Эрих Ремарк - Черный обелиск
— Да. Откуда ты знаешь? — спрашиваю я удивленно.
— Такой есть слушок. Мне хочется, знаешь ли, хоть разок пойти с тобой в этот сумасшедший дом.
— Успеешь попасть туда и без меня!
— Ну, это мы еще посмотрим, кто попадет раньше, — заявляет Лиза и кладет цветы на одно из надгробий. — Возьми эту траву, я не могу держать ее дома. Мой старик слишком ревнючий.
— Что?
— Ясно что. Ревнив, как бритва. Да и что тут непонятного?
Я не знаю, может ли бритва ревновать, но образ убедительный.
— Если твой муж такой ревнивый, то как же ты ухитряешься по вечерам надолго уходить из дому?
— Он же по вечерам колет лошадей. Ну я и приспосабливаюсь.
— А когда он не работает?
— Тогда я работаю в «Красной мельнице» гардеробщицей.
— Ты в самом деле работаешь?
— Ой, мальчик, да ты спятил? — Отзывается Лиза. — Прямо как мой старик.
— А платья и драгоценности откуда?
— Все дешевое и фальшивое. — Лиза ухмыляется. — Каждый муж воображает невесть что. Так вот, бери это сено. Пошли какой-нибудь телке! По тебе сразу видно, что ты подносишь цветы.
— Плохо ты меня знаешь.
Лиза через плечо бросает мне инфернальный взгляд. Потом шагает стройными ногами в стоптанных красных шлепанцах через улицу и возвращается к себе. На одном шлепанце красный помпон, на другом он оторван.
Розы словно светятся в сумерках. Букет основательный. Ризенфельд раскошелился. Стоит не меньше пятидесяти тысяч марок, решаю я, потом настороженно озираюсь, прижимаю к себе цветы, словно вор, и уношу их в свою комнату.
Наверху у окна стоит вечер в голубом плаще. Моя комнатенка полна теней и отблесков, и вдруг одиночество, словно обухом, оглушает меня из-за угла. Я знаю, что все это вздор, и я не более одинок, чем любой бык в бычьем стаде. Но что поделаешь? Одиночество не имеет никакого отношения к тому, много у нас знакомых или мало. Мне приходит в голову, что я, пожалуй, вчера был с Эрной слишком резок. Ведь, может быть, все разъяснилось бы самым безобидным образом. Кроме того, она меня приревновала, это сквозило в каждом ее слове. А что ревность означает любовь — известно каждому.
Я бесцельно смотрю в окно, ибо знаю, что ревность не означает любовь. Но разве это в данном случае что-нибудь меняет? От сумерек путаются мысли, а с женщинами не спорят, как уверяет Георг. Я же именно это и делал! Охваченный раскаянием, вдыхаю я благоухание роз, которое превращает мою комнату в Венерину гору из «Тангейзера». Я замечаю, что растворяюсь в чувстве всезабвения, всепрощения и надежды.
Быстро набрасываю несколько строк, не перечитывая их, заклеиваю конверт, потом иду в контору, чтобы воспользоваться шелковой бумагой, в которую была завернута последняя партия фарфоровых ангелов. Я завертываю в нее розы и отправляюсь на поиски Фрица Кроля, младшего отпрыска фирмы. Ему двенадцать лет.
— Фриц, — говорю я, — хочешь заработать две тысячи?
— Да уж знаю, — отвечает Фриц. — Давайте сюда. Адрес тот же?
— Да.
Он исчезает, унося розы, — третий человек с ясной головой, которого я встречаю сегодня вечером. Все знают, чего они хотят, — Курт, Лиза, Фриц, только я не знаю. И дело не в Эрне, это я чувствую в ту минуту, когда вернуть Фрица уже нельзя. Но тогда в чем же дело? Где алтари? Где боги и где жертвы? Я решаю все же пойти на Моцарта — пусть я один и мне от музыки станет еще тяжелее.
x x x
Когда я возвращаюсь, звезды уже давно сияют в небе. Мои шаги гулко отдаются в узкой улочке, я глубоко взволнован. Поспешно распахиваю дверь конторы, вхожу и останавливаюсь, пораженный. Рядом с аппаратом «престо» лежат розы и мое письмо, нераспечатанное, а рядом записка от Фрица: «Дама сказала, что на всем этом пора поставить крест. Привет, Фриц».
Поставить крест! Меткая шутка! И я стою, опозоренный до самых глубин моего существа, охваченный стыдом и яростью. Я сую записку в холодную печь. Потом усаживаюсь в свое кресло и погружаюсь в мрачную задумчивость. Мой гнев сильнее стыда, как бывает обычно, когда человеку действительно стыдно и он знает, что ему должно быть стыдно. Я пишу другое письмо, беру розы и иду в «Красную мельницу».
— Передайте это, пожалуйста, фрейлейн Герде Шнейдер, — говорю я портье, — акробатке.
Обшитый галунами человек смотрит на меня, точно я сделал ему какое-то неприличное предложение. Затем величественно тычет большим пальцем через плечо.
— Поищите себе другого пажа!
Я нахожу пажа и разъясняю ему свое поручение:
— Передайте букет во время представления.
Он обещает. Надеюсь, что Эрна там и все увидит, думаю я. Потом некоторое время брожу по городу и наконец, почувствовав усталость, возвращаюсь домой.
До меня доносится мелодичный плеск. Кнопф опять стоит перед обелиском и поливает его. Я молчу; дискутировать на эту тему бесполезно. Беру ведро воды и выливаю Кнопфу под ноги. Фельдфебель смотрит на льющуюся воду вытаращив глаза.
— Потоп… — бормочет он. — Я и не заметил, что идет дождь. — И, пошатываясь, бредет к себе.
VI
Над лесом стоит туманная багровая луна. Душно и безветренно. Стеклянный человек неслышно проходит мимо. Теперь он может выйти: солнце уже не превратит его голову в зажигательное стекло. Но из осторожности он все же надел глубокие калоши — вдруг будет гроза, а она для него опаснее, чем солнце. Изабелла сидит рядом со мной на скамье против флигеля для неизлечимых душевнобольных. На ней обтягивающее фигуру платье из черного полотна, на босых ногах золотые туфли с высоким каблуком.
— Рудольф, — говорит она, — ты опять меня покинул. А в прошлый раз обещал остаться здесь. Где ты был?
Рудольф? Слава тебе Господи, думаю я: если бы она сегодня вечером назвала меня Рольфом, я бы этого не вынес. Позади — какой-то растерзанный день, и у меня такое ощущение, словно кто-то стрелял в меня из дробовика солью.
— Я тебя не покинул, — отвечаю я. — Уходил — да, но не покинул.
— А где ты был?
— Там, где-то в городе.
Я чуть не сказал: в городе у сумасшедших, но вовремя удержался.
— Зачем?
— Ах, Изабелла, и сам не знаю. Ведь делаешь очень многое, сам не зная зачем…
— Я тебя искала сегодня ночью. Светила луна — не такая, как вон та — багровая, тревожная, которая лжет, нет, другая — прохладная, ясная, ее пить можно.
— Наверное, было бы лучше, если бы я находился здесь, — отвечаю я, откидываюсь на спинку скамьи и чувствую, как от Изабеллы на меня веет покоем. — А как же можно пить луну, Изабелла?
— С водой. Очень просто. У нее вкус опала. Сначала ее даже не очень ощущаешь, только потом чувствуешь, как она начинает в тебе поблескивать. Она светит прежде всего из глаз. Но света зажигать нельзя. При свете она меркнет.
Я беру ее руку и прикладываю к своему виску.
Рука у нее сухая и прохладная.
— А как ее пьют с водой? — спрашиваю я.
Изабелла отнимает у меня руку.
— Ночью нужно открыть окно и подставить под лунный свет стакан с водой — вот так. — Она вытягивает руку. — И луна попадает в него. Ее видно в нем, стакан становится светлым.
— Ты хочешь сказать — она отражается в стакане?
— Нет, не отражается. Она в нем. — Изабелла смотрит на меня. — Отражается? Что ты хочешь сказать?
— Отражение — это картина в зеркале. Можно отражаться во многих предметах, если у них гладкая поверхность. И в воде. Но это не значит, что мы в ней.
— Гладкая поверхность? — Изабелла вежливо и недоверчиво улыбается. — В самом деле? Удивительно!
— Ну конечно. Когда ты стоишь перед зеркалом, ты же видишь себя в нем.
Она снимает туфлю и смотрит на свою ногу. Ступня у нее узкая, длинная и не изуродована мозолями.
— Что ж, может быть, — отвечает она все еще с равнодушной вежливостью.
— Не может быть. Наверняка. Но то, что ты видишь, — это не ты. Это только отражение, не ты сама.
— Конечно, не я. Но где же я сама, когда я вижу свое отражение?
— Ты стоишь перед зеркалом. Иначе оно не могло бы тебя отразить.
Изабелла снова надевает туфлю и смотрит на меня.
— Ты уверен, Рудольф?
— Совершенно уверен.
— Я — нет. А что делают зеркала, когда они одни?
— Отражают то, что есть.
— А если ничего нет?
— Так не бывает. Всегда что-нибудь да есть.
— А ночью? Во время новолуния, когда совсем темно, что же тогда они отражают?
— Темноту, — отвечаю я не очень уверенно, ибо как может отражаться глубочайший мрак? Для отражения всегда нужно хоть немного света.
— Значит, зеркала мертвы, когда совершенно темно?
— Может быть, они спят, а когда возвращается свет — просыпаются.
Изабелла задумчиво кивает и туго натягивает платье на коленях.
— А они видят сны? — вдруг спрашивает она.
— Кто видит сны?
