Джон Фанте - Подожди до весны, Бандини
– Я ей расскажу, – произнес Август.
Артуро шел впереди, в трех шагах. Он моментально развернулся.
– Не лезь, – отрезал он. – У Маммы и так хлопот полно.
– Скажу. Она его проучит.
– Только вякни.
– Это против девятой заповеди. Мамма – наша мама, и я ей расскажу.
Артуро расставил пошире ноги и загородил проход. Август попытался обрулить его по снегу в два фута глубиной сбоку от дорожки. Голову он опустил, на лице печать боли и отвращения. Артуро схватил его за лацканы драповой куртки и придержал.
– Попробуй только рот раскрыть. Август вывернулся.
– Чего ради? Он наш отец, верно? Почему тогда он так поступает?
– Ты что, хочешь, чтобы Мамма заболела?
– А зачем тогда он так делает?
– Заткнись! Отвечай: ты хочешь, чтобы Мамма заболела? А она заболеет, если узнает.
– Не заболеет.
– Я знаю, что не заболеет, – потому что ты не скажешь.
– Скажу.
Тыльной стороной руки он хлестнул Августа по глазам.
– Я говорю, не скажешь!
Губы Августа задрожали, как студень.
– Скажу.
Кулак Артуро сжался у него перед носом.
– Ты это видишь? Получишь, если скажешь.
Ну почему Августу надо обязательно трепаться? Что с того, если его отец и был с другой женщиной? Какая разница, если мама все равно не узнает? А кроме того, это вообще не другая женщина – это Эффи Хильдегард, одна из богатейших баб в городе. Неплохо для папаши, даже роскошно. Не так хороша, как мать, – нет, но это-то здесь при чем?
– Валяй, бей. Все равно скажу.
Жесткий кулак вдавился Августу в щеку. Тот презрительно отвернулся:
– Ну, давай. Я скажу.
– Дай слово, что не скажешь, или я рожу тебе разворочу.
– Ба. Валяй. Скажу все равно.
Он выпятил подбородок, ожидая любого удара. Это Артуро просто вывело из себя. Ну почему Август – такой кретин? Ему не хотелось бить брата. Иногда ему нравилось Августа шпынять, но не сейчас. Он разжал кулак и в раздражении хлопнул себя по бедрам.
– Но послушай, Август, – взмолился он. – Неужели ты не видишь, что это Мамме не поможет? Ты разве не видишь, что она и так плачет? Да ко всему прочему еще и на Рождество. Ей будет больно. Чертовски больно. Ты ведь не хочешь, чтобы Мамме было больно, ты ведь не хочешь сделать больно своей родной матери, а? Ты хочешь сказать, что подойдешь к своей родной матери и ляпнешь то, от чего ей будет просто дьявольски больно? Разве это – не грех?
Холодные глаза брата мигнули от убежденности. Пар его дыхания затопил все лицо Артуро, когда Август резко ответил:
– А он? Он тогда, наверное, греха не совершает. Хуже, чем я могу совершить.
Артуро заскрипел зубами. Сорвал с себя шапочку и швырнул в снег. Он воззвал к брату обоими кулаками:
– Да будь ты проклят! Ты ничего не скажешь.
– Скажу.
Одним ударом он подрезал Августа – слева в висок. Братец качнулся назад, потерял в снегу равновесие и хлопнулся на спину. Артуро оседлал его, и двое закопались в пушистом снегу под ороговевшей корочкой. Его руки сцепились у Августа на горле. Жал он крепко.
– Скажешь?
Холодные глаза оставались прежними.
Август лежал без движения. Артуро таким его никогда раньше не знал. Что делать? Бить? Не ослабляя хватки на шее Августа, он перевел взгляд на деревья, под которыми покоились его дохлые собаки. Закусил губу, тщетно ища в себе ту ярость, что позволила бы ударить.
Слабым голосом он попросил:
– Ну пожалуйста, Август. Не говори.
– Скажу.
И он размахнулся. Казалось, что кровь хлестнула из братниного носа тут же. Артуро пришел в ужас. Он сидел на Августе верхом, коленями прижимая его руки к земле. Видеть лицо Августа было непереносимо. Под маской крови и снега Август презрительно улыбался, и красный поток заливал его улыбку.
Артуро встал рядом с ним на колени. Он плакал, всхлипывал, положив голову Августу на грудь, закопавшись руками в снег и повторяя:
– Прошу тебя, Август. Прошу! Можешь взять себе все, что у меня есть. Можешь спать с любого края постели, где захочешь. Можешь забрать у меня все деньги на кино.
Август молчал, улыбаясь.
И Артуро снова рассвирепел. И снова ударил, слепо вбивая кулак в этот холодный взгляд. И сразу же пожалел об этом, корчась на снегу возле неподвижной безжизненной фигуры.
Наконец, разгромленный, он поднялся на ноги. Отряхнул снег с одежды, натянул поглубже шапочку и пососал кулаки, чтобы согреться. Август по-прежнему лежал, кровь все текла у него из носа: Август-победитель растянулся у его ног, как мертвый, хотя кровь еще идет, закопан в снегу, а холодные глаза одним блеском выдают его безмятежную победу.
Артуро слишком устал. Теперь уже наплевать.
– Ладно, Август.
Август не пошевелился.
– Август, вставай.
Не принимая протянутой руки Артуро, тот поднялся на ноги. Он стоял тихо в снегу, вытирая лицо платком, смахивая снег со светлых волос. Кровотечение остановилось только минут через пять. Они ничего не сказали друг другу. Август бережно дотрагивался до своей распухшей физиономии. Артуро наблюдал.
– Ну что, все в порядке?
Тот не ответил, ступил на тропинку и зашагал к домам. Артуро двинулся за ним, примолкнув – от стыда: от стыда и от безнадеги. При свете луны он заметил, как Август хромает. Однако не столько настоящей хромотой – скорее то была карикатура, так неженка натруженно и виновато ковыляет после первой поездки верхом. Артуро пригляделся. Где он видел эту походку раньше? У Августа она получалась так естественно. И тут он вспомнил: именно так Август обычно выходил по утрам из спальни пару лет назад, когда мочил постель.
– Август, – сказал он. – Если ты скажешь Мамме, я всем расскажу, что ты писаешься в постель.
Ожидал он презрительной ухмылки, не больше, но, к его изумлению, Август развернулся и уставился ему прямо в глаза. То был неверящий взгляд, некогда холодные глаза исчерканы мазками сомнения. Артуро мгновенно сделал стойку, все чувства его вспыхнули от неотвратимости победы.
– Да, сэр! – заорал он. – Всем расскажу. Всему миру. Всем пацанам в школе. Я записки напишу всем пацанам в школе. Расскажу всем, кого увижу. Буду рассказывать и рассказывать, пока всему городу не расскажу. Всем расскажу, что Август Бандини ссытся в кровать. Скажу-скажу!
– Нет! – выдавил Август. – Не надо, Артуро!
Но тот заорал во весь голос:
– Да, сэр, все люди Роклина, Колорадо! Слушайте: Август Бандини ссытся в кровать! Ему двенадцать лет, а он ссытся в кровать! Вы слыхали такое когда-нибудь? Йю-хууу! Слушайте все!
– Пожалуйста, Артуро! Не ори. Я не буду говорить. Честно, не буду, Артуро. Ни слова не скажу! Только не ори так. Я не писаюсь в постель, Артуро. Раньше было, а теперь нет.
– Обещаешь Мамме не говорить?
Август сглотнул, крестясь и клянясь провалиться на месте.
– Ладно, – сказал Артуро. – Ладно.
Он помог брату утвердиться на ногах, и оба зашагали домой.
6
Вопросов нет: в том, что папы не было дома, имелись свои преимущества. Сиди он дома, в яичнице на ужин обязательно был бы лук. Сиди он дома, им бы не разрешили выковырять мякоть из хлеба и съесть одну корочку. Сиди он дома, им бы не дали столько сахара.
Но при всем при этом они по нему скучали. Мария казалась такой безжизненной. Весь день медленно ходила по дому, шурша ковровыми тапочками. Иногда приходилось повторять дважды, чтобы она услышала. После обеда она долго пила чай, уставившись в свою чашку. Забросила немытую посуду. А однажды случилось невероятное: появилась муха. Муха! К тому же Зимой! Они наблюдали, как муха вилась под самым потолком. Казалось, шевелиться ей очень трудно, будто крылья замерзли. Федерико взобрался на стул и прихлопнул ее свернутой газетой. Муха упала на пол. Братья опустились вокруг нее на колени и принялись изучать. Федерико держал ее кончиками пальцев. Мария шлепнула его по руке и выбила муху. Потом отправила его в кухню к раковине мыть руки с мылом.
Федерико отказался. Она схватила его за волосы и рывком подняла на ноги.
– Я кому сказала?
Они поразились: Мамма раньше никогда их и пальцем не трогала, ни слова сердитого не говорила. И вот снова сидит безжизненно, вся в глубокой скуке своей чайной чашки. Федерико вымыл и насухо вытер руки. А потом проделал удивительную штуку. Артуро и Август были убеждены: что-то не так, поскольку Федерико наклонился и поцеловал маму куда-то в глубину волос. Она едва обратила внимание. Улыбнулась отсутствующе. Федерико опустился на пол и положил голову ей на колени. Ее пальцы скользнули по очертаниям его носа и губ. Однако они понимали, что Федерико она едва заметила. Без единого слова она поднялась на ноги, и Федерико разочарованно следил за ней взглядом, когда она пошла к своему креслу-качалке у окна в гостиной. Там и осталась, не шевелясь, положив локоть на подоконник, упершись подбородком в руку и разглядывая холодную пустынную улицу.
Странные времена. Посуда не мылась. Иногда они ложились спать, а постель с утра даже не заправлялась. Разницы никакой, но мысли об этом, о ней в гостиной у окна не шли у них из голов. По утрам она лежала в постели и не вставала даже проводить их в школу. Они встревоженно одевались, выглядывая в двери спальни. Она лежала, точно мертвая, сжав четки в руке. Кухня прибиралась где-то среди ночи. Их это снова удивляло – и разочаровывало: ибо, проснувшись, они ожидали увидеть на кухне грязь. Тут уж разница была. Им нравилось, когда кухня из чистой становилась грязной. Но вот она – снова сверкает чистотой, в духовке – их завтрак. Они заглядывали к Мамме перед уходом. Шевелились только ее губы.
