Уильям Коллинз - Две судьбы
— Не думаю, чтобы вам следовало писать ваше письмо теперь.
— Почему?
— Вы ничего обо мне не знаете. Вы не должны рекомендовать особу, совершенно вам неизвестную. А я еще хуже, чем неизвестная. Я несчастная нечестивица, которая пыталась совершить смертный грех — наложить на себя руки. Быть может, горе, постигшее меня, послужит мне некоторым оправданием в ваших глазах, когда вы услышите о нем. Но вам надо рассказать о нем. Сегодня поздно говорить об этом, к тому же я очень утомилась.., и, наконец, есть вещи, о которых женщине чрезвычайно трудно говорить в присутствии мужчины.
Она опустила голову на грудь, ее изящные губы слегка задрожали, она не прибавила ни слова. Средство успокоить и утешить ее представлялось мне очень ясно и естественно, если я только захочу им воспользоваться. Я прибегнул к нему, не давая себе времени на размышление.
Напомнив ей, что она сама в начале нашего свидания вызвалась написать мне, я предложил, чтобы она отложила грустный рассказ о своих печалях до времени, когда найдет удобным прислать мне его в виде письма.
— Между тем, — прибавил я, — имея к вам полнейшее доверие, я прошу позволения доказать его на деле. Я могу рекомендовать вас модистке в Лондоне, у которой большое заведение.., и сделаю это прежде, чем расстанусь с вами сегодня.
С этими словами я обмакнул перо в чернила.
Модистка, о которой я говорил, была некогда горничной у матушки и основала свой магазин на деньги, данные ей взаймы моим отчимом. Без всякого зазрения совести я пустил в ход и его имя, и матушки и рекомендацию мою написал в таких выражениях, что самая искусная из модисток, существующих на земле, и самая превосходная женщина на свете не могла бы надеяться заслужить подобную. Найдет ли кто-нибудь для меня извинение? Те немногие лица, которые были влюблены и не забыли еще этого, пожалуй, отнесутся ко мне снисходительно. Все равно, я не стою их снисхождения.
Я подал ей прочесть несложенное письмо.
Она очаровательно покраснела.., и на меня бросила нежный, признательный взгляд, который остался у меня в памяти надолго. Вдруг, к изумлению моему, эта переменчивая особа опять поддалась другому настроению. Она как будто вспомнила что-то. Бледность покрыла ее лицо, мягкие линии, приданные ее чертам удовольствием от прочитанного, становились мало-помалу резче, она поглядела на меня с самым печальным видом, смущенная и страдающая. Положив мое письмо назад на стол, она сказала робко:
— Не потрудитесь ли вы прибавить несколько строк?
Я скрыл свое изумление и снова взялся за перо.
— Пожалуйста, припишите, — продолжала она, — чтобы меня сначала взяли на испытание. Я не могу принять обязательства на срок свыше… (ее голос становился все тише и тише, так что я с трудом расслышал последние слова) трех месяцев, чтобы не изменить ему.
Не свойственно было бы человеческой натуре, вернее сказать, человеку в моем положении, воздержаться от выражения любопытства, когда его просили приписать такой постскриптум к рекомендательному письму.
— Разве у вас есть в виду другое занятие? — осведомился я.
— Никакого, — ответила она, не поднимая головы, и глаза ее избегали моего взора.
Недостойное сомнение в ней, низкое порождение ревности, прокралось мне в душу.
— Может быть, у вас есть отсутствующий друг, — продолжал я, — который должен оказаться лучшим другом, чем я, только бы представить ему время приехать?
Она подняла голову. Ее большие, невинные серые глаза остановились на мне с терпеливым укором.
— У меня нет ни одного друга на свете, — сказала она. — Ради Бога, не расспрашивайте меня больше сегодня!
Я встал и снова подал ей письмо с требуемой припиской в ее собственных выражениях.
Мы стояли у стола и глядели друг на друга во время минутного молчания.
— Как мне благодарить вас? — прошептала она. — Поверьте, я окажусь достойной вашего доверия.
Ее глаза стали влажными, легкий румянец то появлялся, то исчезал, платье слегка поднималось от порывистого дыхания. Не думаю, чтобы нашелся человек, который был бы способен устоять в эту минуту против ее очарования. Я лишился всякого самообладания. Я обнял ее и прошептал:
— Я люблю вас!
Я страстно поцеловал ее. С минуту она прижалась бессильная и дрожащая к моей груди, даже ее свежие губы слегка ответили на мой поцелуй. Еще минута — и все было бы кончено. Она вырвалась из моих объятий с гневом, который сотряс все ее тело, и в порыве негодования бросила письмо к моим ногам.
— Как вы смеете злоупотреблять моим доверием? Как вы смеете касаться меня! — вскричала она. — Берите назад ваше письмо.., я не хочу принимать его от вас; вы никогда не услышите от меня ни слова более. Вы не знаете, что вы наделали, вы не знаете, как глубоко уязвили меня. О! — воскликнула она, бросаясь в отчаянии на диван. — Буду ли я когда-нибудь в состоянии уважать себя по-прежнему? Прощу ли я себе когда-нибудь то, что сделала сегодня вечером?
Я умолял ее простить меня, я уверял ее в моем раскаянии и сожалении в словах, которые действительно исходили прямо из сердца. Ее глубокое волнение даже пугало меня, больше того, огорчало.
— Вы дадите мне время искупить мою вину? — умолял я. — Вы не потеряете ко мне всякого доверия? Хотя бы только для того, чтобы доказать, что я не совсем недостоин вашего прощения, позвольте мне видеться с вами, когда вы сами пожелаете, в присутствии третьего лица, если сочтете необходимым.
— Я напишу к вам, — сказала она.
— Завтра?
— Завтра.
Я поднял с пола рекомендательное письмо.
— Проявите снова вашу доброту ко мне, — сказал я. — Не оскорбляйте меня отказом принять мое письмо.
— Я возьму, — ответила она спокойно. — Благодарю вас. Но теперь уйдите, пожалуйста. Доброй ночи!
Я оставил ее бледную, грустную, с моим письмом в руках. Я ушел от нее волнуемый самыми разнородными впечатлениями, которые постепенно перешли в два преобладающих чувства: любовь, пламеннее прежней, и надежду увидеть ее опять на следующий день.
Глава XII
ИСПЫТАНИЯ МИСТРИС ВАН-БРАНДТ
Человек, который так провел вечер, как я, волен лечь спать, если ему нечего делать. Но он отнюдь не может разумно рассчитывать на сон. Было утро, и в гостинице зашевелились, когда я наконец заснул. Проснувшись, я увидел, что уже скоро полдень на моих часах.
Я позвонил. Вошел мой слуга с письмом в руках. Дама, приезжавшая в карете, оставила его часа три назад. Я спал, когда он входил ко мне, между тем накануне он не получал приказания будить меня и потому оставил письмо в гостиной на столе, пока не услышал моего звонка.
Угадав тотчас, кто моя корреспондентка, я распечатал письмо. Что-то вложенное в конверт выпало, но я не обратил внимания. Все мои мысли были сосредоточены на самом письме. Я прочел с нетерпением первые строки. Они содержали сообщение, что написавшая их ускользнула от меня вторично. Она уехала из Эдинбурга рано поутру. Листок, вложенный в конверт, оказался моим рекомендательным письмом к модистке, которое мне возвращали.
Мало того, что я негодовал на нее, ее вторичное бегство я счел просто личным оскорблением. В пять минут я был одет и на пути к гостинице на Канонгетской улице мчался в коляске со всей скоростью лошадиного бега.
Прислуга не могла сообщить мне никаких сведений. Мистрис Ван-Брандт уехала без ведома слуг.
Хозяйка, к которой я обратился затем, преспокойно отказалась содействовать мне в трудных поисках.
— Я дала слово, — объявила эта упрямая особа, — не отвечать на ваши расспросы о ней. Я нахожу, что она действует, как подобает честной женщине, уклоняясь от всякого дальнейшего общения с вами. Я следила за вашим поведением в замочную скважину вчера вечером, сэр. Желаю вам доброго утра.
Вернувшись в свою гостиницу, я все продумал и не упустил из виду ни одного варианта, чтобы разыскать ее. Я разыскал извозчика, который вез ее. Он высадил ее у лавки и был отпущен. Я обратился с расспросами к купцу, хозяину лавки. Он вспомнил, что продал какие-то полотняные вещи даме в шляпе с опущенной вуалью и саквояжем в руках, но больше ничего не знал. Я разослал описания ее внешности по всем конторам дилижансов. Три «изящные молодые дамы с опущенной вуалью и саквояжем в руках» соответствовали моему описанию, но как определить, которая из трех беглянок именно она? Если бы тогда существовали железные дороги и электрические телеграфы, мне еще, пожалуй, посчастливилось бы напасть на ее след. Но в то время, к которому относится мой настоящий рассказ, она могла положить преграду всем моим поискам.
Я читал и перечитывал ее письмо, все еще надеясь, что я подмечу вырвавшееся из-под пера выражение, которое Даст мне ключ к разгадке. Вот это письмо от слова до слова:
"Любезный сэр!
Простите, что я опять уезжаю от вас, как уехала в Перт. После того, что произошло вчера вечером, я могу только, зная собственную слабость и власть, которую вы, по-видимому, имеете надо мной, горячо поблагодарить вас за вашу доброту и проститься с вами. Мое печальное положение должно служить мне извинением в том, что я расстаюсь с вами так неучтиво, что решаюсь вернуть вам рекомендательное письмо. Если бы я воспользовалась им, то это представило бы вам средство общения со мной. Этого не должно быть, как для вас, так и для меня. Я не должна предоставлять вам случай признаться мне еще раз в том, что вы любите меня, я должна уехать, не оставив за собой никаких следов, по которым вы могли бы разыскать меня.
