Уолт Уитман - Избранные стихотворения и проза

Камерадо, это — не книга,
Тронь её — и тронешь человека.
(Теперь ночь, и мы с тобою одни.)
Ты держишь меня, я тебя,
Я прыгаю прямо к тебе со страниц, и смерть не удержала
меня.
О, как твои пальцы усыпляют меня!
Дыханье твоё вкруг меня, как роса, биение крови твоей
баюкает уши мои.

Вот что рассказала мне мать, сидя как-то со мной за обедом,
О той поре, когда она была подростком и жила в старом
родительском доме.

К старому дому в одно раннее утро пришла краснокожая скво,
На спине у неё была вязанка того камыша, из которого
плетутся для стульев сиденья,
Её волосы, обильные, прямые, блестящие, жёсткие, чёрные,
окружали сё лицо, наполовину скрывая его,
Её поступь была эластичной и лёгкой, а голос звучал
изящно.

Моя мать с удивлением и радостью глядела на эту
незнакомую женщину,
Глядела на прелестную свежесть лица, на полные, гибкие
руки и ноги,
Чем дальше глядела моя мать на неё, тем сильнее влюблялась
в неё,
Никогда до той поры не видала она такой изумительной
красоты и чистоты,
Она усадила её на скамью к очагу, она стала готовить ей
пищу,
Работы она ей не дала, но она дала ей память и любовь,
Скво пробыла у неё весь полдень и ушла от неё незадолго
до вечера.
О, моей матери так не хотелось, чтобы она уходила,
Всю неделю она думала о ней, она ждала её долгие месяцы,
Много лет она вспоминала её и в летнюю и в зимнюю пору,
Но краснокожая скво не вернулась, и больше её в тех местах
не видали.

Незнакомый прохожий! Ты и не знаешь, как жадно я
смотрю на тебя,
Ты тот, кого я повсюду искал (это меня осеняет, как сон),
С тобою мы жили когда-то весёлою жизнью,
Всё припомнилось мне в эту минуту, когда мы
проходим мимо, возмужалые, целомудренные,
магнитные, любящие,

Вместе со мною ты рос, со мною ты был мальчишкой.
С тобою я ел, с тобою спал, и вот твоё тело становится не
только твоим, и моё не только моим.
Проходя, ты даришь мне усладу твоих глаз, твоего лица,
твоего тела и за это берёшь мою бороду, руки и грудь,
Мне не оказать тебе ни единого слова, мне только думать
о тебе, когда я сижу одинокий, или ночью, когда
я, одинокий, проснусь,
Мне только ждать, я уверен, что снова у меня будет встреча
с тобой,
Мне только думать о том, как бы не утратить тебя.

У городской мертвецкой, у самых ворот,
Праздно бродя, пробираясь подальше от шума,
Я с любопытством замедлил шаги, потому что — вот
проститутка, брошенное жалкое тело,
Сюда принесли её труп, он лежит на мокром кирпичном
помосте, никто не пришёл за ним,
Святыня-женщина, женское тело, я вижу тело, я только на
него и гляжу.
На этот дом, когда-то богатый красою и страстью, ничего
другого я не вижу,
Промозглая тишина не смущает меня, ни вода, бегущая из
крана, ни трупный смрад,
Но этот дом, удивительный дом, этот изящный, красивый
развалина-дом,
Этот бессмертный дом, который больше, чем все наши
здания, какие когда-либо были построены,
Чем наш Капитолий, с белым куполом, увенчанным гордой
фигурой[21], или старинные соборы с воздетыми
к небу шпилями,
Этот маленький дом, который больше их всех, несчастный,
отчаянный дом,
Этот прекрасный и страшный развалина-дом, обитель души,
сам душа,
Никому не нужный, пренебрегаемый всеми, —  прими же
дыхание губ задрожавших моих
И слезу одинокую, как поминки от меня, уходящего,
Ты, сокрушённый, разрушенный дом, — дом греха и безумия,
ты, мертвецкая страсти,
Дом жизни, недавно смеявшийся, шумный, но бедный дом
и тогда уже мёртвый,
Месяцы, годы звеневший, украшенный дом, но мёртвый,
мёртвый, мёртвый.

Из мрака самых тяжких туч,
Из-под феодальных обломков, из-под груды королевских
скелетов,
Из-под старого европейского хлама, когда затих шутовской
маскарад,
Из-под развалин церквей и дворцов, из-за поповских
гробниц,
Вот оно глянуло вдруг свежее, светлое лицо Свободы,
знакомое бессмертное лицо.

Мы тебя не забыли, родная.
Ты скрывалась так долго? И тучи снова закроют тебя?
Всё же теперь ты явилась перед нами, мы уже знаем тебя,
Теперь уже нам нельзя сомневаться, мы видели тебя.
Ты там, ты ждёшь, чтобы пришло твоё время.

Бей! бей! барабан! — труби! труба! труби!
В окна, в двери ворвитесь, как беспощадная рать,
В величавую церковь, гоните молящихся
В школу, где учится школьник,
Не давайте покоя новобрачному, теперь не время
наслаждаться с женой,
Отнимите покой у спокойного фермера, что пашет поля и
жнёт,
Так бешено бьёт и гремит барабан, так звонко трубит
труба!

Бей! бей! барабан! — труби! труба! труби!
Над грохотом города, над уличным стуком колёс.
Что? постланы постели для спящих? пусть спящие не спят
в тех постелях!
Не торговать, торгаши, — прочь маклеров, спекулянтов,
или они не хотят перестать?
Будут ли говоруны говорить? и певец попытается петь?
И выступит в суде адвокат, чтобы изложить перед судьёй
своё дело?
Так громче же, чаще, барабанная дробь, кричи, надрывайся,
труба!

Бей! бей! барабан! — труби! труба! труби!
Не вступать в переговоры — не слушать увещаний,
Что вам за дело до трусливых, до просящих и хнычущих,
Пускай старик заклинает молодого,
Заглушите крик ребёнка и материнскую мольбу,
Пусть даже трупы сотрясутся, что лежат на грубых
скамьях, ожидая похорон,
Так страшен грозный барабан, так звонка труба!

Как штурман, что дал себе слово ввести свой корабль в
гавань, хотя бы его гнало назад и часто сбивало
с пути,
Как следопыт, что пробирается вглубь, изнурённый
бездорожною далью,
Опалённый пустынями, обмороженный снегами, промоченный
реками, идущий вперёд напролом, пока не
доберётся до цели,
Так даю себе слово и я сложить для моей страны, —
услышит ли она или нет, — боевую походную песню,
Что будет призывом к оружью на многие года и века.

Ледяной ураган, словно бритвами врезается в берег,
пушечный залп возвещает крушение,
А потом утихает буря, и приходит луна, барахтаясь в зыби
морской.
Я гляжу, где беспомощно бьётся корабль, он с треском
налетел на скалу, я слышу, люди завыли от
ужаса, вопли становятся глуше и глуше.
Я не в силах помочь, мои пальцы сжимаются в судороге,
Я могу лишь кинуться к волнам, пусть они обольют меня и
замёрзнут на мне.
Я вместе с толпою, мы ищем, ни одного не прибило живого,
Утром я помогаю подбирать мертвецов и складывать их
рядами в амбаре[23].

Вы, преступники, судимые в судах,
Вы, острожники в камерах тюрем, вы, убийцы,
приговорённые к смерти, в ручных кандалах
и на железной цепи.
Кто же я, что я не за решёткой, почему не судят меня?
Я такой же окаянный и свирепый, что же руки мои не в
цепях и лодыжки мои не в железах?

Вы, проститутки, по панелям гуляющие или
бесстыдствующие в своих конурах,
Кто же я, что могу вас назвать бесстыднее меня самого?

Я виновен! и сознаюсь, — сам прихожу с повинной!
(Не хвалите меня, почитатели, — к чорту ваши льстивые
слова!
Я вижу, чего вы не видите, я знаю, чего вы не знаете.)

Внутри, за этими рёбрами, я лежу грязный, задохшийся,

Под этим притворно-бесстрастным лицом постоянно
клокочут адовы волны,
Злодейства и развраты мне по-сердцу,
Я гуляю с распутными и пылко люблю их,
Я чувствую, что я один из них, я сам и проститутка и
каторжник,
И с этой минуты не буду отрекаться от них, ибо как
отрекусь от себя?