Натаниель Готорн - Дом с семью шпилями
Гость откинулся на спинку стула. На его лице отражалось удовольствие, но вместе с тем и какое-то напряжение и беспокойство. Он старался уразуметь яснее окружающие его предметы, или, быть может, боясь, что все это сон или игра воображения, с усилием удерживал прекрасное мгновение перед своим духовным взором.
— Прелесть! Восхитительно! — говорил он, не обращаясь ни к кому. — И все это наяву? Какой живительный воздух льется в окно! Открытое окно! Как играют лучи солнца! А цветы как пахнут! Какое веселое, какое цветущее лицо у этой молодой девушки! Это цветок, окропленный росой, солнечные лучи, играющие на росе! Ах, все это, должно быть, сон!.. Сон! Сон! Неужели вокруг меня по-прежнему каменные стены?
Тут его лицо омрачилось. В нем было теперь не больше света, чем могло проникнуть сквозь железную решетку темницы, — он будто с каждой минутой все глубже погружался в пропасть. Фиби почувствовала, что нужно во что бы то ни стало заговорить с незнакомцем.
— Вот новый сорт роз, я нарвала их в саду сегодня утром, — сказала она, выбирая из букета небольшой красный цветок. — В этом году их будет пять или шесть на кусте. Это самая лучшая роза. А как она пахнет! Как ни одна роза! Невозможно забыть этот запах!
— Ах! Покажите мне! Дайте мне! — вскрикнул гость и быстро схватил цветок, который своим запахом, как волшебной силой, пробудил в нем множество других воспоминаний. — Благодарю вас! Он доставляет мне большое удовольствие. Я помню, как я восхищался этим цветком — давно уже, я думаю, очень давно! Или это было только вчера? Он заставляет меня вновь почувствовать себя молодым! Неужели я снова молод? Или это воспоминание так ясно во мне? Но как добра эта девушка! Благодарю вас! Благодарю вас!
Эпизод с маленькой красной розой стал для Клиффорда самым светлым за все утро. Он мог бы продлиться дольше, если бы его глаза случайно не остановились на лице старого пуританина, который угрюмо смотрел на происходящее из своей потемневшей рамы и с матового полотна. Гость сделал нетерпеливое движение рукой и обратился к Гепзибе таким тоном, в котором ясно выражалась своенравная раздражительность человека, за которым все в семействе ухаживают.
— Гепзиба! Зачем ты оставляешь этот ненавистный портрет на стене? Да-да! Это в твоем вкусе! Я говорил тебе тысячу раз, что он злой гений нашего дома! А мой злой гений в особенности! Сними его тотчас!
— Милый Клиффорд, — печально произнесла Гепзиба, — вы же знаете, что я не могу этого сделать.
— Если так, — продолжал он все еще исступленно, — то, прошу тебя, закрой его хотя бы красной занавесью, длинной, с золотыми кистями. Я не могу это терпеть! Пускай он не смотрит мне в глаза!
— Хорошо, милый Клиффорд, я закрою портрет, — сказала Гепзиба успокаивающим голосом. — Красная занавесь в сундуке под лестницей немножко полиняла и попортилась от моли, но мы с Фиби приведем ее в порядок.
— Сегодня же, не забудь! — потребовал он и потом тихо прибавил, словно обращаясь к себе: — И зачем нам жить в этом несчастном доме? Почему бы не переселиться в южную Францию? В Италию? В Париж, Неаполь, Венецию, Рим? Гепзиба скажет, что у нас нет средств. Какая глупая мысль!
Он засмеялся себе под нос и бросил на Гепзибу взгляд, которым хотел выразить тонкий сарказм. Но столь разные и волнительные чувства, испытанные им за такое короткое время, сильно его изнурили. Он, вероятно, привык к печальному однообразию жизни, которая не столько протекала ручьем, сколько собиралась в лужу вокруг его ног. Покрывало дремоты опустилось на его лицо и произвело свое действие на нежные черты, подобное тому, какое густая мгла оказывает на выразительный пейзаж, — они как будто сделались крупнее и даже грубее. Если до сих пор, глядя на этого человека, сторонний наблюдатель мог удивляться его интересной наружности или красоте — даже разрушенной красоте, — то теперь он мог бы усомниться в собственном впечатлении и приписать игре воображения какую-то грацию, оживлявшую это неподвижное лицо, и чудный блеск, игравший в этих мутных глазах.
Однако прежде, чем Клиффорд погрузился в оцепенение, из лавочки донесся резкий звон колокольчика — настолько неожиданный, что он вскочил со своего кресла.
— Боже мой, Гепзиба! Что за ужасная суматоха у нас в доме? — вскрикнул он, изливая свою досаду по старой привычке на единственную особу в мире, которая любила его. — Я никогда не слышал такого отвратительного звона! Что все это значит?
Эта пустая досада вдруг чрезвычайно рельефно отразила характер Клиффорда — как будто тусклый портрет вдруг соскочил со своего полотна. Человек с обостренным чувством прекрасного совершенно не выносит нарушения гармонии.
— Милый Клиффорд, мне жаль, что вы услышали этот звонок, — сказала Гепзиба терпеливо, но покраснев от прилива стыда. — Он даже для меня очень неприятен. Но, знаете ли, Клиффорд, я хочу кое-что сказать вам. Этот противный звонок — Фиби, сходи, пожалуйста, посмотри, кто там, — этот противный звонок не что иное, как колокольчик нашей лавочки.
— Лавочки! — повторил Клиффорд, глядя на нее с недоумением.
— Да, нашей лавочки, — подтвердила Гепзиба, и какое-то природное достоинство, смешанное с глубоким волнением, отразилось в ее лице. — Надо вам знать, милый Клиффорд, что мы очень бедны. Нам не оставалось другого средства к существованию, кроме как принять помощь от руки, которую я оттолкнула бы (так же, как и вы!), даже если бы умирала с голоду. Я должна была или принять от него помощь, или зарабатывать на хлеб собственным трудом! Одна я могла бы голодать, но мне обещали отдать вас! Неужели после этого, милый Клиффорд, — прибавила она с жалобной улыбкой, — вы можете думать, что я опозорила наш старый дом, открыв в нем лавочку? Наш прапрадед сделал то же самое, несмотря на то, что нуждался гораздо меньше нас! Неужели вы станете стыдиться меня?
— Стыд! Позор! И ты говоришь мне эти слова, Гепзиба? — сказал Клиффорд, поникнув головой, и добавил с грустью: — Какой стыд могу я теперь испытывать?
И бедный человек, рожденный для наслаждения, но встретивший такую жалкую участь, в припадке нервного расстройства разрыдался, как женщина. Впрочем, слезы лились недолго, он успокоился и, судя по его лицу, даже повеселел. Это чувство также длилось всего минуту и сменилось другим. Он посмотрел на Гепзибу с некоторой иронией, причина которой осталась для нее загадкой.
— Неужели мы так бедны, Гепзиба?
Кресло, в котором он сидел, было глубоким и мягким, и он почти в ту же минуту погрузился в сон. Вслушиваясь в его довольно правильное дыхание (которое, впрочем, было похоже на какой-то слабый трепет, соответствовавший недостатку силы в его характере), Гепзиба воспользовалась этой минутой, чтобы рассмотреть его лицо, чего она до сих пор не осмеливалась сделать. Ее сердечная боль теперь излилась слезами, глубокая грусть выразилась в стоне, тихом и кротком, но невыразимо печальном. Под влиянием этого глубокого горя и сострадания она почувствовала, что нет ничего непочтительного в том, чтобы посмотреть на его изменившееся, постаревшее, бледное лицо. Но едва она устремила на него внимательный взгляд, как совесть начала упрекать ее в том, что она рассматривает это лицо с любопытством теперь, когда оно так переменилось. Поспешно отвернувшись, Гепзиба опустила штору на окне и села к Клиффорду спиной.
Глава VIII
Современный Пинчон
Фиби, войдя в лавочку, увидела там знакомое уже ей лицо маленького истребителя — не знаем, сможем ли мы перечислить все его жертвы — негров, слона, нескольких верблюдов и локомотива. Растратив все свое состояние за два предыдущие дня на неслыханные наслаждения, он теперь явился по поручению своей матери и попросил два яйца и полфунта изюму. Фиби подала желаемое и в знак благодарности за его первоначальное покровительство их лавочке вручила ему сладкого кита. Огромное морское чудовище немедленно было отправлено той же дорогой, что и предшествующий ему караван.
Прикрывая за собой дверь, мальчик вдруг обернулся и пробормотал что-то Фиби, но так как часть кита все еще находилась у него во рту, то девушка не смогла понять его.
— Что ты говоришь, дружок? — спросила она.
— Матушка велела узнать, — повторил Нед Гиггинс более внятно, — как здоровье брата старой мисс Пинчон? Говорят, он вернулся домой.
— Брат моей кузины Гепзибы! — воскликнула Фиби, удивленная этим внезапным объяснением отношений между Гепзибой и ее гостем. — Ее брат? А где он был?
Мальчик только с лукавым видом приложил указательный палец к своему широкому вздернутому носу и, так как Фиби продолжала смотреть на него, не давая ответа на заданный вопрос, отправился домой. Когда он спустился по ступенькам, по ним поднялся какой-то джентльмен и вошел в лавочку. Это был дородный мужчина, ростом выше среднего, уже довольно пожилой, в черном платье из тонкой материи. Трость из редкого восточного дерева, с золотым набалдашником, безукоризненно белые воротнички и начищенные до блеска сапоги придавали ему значительный вид. Его смуглое, квадратное лицо с мохнатыми бровями было от природы выразительным и казалось бы, вероятно, слишком суровым, если бы он не позаботился смягчить его чрезвычайно добродушным и благосклонным взглядом. Но тонкий наблюдатель прочел бы в этом взгляде не много истинной душевной доброты.
