Оливия Шрейнер - Африканская ферма
— Эта книга, — произнес Бонапарт Бленкинс, — отнюдь не годится для юного и незрелого ума.
Тетушка Санни ни слова не поняла и переспросила:
— Что?
— Я говорю: эта книга, — он энергично постучал пальцем по переплету, — эта книга sieg, sieg, Davel, Davel.
По выражению его лица тетушка Санни поняла, что дело, должно быть, нешуточное. А из слов: sieg и Davel — («плохо» и «дьявол») — заключила, что книга эта вредная и к ней приложил руку сатана, сбивающий добрых людей с пути истинного.
— Где ты взял книгу? — спросила она, сверля Вальдо своими маленькими глазками. — Пусть мои ноги станут тонкими, как палки, если эта книга не досталась ему от папеньки! Он притворялся смиренником и жил холостяком столько лет, потому что, видите ли, не мог забыть свою покойницу жену, но грешков за ним водилось больше, чем за любым кафром. Как будто десять покойных жен могут заменить одну живую, в соку, у которой, славу богу, и руки, и ноги, и все остальное на месте! — Тетушка Санни даже фыркнула от презрения.
— Это не отцовская книга, — крикнул взбешенный Вальдо. — Я взял ее у вас на чердаке.
— У меня на чердаке? Мою книгу?! Да как ты смел? — закричала тетушка Санни.
— Эта книга не ваша, а отца Эмм. Эмм мне позволила, — угрюмо пробормотал он.
— Дайте-ка мне ее… Как она называется? Что здесь написано? — спросила тетушка Санни, указывая на заглавие.
Бонапарт Бленкинс понял, что она сказала, — и медленно прочиташ «По-ли-ти-чес-кая эко-но-мия».
— Боже милостивый! — ахнула тетушка Санни, — слова-то какие, сразу видно, богопротивная книга. Даже и не выговоришь. Мало нам пагубы на ферме! Лучший баран-меринос околел неизвестно от чего. Комолая корова двух мертвых телят принесла, на овец парша напала, а тут еще засуха… Не хватало только этой книги, чтобы навлечь на нас гнев господень! Нет уж, мне еще на конфирмации пастор не велел читать ничего, кроме Священного писания да молитвенника, а все другое — от лукавого. Сама не читала, читать не стану и другим закажу! — заявила она, гордая сознанием непоколебимой своей добродетели.
Вальдо понял, что судьба книги решена, и с мрачным видом отвернулся, собираясь уйти.
— Слушай, что тебе говорят! — завопила тетушка Санни. — Вот она, твоя дьявольская полити-голлачи-гомини! Получай! — Она целила ему в голову, но промахнулась, книга лишь слегка чиркнула его по лицу и тяжело упала у ног.
— Ступай, — кричала она, — иди, бубни себе поднос. Сам с собой человек разговаривает! Первая примета, что с сатаной стакнулся. Ступай, расскажи ему. Ну ступай же, беги!
Но мальчик не ускорил и не замедлил шага, шел, точно и не слышал ее, и скоро скрылся за углом сарая.
И прежде и после этого летнего дня случалось, что людям в голову швыряли книги, и делали это ручки более нежные и белые, чем у фермерши. Но только добивались ли хоть когда-нибудь этим желаемого результата? Мы страдаем, и все, ради чего страдаем, становится нам вдвое дороже. «Мы это выстрадали, — говорим мы, — и пережитые нами муки навсегда остаются в сердце».
Бонапарт Бленкинс подобрал книгу; во время падения она лишилась переплета, и принес ее тетушке Санни. Та как раз подкладывала дрова в печь. Бонапарт постучал пальцем по книге и кивком показал на огонь. Тетушка Санни поняла его без слов и, взяв у него книгу, засунула ее в дальний угол, где пожарче. «Политическая экономия» затлелась, потом вспыхнула ярким пламенем и перестала существовать, сгорев, подобно сонму бедных сожженных еретиков.
Бонапарт Бленкинс осклабился и, желая в полной мере насладиться зрелищем, уткнулся чуть не в самую дверцу; он даже опалил себе белые брови. Затем он осведомился, нет ли на чердаке еще книг.
Когда ему сказали, что есть, он показал знаками, что неплохо бы, мол, принести целую охапку и подбросить в печь. Но тут тетушка Санни заколебалась. Покойный англичанин завещал все свои личные пожитки дочери. Бонапарту Бленкинсу легко говорить — сожгите. Ему терять нечего. А вот у нее нет ни малейшего желания испытывать провидение.
Она решительно замотала головой: нет. Новый управляющий был неприятно удивлен таким ответом, но тут же нашелся и предложил: пусть ключ от чердака отныне хранится у него, чтобы никто не мог забраться туда без его ведома. На это тетушка Санни охотно согласилась, и, совершенно довольные друг другом, они отправились за ключом.
Глава XII…И кусает
Бонапарт Бленкинс ехал верхом на серой кобыле. В тот день он совершал объезд фермы — частью для укрепления здоровья, частью для поддержания своей репутации управляющего. Серая кобыла плелась шагом, не обращая внимания на хлыст, которым он постукивал ее по ушам, предаваясь своим мыслям. А думал он вот что:
«Нет, Бон, дружочек, и не мечтай делать предложения! Ты завещание бери в расчет. А коли раньше чем через четыре года свататься к ней нельзя, так зачем предложение делать? Ухаживай, обхаживай, но подавать чрезмерных надежд, ни-ни. Ибо, — Бонапарт с глубокомысленным видом приложил палец к носу, — женщинам только повод дай, вмиг к рукам приберут! Упаси бог их обнадеживать. А уж здесь я…»
Тут Бонапарт осадил лошадь и замер. Он был совсем близко от дома. У свинарника стояла Эмм в обществе незнакомой особы женского пола. Перегнувшись через стенку, незнакомка разглядывала поросят. С тех пор, как Бонапарт Бленкинс появился на ферме, еще ни один человек не заезжал к ним в гости, и теперь он с интересом рассматривал новое лицо. Это была девушка лет пятнадцати, этакая коротышка, весом, однако, не менее ста пятидесяти фунтов, со вздернутым, пуговкой, носом и колыхавшимися, как желе, щеками — чертами лица и комплекцией вылитая тетушка Санни, вот только глаза у нее были сонные, без искорки и добродушные. На ней было ярко-зеленое ситцевое платье, в ушах — медные кольца, на шее — стеклянные бусы. Посасывая палец, она не отрываясь смотрела на поросят.
— Я вижу, у нас гости. Кто это? — спросил Бонапарт, когда зашел в дом и принялся стоя отхлебывать кофе из поданной ему чашки.
— Да ведь это моя племянница, — сказала тетушка Санни, и готтентотка перевела. — Единственная дочь моего единственного брата Пауля. Лакомый кусочек, — прибавила она. — У отца в зеленом сундуке под кроватью одной наличностью две тысячи фунтов, да ферма, да овец пять тысяч, а сколько там коз да лошадей — один господь знает. Среди зимы по десять дойных коров держат. Вот женихи и слетаются, как мухи на мед… Говорит, до весны непременно замуж выйдет, за кого только — решиться не может. Ну точь-в-точь как я в ее годы, — продолжала тетушка Санни, — от молодых людей отбою не было. Ну, мое от меня не уйдет. Только скажи, что прошел, мол, срок мне вдоветь после моего англичанина, — толпами повалят.
Тетушка Санни красноречиво ухмыльнулась, но тут же посерьезнела, видя, что Бонапарт Бленкинс собирается уходить.
— Куда это вы?
— Я? Гм-м, я должен осмотреть краали… К ужину вернусь, — ответил Бонапарт Бленкинс и, едва завернув за угол, чуть не бегом пустился к себе. Вскоре он стоял перед зеркальцем в своей лучшей белой рубашке с оборочками и брился. Побрившись, он надел свои праздничные штаны и густо напомадил остатки кудрей на затылке, что, однако же, к его досаде, не скрыло седины. Больше всего приводил его в отчаяние лиловый нос. Бонапарт Бленкинс потер двумя пальцами штукатурку и попробовал его припудрить, но вышло еще хуже. Пришлось стереть слой побелки. Потом он долго изучал в зеркальце свои глаза. Да, их уголки немного опущены, и кажется, будто они косят. Но зато какой цвет! Чистая голубизна. Он надел свой новый сюртук, подхватил тросточку и, весьма довольный собой, явился к ужину.
— Тетя, — сказала в тот вечер Трана, когда они с тетушкой Санни лежали на необъятно большой деревянной, кровати, — отчего этот англичанин все вздыхал, глядя на меня? Посмотрит и — вздохнет. Посмотрит — и вздохнет.
Тетушка Санни уже задремала было, но при этих словах встрепенулась; сон сразу слетел с нее.
— Ха! Да все оттого, что ты на меня похожа. Этот человек влюблен в меня без памяти. Я ему третьего дня заметила — так, между прочим, — что, пока Эмм не исполнится шестнадцать, мне нельзя идти замуж, не то я лишусь всех овец, завещанных мне ее отцом. А он мне ответил: Иаков, мол, семь лет спину гнул да еще семь за жену свою отслужил… Ну, конечно же, это он меня имел в виду, — прибавила тетушка Санни с достоинством. — Но пусть не воображает, что я брошусь ему на шею; ему еще придется хорошенько попросить меня, и не единожды.
— О! — только и сказала Трана; она отнюдь не отличалась живостью ума и разговорчивостью. Однако спустя некоторое время она все-таки сказала:
— Пройти мимо не может, чтобы не задеть!
— Сама небось на глаза лезешь.
— Тетя, — молвила Трана чуть погодя, — ну и урод же он!
— Да нет же! Просто мы не привыкли к большеносым мужчинам. А у них там, он говорит, у всех такие носы, и чем красней у человека нос, тем даже больше ему уважения. А он, видишь ли, родственник королевы Виктории, — рассказывала тетушка Санни, воодушевляясь, — ему даже губернаторы и епископы не чета. А когда умрет тетка, она у него водянкой больна, у него станет денег скупить все фермы у нас в округе.
