Элиза Ожешко - Господа Помпалинские. Хам
— Пан Пежинский, пан Камёнкевич, — с важностью выполнил эту церемонию помещик.
Последовал обмен поклонами. Павел наконец понял, в чем дело, и, односложно отвечая на многочисленные вопросы и благодаря за внимание, время от времени прятал лицо в меховой воротник, чтобы скрыть разбиравший его смех.
Так продолжалось целый день. А вечером, когда путешествие подошло к концу, на Павла посыпался целый град любезностей.
— Очень приятно было познакомиться, большая честь для меня, — рассыпался помещик в любезностях, покручивая усы.
— Нижайше кланяюсь и покорнейше прошу не забывать, — лебезил чиновник, отвешивая поклоны.
А франт неизвестно зачем, наверно, показать, что они у него есть, вынул из кармана визитную карточку и с изящным поклоном вручил Павлу.
— Граф, разрешите напомнить о нашем знакомстве, когда я буду в Варшаве…
— Да, да, очень приятно, я буду очень рад, — кланяясь во все стороны, говорил Павел. — Вы так любезны и предупредительны, что мне, право же, не хочется вас разочаровывать; но, к сожалению, произошло недоразумение!
— Какое недоразумение?! — хором вскричали удивленные пассажиры.
— Вы приняли меня за другого…
— О,граф!
— Что вы, граф!
— Как можно, граф!
— Господа, вы оказали мне честь, приняв меня за графа Помпалинского. Но я не питаю никакой любви к притворству и хочу прямо сказать, что я не граф…
— Ха! Ха! Ха! Вы, видно, любите посмеяться!..
— Какой вы шутник, граф!..
— Право, очень милая шутка!
— Я вовсе не шучу, господа. Помпалинские — графы и богачи, а у меня ни титула, ни миллионов. Хоть я и Помпалинский, но беден, как дервиш, и никто меня не величает «сиятельством». Прощайте, господа.
И Павел, приподняв шляпу и любезно поклонившись, быстро удалился. Но не успел он сделать нескольких шагов, как угодил в объятия Цезария. Павел телеграммой сообщил о своем приезде, и Цезарий, которому не терпелось поскорее увидеть и обнять его, приехал на станцию.
V
Но прежде чем познакомиться с самым юным отпрыском графского рода, которого в семейном кругу называли: «Ce pauvre César», «Ce malheureux enfant» а посторонние — «простаком» или «чудаком», давайте перенесемся в большую старинную усадьбу, затерявшуюся в глуши Литвы, где больше двадцати лет безвыездно живет старая вдова генерала Орчинского.
Надеюсь, читатель не посетует на это. Усадьба генеральши ничем, правда, не примечательна, но расположена живописно. Старинный дом покоев с остроконечной крышей и высокими зеркальными окнами; за домом — тенистый, запущенный сад, рядом — густой бор, где тихо шумят сосны, аллеи вековых лип и лиственниц… В Литве еще не редкость такие усадьбы. Оттуда их еще не вытеснили безвкусные дворцы с модными подстриженными парками. Там по заброшенным, заросшим травой дорогам стоят они, навевая редкому путнику воспоминанья и преданья о давно минувших днях.
Словом, усадьба каких много; зато владелица ее — помещица каких мало. С ней поистине даже много повидавшему человеку стоит познакомиться; ради этого не жаль потерять немного времени. Старуха Орчинская — одна из самых богатых помещиц в Литве: кроме капитала в миллион рублей серебром (серебром, а не какими-то там ассигнациями), ей принадлежали еще имения, которые оценивались в несколько миллионов злотых.
Богатство по тем временам прямо-таки сказочное; но это не сказка, а самая настоящая быль.
И при таком богатстве у нее не было детей. Она рано овдовела и не имела близкой родни: ни племянников, ни сестер, ни братьев, — словом, никого. Это, однако, вовсе не значит, что у нее не было наследников. На родство с ней притязало великое множество окрестных помещиков — да что окрестных! Наверно, по всей Литве искали самый отдаленный эфемерный trait d’union хоть тончайшую родственную ниточку, соединяющую с семейством Орчинских или Помпалинских.
Дело в том, что в девичестве генеральша была Пом-палинской.
Таким образом, фамилию эту носят многие персонажи романа. И, видно, прав был Мстислав, говоря, что именитый род разросся непомерно и теперь достойнейшим его представителям каждую минуту приходится опасаться, как бы какой-нибудь родич не опозорил их или не навлек другую неприятность. Но это не имело, конечно, никакого отношения к госпоже генеральше. Она была и богата и знатна — какой же тут позор? Один почет!
Другое дело, когда у нее не только богатства, но даже платьишка приличного не было и величали ее не «генеральшей», а просто «Цецилией», иными словами, когда она была тихой, бедной сироткой без куска хлеба и крыши над головой, дочерью одного из «впавших в бедность» Помпалинских (хотя злые языки говорили, что ниже соломенной стрехи, под которой ее отец родился и прожил свой век, и упасть нельзя). Красота была тогда ее единственным богатством и единственной надеждой на будущее. Бледная, стройная и печальная, с черной косой вокруг головы, она напоминала грациозную лань из тех лесов, где прошло ее детство, или древнегреческую статую из благородного мрамора. Голубые миндалевидные глаза ее глядели робко и пугливо, но в минуты задумчивости или душевного волнения в них вспыхивали смелость и упорство. Впрочем, нет! Кроме хорошенького личика и стройной фигурки, у Цецилии был еще богатый родственник — тот самый светлой памяти рыбак, отец графов Святослава, Августа и Ярослава, который тогда как раз вынырнул из мрака незаслуженного, но, увы, всеобщего забвения.
Этот-то баловень судьбы, с согласия супруги, дамы крутой и честолюбивой, и взял к себе в дом сиротку, решив устроить ее будущее и дать образование, достойное славного имени.
Великодушный порыв, возможно, не остался бы втуне, если бы не одно обстоятельство: занятый устройством своих владений и подобающей резиденции, наш новоявленный пан все так называемые «внутренние», домашние дела препоручил жене — как было сказано, особе честолюбивой и крутой. А честолюбие ее постоянно страдало из-за бедной родственницы — этого живого напоминания о том, что, кроме Помпалинских, обитающих в хоромах, существовали некогда и такие, у которых была только соломенная крыша над головой (вдобавок еще нечесаной).
И вот раздражение, питаемое уязвленным честолюбием (которое еще больше подогревал ее крутой нрав), обрушилось на слабые плечи сироты. Тяжесть оказалась непосильной, и прежде бойкая, живая девочка у своих богатых родственников через несколько лет стала робкой, тихой, словно пришибленной. Ее горделиво, даже кокетливо вскинутая головка поникла, искрившиеся весельем глаза потупились и погасли: в них были только испуг и покорность — или жалоба и горькая обида, когда она оставалась одна.
В своем узком черном платье, с гладкой прической, она трепетной, пугливой тенью скользила по обширным покоям новоявленных вельмож, словно прося прощения за то, что существует на свете. Или с загнанным, озабоченным видом и огромной связкой ключей, оттягивавшей ей руку, торопливо бежала по бесчисленным переходам и Лестницам дворца, торопясь в погреб, на склад, в кладовую. Ни днем, ни ночью она не знала покоя — так усердно помогала своей благодетельнице. Все в том же черном платье и гладко причесанная (таков был приказ благодетельницы) появлялась Цецилия за столом, уставленным хрусталем и серебром, и, примостясь на самом дальнем конце его, молча ждала, когда лакей в блестящей безвкусной ливрее принесет на серебряном блюде жалкие остатки, на которые уже никто не зарился и которые поэтому доставались ей и прелестной болонке — Плутовке. Но та была избалована и ничего не боялась, — не насытившись, она бежала к хозяйке и, вскочив к ней на колени, до тех пор теребила мохнатыми лапками кружева на аляповатом дорогом платье, пока не получала свое. А Цецилия, с неподвижным лицом, безмолвно вставала из-за стола и неслышно, как тень, пробиралась в самый дальний конец дома, куда не доносились шум и веселая болтовня гостей. Там, присев у окна, она вышивала на пяльцах до темноты, пока на пороге не появлялась экономка или повар. Тогда с тяжелой связкой ключей Цецилия опять отправлялась в бесконечное странствование по коридорам, лестницам и дворам.
Для хрупкой, впечатлительной девушки такая жизнь была тяжела. Да и обещанного образования она не получила: научилась только кое-как читать и писать. Зато считала она превосходно, — но этому уж учило само хозяйство, поставленное в доме на широкую ногу.
Овладела она и еще одним искусством, которому позавидовала бы любая актриса: сдерживать слезы, комком подступавшие к горлу, отвечать покорно й тихо, когда хотелось кричать, прятать под опущенными ресницами злой, ожесточенный взгляд и незаметно усмехаться бледными губами.
Но и на этой иссушенной почве однажды распустился яркий, благоуханный цветок.
Это случилось, когда под родительский кров из традиционного заграничного путешествия, возмужавшим и красивым, вернулся старший сын господ Помпалинских — Святослав.
