Эрвин Штриттматтер - Чудодей
— Вот тебе, похотливый олух! — Она пригладила свои растрепанные волосы. — Я тебе покажу, как пялить глаза на жену хозяина, будто на уличную девку.
Она пригладила платье на груди и с кастрюлей сарделек скрылась в комнате. Молчание. Из-за печки доносилось пение сверчка. Фриц сидел бледный как лед. А у Станислауса щеки пылали. Нирвана нанесла ответный удар. Он действовал из корыстных побуждений. Фриц зажал руки коленями. В левом ухе у Станислауса звенело, как звенит на ветру телеграфный провод.
— Да брось, — утешал его Фриц, — сардельки-то мы получили.
И он впился зубами в сардельку так, что она скрипнула. Станислаус боролся с подступившими слезами.
— Она еще об этом пожалеет, когда в один прекрасный день сляжет больная.
Фриц Латте стукнул кулаком по столу, и сарделька на тарелке Софи подпрыгнула. Софи вскочила и с круглыми от страха глазами убежала.
— Не хочет есть гипнотическую сардельку! — И Фриц переложил сардельку Софи в свою тарелку.
Об истории с сардельками все скоро позабыли, но не Станислаус. Он словно язык проглотил.
— Ты что, из-за оплеухи все мучаешься, да? — спросил Фриц.
Станислаус промолчал.
— Я бы ей этого не спустил. Она у меня три дня рукой не пошевелила бы.
Станислаус не мог допустить, чтобы ненависть к хозяйке взяла над ним верх. В истории с сардельками она была не хозяйкой, а всего лишь безвольным орудием Нирваны. Душа Станислауса должна была опять очиститься, стать как белая шелковая бумага.
Минуло три дня. Хозяин ушел играть в скат. Хозяйка осталась дома. Ей было как-то одиноко, и она решила поужинать в кухне вместе со всеми, Станислаус чувствовал, что ее взгляд так и впивается в него. Он в смущении смотрел только на свои белые от муки шлепанцы. Ему неохота было получить еще оплеуху.
Хозяйка раздавала крутые яйца. Станислаус получил два, Фриц только одно. Он пнул Станислауса под столом и прошептал:
— Опять ты за свое? Давай и мне второе яйцо!
Станислаус ничего не предпринимал. Просто этим вторым яйцом хозяйка как бы просила прощения за оплеуху. Он в замешательстве смотрел на настенный календарь, решив не есть это оплеушное яйцо. Фриц под столом наступил ему на ногу, он отодвинул свою ногу. Но чужая нога делалась все настойчивее. И тут Станислаус заметил, что это была нога хозяйки. Он выскользнул из шлепанца. Хозяйка не сводила с него страстного взгляда. Он покраснел.
Тысячи мыслей роились у него в голове, когда он поднимался к себе в комнату. На темной лестнице он наткнулся на что-то мягкое, на теплое человеческое тело. Он чуть не закричал.
— Тсс!
Две руки обняли его. Мясистые губы прижались к его уху.
— Не кричи, мой мальчик, это я.
Станислаус ощутил на своем ухе слюнявые губы похотливой хозяйской жены. Его пробрала дрожь. Хозяйка прижала его к себе.
— Идем, идем, — хрипло шептала она, — теперь ты увидишь меня всю, всю увидишь!
Вопль! Толчок! Станислаус ринулся вниз по лестнице и спрятался на темном дворе. Он перестал понимать этот мир.
На другой день хозяйка не встала с постели. Было объявлено, что она больна.
— Это ты ее, что ли, загипнотизировал? — шепнул ему Фриц в пекарне. — Вот это правильно, нечего оплеухи раздавать.
Когда Станислаус пришел в кухню завтракать, Софи бросилась бежать с криком:
— Ты колдун, колдун! Это ты заколдовал госпожу, и она заболела.
Из лавки вышел хозяин.
— Околдовал он ее, околдовал!
Хозяин смерил Станислауса грозным взглядом и бросился вслед за Софи:
— Постой! И скажи, что он сделал.
Станислаус стоял в кухне и смотрел, как поднимается и опускается крышка на кипящей кастрюле. А вещи тоже покоряются его взгляду? Нет, они его не слушались. В кастрюле варился ванильный крем, это он поднимал и опускал крышку. Крем вылез из кастрюли и с шипением разлился по плите. Станислаус обрадовался, что желтая жидкость пришла в движение не из-за его тайных сил. В голове у него все кипело, как в этой кастрюле: откуда он знает, что хозяйка проболеет три дня? Или тайные силы так выросли, что он теперь и вперед видит? Или просто он опять увидел такие же синие губы сердечной больной, какие видел у жены управителя, у дочери пономаря и у мамзели в замке?
Хозяйка действительно была больна. От волнения у нее случился сердечный припадок. Ей нельзя волноваться. А отчего она разволновалась? Из-за этого деревенщины, ясное дело.
— Софи может подтвердить, хоть под присягой, — стонала она, а дрожащий хозяин гладил ее растрепанные волосы. — Он так на меня пялился, как будто я такая… Прости мне, Господи, но этого парня надо убрать из дома!
Хозяин схватился за голову. Накрахмаленный колпак кондитера сплющился как блин. А хозяйка все жаловалась на Станислауса:
— У него глаза зеленые. Такой тип что хочешь может выкинуть.
А Софи сказала:
— Господи, прости, что я с ним связалась! — Слезы ручьями бежали из-под ее красных век.
И снова жаловалась хозяйка:
— Да ведь он же вроде этого Паганини, исчадие ада! Я в кино видала, и это так страшно, как женщины из-за него чахнут. Он так на меня смотрел, что я захотела подстеречь его в темноте…
— Как? — переспросил хозяин.
Хозяйка застонала и добавила:
— Я подстерегала его, чтобы поколотить.
Мастер облегченно вздохнул.
Станислаус давно уже был в своей комнате. Складывал вещи. Не хватало только, чтобы его тут обвинили в том, что он соблазнил хозяйку и изнасиловал в темной передней. Он читал о таких историях в судебных сообщениях местной газеты. Жизнь показалась ему тяжеленным мешком. Мешок тот весил куда больше, чем многопудовые мешки с мукой. Его узел с грязными передниками, белыми от муки штанами и рубашкой был ничто в сравнении с этой ношей. Мешок жизни он взвалил на спину, а узелок повесил на руку. Он боялся, что лестница жалобно заскрипит, когда он пойдет по ней со своею ношей. Но она не заскрипела. Это была лестница черного хода. Ступеньки ее были из цемента.
16
Станислаус встречает белого князя, напрасно следит за полицией и получает письмо великоиндийской слоновой почты.
Станислаус со своим узелком стоял в кухне родительского дома. У папы Густава была только одна мысль: поставить чудотворство на широкую ногу!
— Чудеса всегда пробьются и сквозь тесто, и сквозь пироги, — сказал он.
— Адвентисты седьмого дня все страдают и страдают, даже когда лежат, — сказала мама Лена, — но зато в конце они свое получат, ибо, когда настанет конец света, они взойдут на белый корабль Иеговы.
Жандарм был против того, чтобы Станислаус дома дожидался белого корабля некоего господина Иеговы. Он, можно сказать, не дал парню времени даже оглядеться в родительском саду и огороде. Весь в зеленом, пахнущий ваксой, появился он в бюднеровской кухне. Лицо его было почти таким же мягким, каким бывало по воскресеньям, когда он пел в церкви псалмы.
— На лугу жизни, парень, попадаются и болотистые ямы, — сказал он, и это тоже он слышал в воскресенье от пастора. — Хочешь сорвать цветок, а срываешь чертополох.
Выяснилось, что околдованная булочница, сводная сестра жандарма, не пользуется его особым расположением.
— Знаем мы ее недуги. У ней сердце в жиру плавает туда-сюда и, бывает, спотыкается. Ты не первый ученик, о которого оно споткнулось, но только не надо было тебе на ней свои чудеса испытывать.
Жандарм подсел к Станислаусу на скамейку у печи.
— Что теперь делать-то будем? Граф уже пронюхал, что ты вернулся.
— Я ни на кого не насылал болезни, — сказал Станислаус.
Жандарм дружелюбно кивнул ему:
— Может быть, но людей ты не знаешь. — Жандарм заранее позаботился и взял у кого-то в соседей деревне газету булочников. И красным карандашом отчеркнул объявления. «Возьму ученика», «Возьму ученика». Ученики были волами ремесленничества и не требовали овса в виде еженедельной платы.
…Таким вот образом Станислаус сам словно очнулся от гипноза. Очнулся в пекарне в другом городе. И здесь окна были слепыми от мучной пыли и волнами набегали запахи печеного теста. И здесь из муки и воды с добавкой соли и закваски пекли большие и маленькие, румяные и бледные булки с мучной обсыпкой и без. Новым для Станислауса было то, что здесь из муки, сахара, масла, мармелада, красок, фруктов и шоколада делали такие лакомства, такие штуки, каких он в жизни не видывал и не пробовал: «кон-ди-тер-с-кие из-де-лия».
Кондитер был князем в пекарне. Он вел себя как фокусник — гвоздь цирковой программы. Никогда утром он не поднимался вместе с хозяином и тремя учениками. Он появлялся в пекарне около десяти утра, белый и важный. И отдавал приказание ученикам ставить шоколад в водяную баню. Этот сахарный князь не называл шоколад шоколадом. Он называл его couvertüre, скажите пожалуйста. Ученики чуть не дрались из-за его поручений. Им было все равно, шоколадом или couvertüre называются те коричневые крошки, что тают у них во рту.
