
На холме высоком виселицу ставят, —
Кто висеть там будет? Янко Бжезавицкий!
то, как безбожник, он был совсем антихрист. А что было страннее всего, это то, что он был богатый хозяин, и все у него шло хорошо, во всем был он счастлив. Нужда ничего не могла с ним поделать. И все шло у него так, словно Господь Бог благословил его; а он никогда и в костеле не бывал, кроме того дня, когда его крестили.
И не то, чтобы он был совсем уж неверующим; просто он ничего об этом знать не хотел.
— Я ведь не вижу, чтобы Господь Бог в мои дела вмешивался, так чего же мне лезть к Нему. Посею хлеб — созреет; не посею — ничего не будет. Наемся — не буду голоден; не поем — есть захочется. Живу я потому, что родился; умру оттого, что смерть придет. Знаю, что горы велики, потому что ходил по ним; знаю, что дерево твердо, потому что рубил его; знаю, что огонь жжет, а вода его гасит, а o Господе Боге я знаю столько же, сколько о короле, который царствует там где-то, в своей столице. К тому, кто ко мне не идет, и мне лезть нечего.
Самоуверенный был он мужик, смышленый, умный и бесстрашный.
Несмотря на его безбожие, люди любили его за доброту: никого не обидит, в беде поможет; умен он был, охотно советы давал, а когда приносил откуда-нибудь награбленное добро, то все могли пить, сколько душе угодно. Не только из самой Ольчи, из Пардуловки, из Грубого, из Закопаного, из Поронина, из Тихого, из Буковины люди приходили в корчму, где он любил пить, как только узнают, что он пришел с деньгами. А он это любил, радовался; иной раз даст даже одному бедняку на корову, другому на лошадь, на хлеб.
Счастье у него было, да вдруг и сплыло. Не молод был он уже, лет под 55; и настигла раз его у Мерзлого озера, под Польским Гребнем, метель: ветер, снег, мороз. Три дня и три ночи просидел он под скалой: идти нельзя было. Слава Богу, что хоть еда у него была с собой. Пришел он домой, расхворался. И сразу все старые беды вернулись: на спине раны от медвежьей лапы, — медведь исцарапал Смася под Рогачами, прежде чем он успел на дерево влезть; правое колено расшиблено камнем, который раз сорвался где-то в ущелье и ударил его по ноге; несколько ребер перебито — это его у Венгерского Пятиозерья спижаки побили; на голове раны, которые он еще в молодости получил. Вот и забрала его боль, ломота в костях — просто не втерпеж. Похудел он, ослабел, едва с постели мог слезать. Медвежье сало — он его внутрь принимал и тело им мазал, — не помогало.
Пришла знахарка, старая Катерина Магерка, покадила над ним — ничего. Пришла другая баба еще древнее, Тробунька, заговоры шептала, кадила — ничего. Не помог ему и Куба Бондарь, которому уже под сто лет было, хотя овцы, коровы и лошади в его руках сразу выздоравливали.
Сошлись к нему бабы-соседки советы давать; сели у кровати.
— Эх, кум-куманек, ты уж скоро помрешь; помрешь! — говорит одна.
