Ги Мопассан - Жизнь. Милый друг. Новеллы
Впрочем, ее уже потом прозвали мадемуазель Перль. А окрестили ее Мария-Симона Клэр. Имя Клэр должно было служить ей фамилией.
Очень странным было наше возвращение в столовую с проснувшейся крошкой на руках, глядевшей на всех этих людей, на эти огни мутными, голубыми, испуганными глазенками.
Мы снова уселись за стол, и пирог был разложен по тарелкам. Я оказался королем и королевой избрал мадемуазель Перль, как ее только что избрал ты. А она в тот день едва ли подозревала о той чести, которая была ей оказана.
Итак, мои родители усыновили девочку и воспитали в нашей семье. Она выросла; годы шли. Она была мила, кротка, послушна. Все любили ее и, наверно, ужасно избаловали бы, если бы не моя мать.
Матушка была женщиной твердых правил и строгой блюстительницей общественной иерархии. Она готова была относиться к Клэр, как к собственным детям, но все же требовала, чтобы отделявшее нас расстояние соблюдалось неукоснительно и точно.
Поэтому, как только малютка подросла, матушка рассказала ей ее историю и очень бережно, даже нежно внушила девочке, что она всего лишь приемная дочь Шанталей и, собственно говоря, посторонняя.
Клэр поняла свое положение с исключительной проницательностью, с какой-то особой чуткостью; она сумела занять и сохранить то место, которое было ей предназначено, с таким тактом, достоинством и обаянием, что до слез умиляла моего отца.
Даже моя мать была так тронута пылкой признательностью и застенчивой преданностью этого миловидного, нежного создания, что стала звать ее: «Дочь моя». Порой, когда девочка поступала особенно хорошо или деликатно, мама, подняв на лоб очки, что служило у нее всегда признаком волнения, повторяла: «Нет, это дитя — перл! настоящий перл!»
Прозвище так и укрепилось за маленькой Клэр, и она продолжает оставаться для нас мадемуазель Перль.[74]
IVГосподин Шанталь смолк. Он сидел на бильярдном столе, болтая ногами, левой рукой он подбрасывал шар, правой мял тряпку, предназначенную стирать меловые отметки на грифельной доске и прозванную нами «меловым полотенцем». Слегка разрумянившись, он продолжал говорить глухим голосом, уже как бы сам с собой, уйдя весь в свои воспоминания, и казалось, он тихонько бродит по далекому прошлому, среди отзвучавших событий, теперь просыпавшихся в его душе, как мы бродим по старинному фамильному парку, где мы выросли, где каждое дерево, каждая тропинка, каждый кустик — и колючий дикий терновник, и душистый лавр, и тис, чьи алые сочные ягоды лопаются между пальцами, — все воскрешает на каждом шагу какую-нибудь мелочь из нашей былой жизни, одну из тех мелочей, незначительных и милых, которые образуют самую основу нашего существования.
Я же стоял перед ним, прислонившись к стене и опершись на ненужный бильярдный кий.
Помолчав, он продолжал:
— Боже мой! Как она была хороша в восемнадцать лет… грациозна… прекрасна… Да! Красавица… красавица… красавица… и добра… и благородна… чудесная девушка! Глаза у нее были… голубые… прозрачные… ясные… таких глаз я никогда не видел… никогда!
Он опять помолчал. Я спросил:
— Отчего она не вышла замуж?
Он ответил не мне, он просто отозвался на прозвучавшее слово «замуж».
— Отчего? отчего? Не пожелала… не пожелала! А ведь за ней было тридцать тысяч франков приданого, и ей много раз делали предложение. А вот не пожелала. Она все грустила почему-то. Это было как раз, когда я женился на моей кузине, на маленькой Шарлотте, моей жене, женихом которой я был шесть лет.
Я взглянул на г-на Шанталя, и мне показалось, что я проник в его мысли, внезапно проник в одну из незаметных мучительных драм сердца, благородного, честного, безупречного, в глубь одного из тех сердец, замкнутых и неразгаданных, которые не открываются ни перед кем, даже перед тем, кто является их безгласной и покорной жертвой.
И вдруг, побуждаемый дерзким любопытством, я сказал:
— Вам следовало жениться на ней, господин Шанталь.
Он вздрогнул, посмотрел на меня и переспросил:
— Мне? Жениться на ком?
— На мадемуазель Перль.
— Почему это?
— Потому что вы ее любили больше, чем вашу кузину.
Он посмотрел на меня странными, округлившимися, испуганными глазами и пролепетал:
— Я любил ее… я? Что? Кто тебе сказал?
— Да это же ясно, черт возьми!.. Из-за нее вы оттягивали и ваш брак с кузиной, которая ждала вас целых шесть лет.
Он выронил шар, который был у него в левой руке, обеими руками схватил меловое полотенце и, прижав его к лицу, зарыдал. Он рыдал отчаянно, нелепо, слезы, как из губки, лились у него из глаз, из носа, изо рта, и он кашлял, плевался, сморкался в меловое полотенце, вытирал глаза, чихал, вновь изливал влагу через все щели своего лица с таким бульканьем, словно полоскал горло.
А я стоял ошеломленный и пристыженный. Мне хотелось убежать, я не знал, что делать, что говорить, что предпринять.
Внезапно с лестницы донесся голос г-жи Шанталь:
— Ну? Вы там скоро кончите курить?
Распахнув дверь, я ответил:
— Да, мы сейчас идем, госпожа Шанталь.
Затем бросился к мужу, схватил его за локти.
— Господин Шанталь, друг мой Шанталь, послушайте, вас зовет жена, успокойтесь, успокойтесь поскорее, надо идти вниз, успокойтесь.
Он забормотал:
— Да… да… иду… бедная девушка… иду… скажите ей, я сейчас иду.
Он усердно принялся вытирать лицо меловым полотенцем, которым в продолжение нескольких лет стирали мел. И вот наконец он открыл лицо, оно было все красно-белое: лоб, нос, щеки и подбородок вымазаны мелом, а глаза воспалены и еще полны слез.
Я схватил его за руки и увлек к нему в комнату, бормоча:
— Простите меня, умоляю вас, простите меня, господин Шанталь, я сделал вам больно… но… я же не знал… вы… вы понимаете?
Он сжал мою руку:
— Да… да… бывают тяжкие минуты…
Затем окунул лицо в таз, но и умывшись он еще не вполне овладел собою; тогда мне пришла в голову небольшая хитрость. Видя, что он озабоченно рассматривает себя в зеркало, я предложил:
— Знаете что, скажите, что вам попала соринка в глаз, и тогда можете плакать при всех, сколько вам угодно.
И действительно, он явился, усиленно протирая глаза носовым платком. Все встревожились, предлагали найти соринку, которой не было, вспоминали такие же случаи, когда в конце концов пришлось обратиться к врачу.
Я же подсел к мадемуазель Перль и стал вглядываться в нее, охваченный любопытством, настолько неудержимым, что оно становилось мучительным. Да, она когда-то действительно была хороша: кроткие глаза, такие большие, такие ясные и так широко раскрытые, словно она их никогда не смыкала, подобно простым смертным. Правда, одета она была довольно нелепо, как одеваются обычно старые девы, туалет не украшал ее, но и не безобразил.
Мне показалось, что я читаю в ее душе так же, как перед тем читал в душе г-на Шанталя. И предо мной, от начала до конца, развернулась жизнь этой женщины, смиренной, простой и преданной. Мне настойчиво, нестерпимо хотелось задать ей один вопрос — узнать, любила ли и она его, страдала ли, как он, терзалась ли долгой, бесконечной мукой, жгучей и сокровенной, о которой никто не ведает, никто не подозревает, не догадывается, но которая вдруг вырывается на волю ночью, в уединении темной комнаты. Я глядел на нее и, казалось, видел, как под корсажем с кружевной косынкой бьется ее сердце; и я спрашивал себя: неужели и это кроткое и чистое существо одинокими вечерами стенало, уткнувшись в жаркую и влажную подушку, сотрясаясь от рыданий на своем лихорадочно смятом ложе?
И тихонько, как дети ломают игрушку, чтобы заглянуть внутрь, я пробормотал:
— Если бы вы видели, как сейчас плакал господин Шанталь, вы бы его пожалели!
Она вздрогнула.
— Как, он плакал?
— Да, да, плакал.
— О чем?
Казалось, она очень взволновалась. Я ответил:
— О вас.
— Обо мне?
— Да. Он рассказал мне, как некогда любил вас и чего ему стоило жениться на своей кузине, а не на вас…
Ее бледное лицо как будто сразу осунулось; всегда широко раскрытые, спокойные глаза сомкнулись так быстро, словно они закрылись навек. Она соскользнула со стула и медленно-медленно опустилась на пол, точно падающий шарф.
Я закричал:
— Помогите! Помогите! Мадемуазель Перль дурно!
К ней подбежала г-жа Шанталь с дочерьми, и пока они суетились около нее с водой, уксусом, салфеткой, я схватил шляпу и скрылся.
Я шел быстро, я был потрясен, меня терзали угрызения совести и сожаления. Но минутами я испытывал радость. Мне чудилось, что я сделал хорошее, нужное дело.
Я думал: «Прав я или не прав? Ведь любовь засела в их сердцах, как пуля в закрывшейся ране. Может быть, теперь им станет легче? Переживать снова любовные муки уже поздно, но не поздно вспоминать о них с нежностью».
