Лион Фейхтвангер - Успех
После произнесения приговора присутствующие, поднявшись со своих мест, восторженными криками приветствовали подсудимых. С улицы также донеслись громкие крики. Вождь подошел к окну, показался восторженным почитателям. Генералу Феземану от пехотного училища, где происходили заседания суда, до его виллы в южной части города предстоял дальний путь. Вдоль всего этого пути выстроились люди, приветствовавшие его. Автомобиль генерала был украшен цветочными гирляндами. На радиаторе победно развевался флажок с индийской эмблемой плодородия.
13. Музей Иоганны Крайн
Прошло одиннадцать месяцев со времени жалкой кончины Мартина Крюгера. Наступила новая весна. Германия успокоилась, окрепла. Попытки Рейнской области отделиться от всегерманского союза потерпели крушение. Борьба с Францией за Рурскую область закончилась экономическим соглашением. Великими державами была организована комиссия экспертов под председательством некоего генерала Дауэса для выработки разумного плана репараций. Германская марка была стабилизована: доллар стоил четыре марки двадцать пфеннигов, как до войны.
В Баварии тоже наступило успокоение. Падение Кутцнера не вызвало никаких значительных перемен. «Патриоты» чересчур зарвались, теперь у них поубавился пыл, они угомонились. Правительство по окончании процесса проявило милость к побежденному врагу. Пострадавшему владельцу «Трапезной» оно оплатило счет за потребленные «патриотами», но не оплаченные ими пиво и сосиски. По отношению к левым партиям оно держалось прежней жесткой линии. Чтобы красные не воображали, что теперь пришел их черед драть глотку. Кратковременное заключение Руперта Кутцнера было скорее отдыхом, чем наказанием. Зато рабочие, арестованные во время организованной «патриотами» «битвы в Зендлинге», были безжалостно осуждены, и приговоры над ними приведены в исполнение со всей строгостью.
Иоганна Крайн замечала эти события только в той мере, в какой они могли быть связаны с борьбой за умершего Мартина Крюгера. Эта борьба, несмотря на все ее старания, понемногу затихала. Творческое наследие Мартина Крюгера становилось все более ярким и значительным, все больше людей говорило о его творчестве. Но все меньше людей говорило о самом Мартине Крюгере, о его жизни и смерти, и постепенно исчезли все люди, помогавшие ей в борьбе. Оставался, если она хочет быть правдивой сама с собой, лишь один человек, благодаря которому Мартин Крюгер продолжал еще существовать: она сама.
И только благодаря ей, ей одной, он все еще существовал. Слишком вялой была она при его жизни, зато теперь она больше вялой не будет. Чем настойчивее вызывает она перед собой его образ, чем упорнее сосредоточивает свои мысли на умершем, тем более живым становится он. Она ощущает сама, как, поднимаясь, от сердца к самому горлу, снова ползет и охватывает ее плечи то давящее чувство уничтожения.
«Я это видел» – подписано под несколькими ужасными видениями, запечатленными художником Гойей.
«Я это видел» – таково название одной главы в книге Мартина Крюгера. Тот факт, что некто «видел это», – примитивный, но убедительный аргумент. На человека, видевшего то, что видела она, ложится проклятый долг рассказывать о виденном.
В годовщину смерти Мартина Крюгера газета «истинных германцев» «Фатерлендишер анцейгер» поместила статью о «деле Крюгера». Пора уж давно громко сказать, – говорилось в этой статье, – что не все люди равноценны. Такой дегенеративный, безнравственный субъект, как Мартин Крюгер, весьма мало трогает «истинных германцев». Вся берлинская шумиха была поднята лишь с целью подорвать германскую юстицию. Они, «истинные германцы», могут только смеяться над всеми этими салонными апостолами, так внезапно воспылавшими нежностью к этому человеку. «Мы заявляем, – говорилось в заключение, – всей красной берлинской прессе и всем гуманным апостолам с Курфюрстендамма громко, ясно и недвусмысленно: сварите себе своего Мартина Крюгера хоть под кислым соусом».
Иоганна Крайн прочла эту статью. «Мертвые должны помалкивать», – сказало раз одно ответственное лицо. Эти вот высказывались еще более ясно. Иоганна все крепче стояла на своем: нет, мертвый не будет молчать! Она чувствует: если она добьется того, чтобы мертвый заговорил, – с нее спадет большая доля вины.
Она до боли ломала себе голову, как ей этого добиться. Одна возможность у нее уже была. Фертч возбудил против нее дело; на похоронах она сказала ему прямо в лицо, что он подлец. Разбор дела все откладывался, но нельзя же будет откладывать его до бесконечности. Когда-нибудь настанет момент, когда ей дадут говорить. Она читала, как разглагольствовал Кутцнер, как ему предоставили возможность говорить. И она тоже будет говорить так, что у них заболят уши. Судьба Крюгера должна терзать сердца людей.
Она была одержима своим планом. Молчание мертвого сверлило ей мозг, когда она вставала и когда укладывалась на покой. Она была женщина средних способностей, с будничным лицом, но крепко уцепившаяся за определенную идею. Она ходила такая же, как прежде, – ненапудренная, ненакрашенная, с заколотыми узлом волосами. У нее было много заказов, и она усиленно работала. Разговаривая с людьми, она держалась очень спокойно. Но внутренне была опустошена страстным желанием выступить перед всем светом и закричать.
Она видела, как с каждым днем все больше толковали о «Гойе», о книге «Испанская живопись», все меньше – об Одельсберге. Не должно случиться так, чтобы была забыта и стерта в памяти совершенная подлость. Убила этого человека Бавария. Все мы в этой проклятой стране убили его. Этого нельзя замолчать. Вся страна болеет этими невысказанными словами. Болезнь страны должна быть названа настоящим именем. Она, Иоганна, должка это сделать четко и громко.
Больше уже ее одурачить не удастся. Кое-что ей пришлось пережить с двадцать шестого по двадцать восьмой год своей жизни. У нее были воспоминания, накопился и целый музей. Хранилась в нем, например, ее маска. Хранилась теннисная ракетка из периода ее «светских связей». Хранился сухой ломоть хлеба из одельсбергской камеры, очень сухой и твердый, прекрасно сохранившийся, – изумительнейший музейный экспонат. Хранилась в шкатулке перевязанная, сложенная в полном порядке пачка писем, написанных рукой, которая уже больше не пишет. Хранилась вырезка из утренней газет с дефектной буквой «е» и с сообщением, что застрелилась Фенси де Лукка – из-за того, что не сможет больше играть в теннис. Она хранила флакончик с почти выдохшимся запахом кожи и свежего сена, оставшийся от молодого человека, который жил бессмысленно, которого она любила бессмысленно, который был убит бессмысленно во время какого-то дурацкого путча. Хранила и серый летний костюм, принадлежавший когда-то человеку, погибшему в перегретой камере, около этого ломтя хлеба, в полном одиночестве. Но главными ценностями музея были сочинения Мартина Крюгера, включавшие статью о картине «Иосиф и его братья» и главы «Я это видел» и «Доколе?», ставшие классическими образцами прозы. Тут стояли они – четыре красивых толстых тома с красными кожаными корешками – проклятые произведения, похоронившие под собой человека и его судьбу.
Когда наконец наступил день разбора ее дела, она выступила перед судьями, полная справедливого гнева, с ясной головой, крепкая, как в лучшие свои дни. Она не знала хорошенько, что она скажет, но знала, что будет говорить хорошо и так, что ее слов нельзя будет не услышать.
Руперт Кутцнер говорил в течение целых двух недель, однажды – четыре часа сряду. Иоганне Крайн не предоставили ни двух недель, ни четырех часов, ни даже одной минуты. Судьи были вежливы, слегка удивлены. Чего, собственно, она хочет? Доказать свою правоту? Какую правоту? Объяснить, что она собственными глазами убедилась в том, что Мартину Крюгеру в Одельсберге не хватало необходимой медицинской помощи? Но ведь объективное положение вещей было в достаточной мере выяснено дисциплинарным судом над доктором Гзеллем, а в ее субъективной добросовестности никто не сомневался.
Адвокат, подробно обосновывая свое требование, настойчиво, с соблюдением соответствующей формы, просил о разрешении доказать правильность ее впечатлений. Суд удалился, совещался полминуты, в просьбе отказал.
Когда суд объявил это постановление, глаза Иоганны потемнели от гнева. На мгновение она перестала видеть светлый, голый зал судебных заседаний. Перед ней встала наполненная табачным дымом кондитерская в Гармише. По стенам – ползучие розы и пляшущие чечетку парни и девушки. Приветливый длиннобородый господин, макая пирожное в кофе с молоком, коротко и мудро говорит о том, как иногда незыблемость закона требует, чтобы по отношению к невинному во имя права была совершена несправедливость.
Иоганну, приняв во внимание смягчающие вину обстоятельства, приговорили к незначительному денежному штрафу. Она вернулась в свой музей непобежденная.
