Жюль Ромэн - Чья-то смерть
Конечно, в нем была радость; действенная, наступательная радость, которая не боится рассеяться при первом дуновении и не дрожит при приближении какого-нибудь события. Он никогда не ощущал в себе такого бесстрашия. Он жаждал полноты. Его душа поглощала много чего-то большого и плавучего, но расширялась безмерно. То, что должно было бы ее переполнить, давало ей чувствовать, что она еще обширнее. Это была одна из тех радостей, которым всего мало.
Ему хотелось быть моложе, снова пережить половину своей жизни, чтобы больше ее любить, чтобы прожить ее по-новому, так, как он научился жить сегодня; и ему хотелось вдруг постареть, кинуться в будущее, на лучший из своих грядущих дней, как на единственную добычу, достойную его голода.
Ему были тесны этот миг и это место.
Что в том, что он шагает и длится; это тягуче, прямолинейно. Ему хотелось двинуться во все стороны зараз, простереться под всеми мгновениями. Его сердце было переполнено желанием повсеместности. Его мучило, что в другом месте что-то есть и что время тонко, как проволока. Каждая улица, перекресток в центре города, самый отдаленный дом были ему нужны, вокруг него, с ним, здесь. Он не мирился с бегом поездов; еле слышный свисток, донесшийся, как вздох из растерзанного неба, кольнул его легкой болью в груди; он не мог согласиться с этим скольжением по рельсам вдали, с этим отъездом, с этим порывом, с этим криком; он не хотел, чтобы этот неведомый поезд был свободен, чтобы эта вещь, там, удалялась, отделялась от него, чтобы между ним и ею было только совсем бледное пространство, пронизанное криком разлуки.
И еще он думал о южных предместьях, тянущихся по холмам. Он думал о домиках, расположенных на краю предместий, в долинах, где разводят цветы. И его мучило чувство как бы лишения.
В уме у него мелькнуло воспоминание, очень быстро, потом исчезло. Молодой человек не успел его опознать; он только ощутил вкус глубокого и грустного счастия. Через минуту воспоминание появилось снова; оно приближалось, мерцая, готовое скрыться; душа начинала его различать; она угадывала его форму. Это было свершение солнечным днем какого-то действия, длящегося и важного. Молодой человек понял, что это шествие, по шествие, в котором он участвовал, в которое он вложил душу. Наконец, он подумал:
«Это похороны в прошлом году».
Он увидел себя в небольшой толпе, в пятом или шестом ряду; справа и слева от него — люди. Он пережил, как живое ощущение, столкновение похорон с побоищем и горделивое удовольствие, с которым он потом проходил сквозь народ. Он услышал гул органа. Но особенно повторилось расширение, которое было в часовне.
Он с наслаждением его воскрешал: оно было похоже на волнение, которое в него вселял этот бульвар; но оно было более мощным и лучше утолялось.
Тогда он подумал: «Кого это хоронили?» Миг он ничего не мог ответить. «Ах, да! Приятеля моего отца, старого товарища; они были знакомы по службе». Когда он это установил, ему захотелось знать больше. Как его звали? Он подождал, думая сперва, что имя придет само собой: выждав немного, он стал искать. «Его звали… его звали… Понятия не имею». Он попытался идти ощупью. Он произносил имена, не совсем наугад, имена, которые мелькали у него перед мыслями, как одноцветные мухи. «Ленуар… Ренуар… Гаспар… Боннар… я наверное знал, как звали этого старика… Боннар, Бонне… Булар».
Он остановился на имени Булар. «По-моему, так… Булар… Булар». Он был рад, что поймал эти два слога; он поместил их в центре этого широкого воспоминания, как твердую косточку. Потом он начал сомневаться. «Скорее Гаспар… Все-таки, нет… Это было не такое обычное имя, как Гаспар, и не такое некрасивое… Да, скорее Булар или Боннар».
Он заметил, что придает большое значение этой подробности. «Какой вздор! И чего это я стараюсь! Впрочем, я знаю, как его звали, Булар, старик Булар». Ему не удалось убедить себя в этом. «Я бы мог постараться больше не думать об этом, но не стоит. Я бы мучился до завтрашнего дня». Он решил действовать методически. «Я переберу все буквы алфавита по порядку. Я почти уверен, что имя оканчивается на ар. Если я найду первую букву, я спасен».
Он трудился над этим долгие минуты. Потом, не придя ни к чему, впал в отчаяние.
Проезжавшая телега успокоила его мысли. Это была пустая платформа, запряженная тремя лошадьми, бежавшими тяжелой рысью; телега двигалась легко; упряжь перекидывалась, как лианы, с одной лошади на другую. Сидевший у дышла возница, колеблемый тряской, казалось, понемножку ронял свое бытие на дорогу. Молодой человек на несколько минут занялся этой платформой. Он испытывал от нее и легкую, поверхностную дрожь, и более глубокое потрясение. Ему захотелось скорости. Эти три лошади очень грузно раскачивали свои тела; но все-таки они хотели бежать. «Вот было бы приятно на велосипеде!» — подумал он. Он представил себя верхом на своей машине, налегающим на педали, достигающим поворота бульвара, который замыкал горизонт. «А после поворота?» Он повторил: «После поворота?» Это вдруг охладило его порыв. «Да, у меня нет цели. Все, что я могу себе представить на сегодняшний вечер, мне противно. Я не могу сказать, чтобы я шел куда-нибудь. И где-нибудь окажусь. И это самое печальное. Всегда куда-нибудь приходишь!»
Он продолжал: «Мне бы хотелось все только идти. И все-таки это еще не ясно, не просто. Делая шаг вперед, я жалею о том шаге, который я мог бы сделать по другой дороге».
«Я бы хотел быть там, на загородном тротуаре, пересекаемом чугунными желобами. А будь я там, выйди я сквозь ближайшие ворота, чтобы быть там, я бы по-прежнему был неутолен».
Таким образом ничто не удовлетворяло сердца, ни цель, ни бесцельное усилие.
Молодой человек поднял голову, словно чтобы посмотреть, выдержит ли эта мысль тот необычайный взгляд, каким было небо между облаков. Мысль взглянула в него; она созерцала его, чище лазури; и она, казалось, все-таки согласовалась с ним.
Молодой человек был удивлен. Он ожидал чего-то вроде страстного увещания, как бы упрека. Бесцветный взгляд неба одобрял. Эта снисходительность встревожила душу пешехода; он стал думать, чем бы ее оправдать; и думая, снова вспомнил о том человеке, который умер год тому назад.
Но это уже не было ни занимательным приурочиванием воспоминания, ни мучительными поисками имени. Поднялось смятение, холодившее щеки, потому что оно начиналось как будто в самом низу существа, еще ниже, ниже песка и мостовой.
«Этот человек умер в прошлом году. Это наверное так. Я был на похоронах. Мы проводили его в церковь и опустили в могилу.
Мне не было грустно. Никто не плакал. Впрочем, может быть, один старик… да и то! Светило солнце. Было теплее, чем сейчас. Как я помню малейшие подробности! Я вижу фигуру священника перед алтарем. И во всем теле у меня волнение, которое было тогда из-за трупа».
Он посмотрел кругом. Ветер немного стих или, вернее, перестал дуть порывами; деревья уже не сотрясались, а длительно наклонялись. Просвистевший поезд словно медленно вонзал оружие в покорную грудь.
«Вот кто-то умер».
Он овладевал этой мыслью. Он заметил, что она наполняет ему сердце.
Она была так велика, так объемиста, что он подумал: «Это я в первый раз по-настоящему думаю о смерти. Мне случалось ее называть, говорить о ней с другими, думать о ней с рассеянной душой. Я повторял: „Когда-нибудь придется умереть“. Я, конечно, понимал, что моя жизнь кончится.
В часы радости я чувствовал, что эта суетящаяся жизнь не бессмертна.
Но я никогда не думал о смерти». Слова «будущая жизнь», «тот свет», «рай», «небытие» замелькали у него перед глазами.
«Но ведь я же думал обо всем этом, и подолгу. Я рассуждал с другими, и сам с собой. Было время, когда я мучился этим целые дни. Брудье это тоже очень волновало. Мы с ним беседовали часами».
И все-таки он знал, что думает о смерти в первый раз.
«Сегодня это серьезно; это уже не фразы и не мысли.
Мы говорили о смерти понаслышке; мы говорили о ней с чужих слов, как мальчики в четырнадцать лет говорят о женщинах. А сегодня мне кажется, что я знаю смерть так же хорошо, как если бы я умер. Мне кажется, что если бы у меня хватило силы духа, если бы я постарался, я бы теперь открыл, в чем тут суть. Но силы не хватает, ходишь, дышишь, делаешь более или менее размеренные движения; а душе тем временем хочется спать».
Он ясно ощутил эту лень души, которая избегает больших усилий и довольна, когда тело занято, потому что тогда о ней не думают. Он предоставил своей душе дремать вволю. В ней уже не толпились стремления; она уже не желала всех мгновений и всех мест. Ей становилось холодно при мысли о далекой пригородной улице. Разлив города касался ее, окружал, перекатывался через Нее, но уже не просачивался внутрь.
Стадо овец показалось на повороте бульвара; оно скользило, как большая тягучая капля, опущенная на мостовую, опущенная на голую землю. Оно было темное. Свет кончающегося дня держался на некотором расстоянии от руна и реял над ним. Свет казался паром, вышедшим из стада.
