Эдвард Бульвер-Литтон - Последние дни Помпей. Пелэм, или Приключения джентльмена
До этого момента я во всем подчинялся Джобу; теперь настала моя очередь командовать.
– Слушайте, вы, – сказал я спокойным, но решительным тоном, – с вашей помощью я проник в этот дом исключительно ради того, чтобы получить от этого человека показания. Но эти показания, которые он дал, может быть сами по себе не стоят и медного гроша. А уж если я затесался в вашу преступную братию, то пусть из этого будет толк. И потому говорю вам напрямик: поможете ли вы мне или предадите меня, я выйду отсюда только вместе с Доусоном, а нет – так пусть здесь останется мой труп.
– Вы, сэр, молодчина, – ответил Джонсон, в котором мой решительный тон вызвал не гнев, а скорее уважение. – Посмотрим, что можно будет сделать. Обождите тут, ваша честь, а я сойду вниз и погляжу: может быть, ребята пошли спать и путь свободен.
Джоб спустился вниз, а я снова вошел в комнату Доусона. Когда я сказал ему, что мы решили, если это окажется возможным, устроить его побег, радости его и благодарности не было границ. Однако всё это выражалось так низменно и подобострастно и сопровождалось такими низменными угрозами по адресу Торнтона, что я еле скрывал свое отвращение.
Джоб возвратился и поманил меня из комнаты.
– Все они уже легли, сэр, – сказал он, – и Бесс и все прочие. Впрочем, старушенция до того нализалась, что спит так, будто проснуться ей придется только в день Страшного суда. Кроме того, я присмотрел за тем, чтобы засов у входной двери был не заложен. В общем, сейчас у нас, пожалуй, не меньше шансов на успех, чем в любое другое время. Больше всего опасаюсь я за этого трусливого увальня. Обе двери в комнате Бесс я открыл настежь, так что нам надо только проскользнуть в них. Что до меня, то я тертый калач и смогу пробраться через комнату больного так же бесшумно, как солнечный луч в замочную скважину.
– Ладно, – ответствовал я в том же духе, – я тоже не слон, и мой учитель танцев, бывало, говорил мне, что я могу наступить на крылышко бабочки, даже не смахнув с него пыльцы (бедняга Кулон! Он и не подозревал, для чего понадобятся мне его уроки!), а потому – не будем терять времени, милейший Джоб.
– Стоп! – возразил Джонсон. – Мне еще нужно проделать некую церемонию с нашим узником. Надо засунуть ему в рот свежий кляп. Ибо, если он убежит, мне придется, опасаясь наших милых ребят, уехать из Англии, возможно даже навсегда, и потому мне все равно, что он станет тут плести обо мне лично, но среди членов нашего клуба есть славные парни, и я не хотел бы зашвырнуть их в Индию. А потому я заставлю милейшего Доусона дать мне нашу самую страшную клятву – а ее, полагаю, даже сам дьявол не решится нарушить! Вашей чести придется обождать за дверью – такие дела ведь совершаются без свидетелей.
Джоб вошел в комнату, я остался снаружи. Через несколько минут послышался умоляющий голос Доусона, и вскоре вслед за тем Джоб возвратился.
– Не хочет, подлец, давать клятву, – сказал он, – и пусть у меня правая рука отсохнет, если я поверну ради него ключ в замке, пока он не поклянется.
Но когда Доусон увидел, что Джоб вышел из комнаты, унося с собой свечу, замученный угрызениями совести трус подошел к двери и стал умолять его вернуться.
– Поклянешься? – спросил Джоб.
– Да, да, – ответил тот.
Джоб снова вошел в комнату, минуты текли, он снова появился, и с ним Доусон – совсем одетый и судорожно цепляющийся за Джоба, который с довольным видом произнес:
– Все в порядке!
Клятва была дана – в чем она состояла, я не знаю, – но Доусон ее не нарушил[810].
Доусон и Джоб двинулись вперед, я за ними. Мы миновали коридор и подошли к комнате спящей миссис Чертовки Бесс. Джоб еще за дверью заглянул внутрь и прислушался. Он схватил Доусона за плечо и, дав мне знак следовать за собой, стал красться через комнату так бесшумно, что его не услышал бы и слепой крот. Проходя мимо кровати, опытный в таких делах вор старательно загораживал свечу. Я видел, что Доусон дрожит как лист – от этого шаг его становился неровным, тяжелым, внятным для слуха. Они уже были у середины кровати, когда я обернулся поглядеть на Чертовку Бесс и, вздрогнув, заметил, что глаза ее медленно открылись и уставились на смутные очертания моих спутников. Доусон посмотрел туда же, куда и я, и, когда взгляд его скрестился со взглядом широко открытых блестящих глаз старой ведьмы, у него вырвался слабый крик. Это еще увеличило опасность: не крикни он, Бесс в полутьме и спросонья, может быть, не заметила бы третьего человека и решила, что это мы с Джонсоном возвращаемся из комнаты Доусона. Но не успела она уловить этот звук, как тотчас же подскочила и теперь сидела на кровати, выпрямившись и глядя на нас со смешанным выражением изумления и ярости.
Это было ужасное мгновение, – мы так и застыли на месте!
– Ах, вот как, ребятки! – крикнула Бесс, обретя, наконец, дар речи. – Ну, теперь дело ваше, кажется, дрянь. Постой-ка, постой. Морская свинка, ты задумал упереть нашего младенчика, да? Но Бесс тебе подставит ножку, паренек, подставит ножку!
На мгновение Джонсон замер, словно в нерешительности, но тотчас же принял решение.
– Вперед, вперед, – крикнул он, – не то нам крышка!
И он с Доусоном (у которого от страха и вправду выросли крылья) в один миг исчезли из комнаты. Я, не теряя времени, последовал их примеру, но зоркая и разъяренная ведьма была начеку и опередила меня. Она изо всех сил дернула ручку звонка, за которую уже держалась. Звон прокатился по всему дому, словно эхо в пещере; и внизу, и вокруг нас, и близко, и далеко, от стены к стене, из комнаты в комнату звон этот словно разрастался и повторялся! И в ту же секунду она соскочила с кровати и набросилась на меня, когда я был у самой двери.
– Вперед, вперед! – кричал Джонсон Доусону: они уже были во втором коридоре, и теперь комната Бесс и лестница погрузились в полный мрак.
Сильные, мускулистые, почти как у мужчины, руки ее судорожно вцепились мне в горло и грудь. Позади в комнатах, выходивших в коридор, откуда мы только что выбрались, послышался шум, ясно говоривший о том, как быстро распространилась тревога. Открылась какая-то дверь, приближались чьи-то шаги, участь моя, казалось, была решена. Однако отчаяние придало мне сил, но времени для галантного обращения с представительницей прекрасного пола у меня уже не оставалось. Ударом кулака я опрокинул Бесс на пол, вырвался из ее ослабевших рук и помчался вниз по лестнице так стремительно, как это только позволяла царившая кругом тьма. Я достиг коридора, в самом конце которого горел фонарь, теперь уже еле мерцавший: напоминаю, что он висел как раз у комнаты больного, куда я недавно вторгся помимо воли. Тут у меня мелькнула одна мысль, придавшая мне бодрости и быстроты. Я помчался по коридору на слабеющий свет фонаря. Лестница позади меня сотрясалась под ногами моих преследователей. Я очутился у двери больного вора, распахнул ее, схватил шпагу, положенную на ближайший стул Джонсоном, и, почувствовав от прикосновения к столь хорошо знакомому оружию, будто в одной моей руке набралось силы на десять человек, скатился с лестницы, находившейся подо мною, проскочил через дверь у ее подножия, к счастью, оставленную Джонсоном открытой, захлопнул ее под самым носом у своих преследователей и оказался в длинном коридоре, который вел к входной двери, – оказался в безопасности, но и в глубочайшем мраке. Из-под двери слева мелькнул свет – то была дверь общего зала, куда мы сперва зашли. Она открылась, и оттуда выглянул Паучьи лапы с одним из своих приятелей, державшим в руке свечу. Пользуясь тем, что они осветили мне путь, я пронесся мимо них вдоль коридора и очутился у входной двери. Вообразите мое смятение, когда я обнаружил, что она закрыта – случайно ли или потому, что мои спасавшиеся бегством спутники сами захлопнули ее, чтобы помешать преследователям!
Два негодяя уже настигали меня, сразу же за ними показались еще двое, – возможно, те самые, что гнались за мною наверху. К счастью, коридор (как я уже сказал) был очень узок, и, поскольку огнестрельного оружия в ход не пускали и все сразу на меня наброситься не могли, я почти не сомневался, что смогу задержать бандитов, пока не вспомню, каким способом открывается щеколда, и не выберусь из дома.
Левой рукой я нащупывал задвижку, а правой действовал так, чтобы мои противники держались на почтительном расстоянии. Ближе всех был ко мне Шпингалет, вооруженный точно такой же шпагой. В коридоре гремели проклятия и угрозы. «Бей ублюдка, бей! Надо пришить его, покуда он не добрался до защелки. Коли его, Шпингалет, коли, руби! Если он смоется, нас всех вздернут!»
Среди всей этой суматохи я никак не мог припомнить указания Джоба насчет щеколды. Наконец меня озарило, я нажал пружину, щеколда отскочила, я открыл дверь, но недостаточно широко, чтобы сразу проскочить в нее. Бандиты поняли, что я вот-вот ускользну. «Бей стервеца, бей!» – крикнул чей-то громкий голос, и при этих словах Шпингалета швырнули вперед, прямо на вытянутый клинок моей шпаги. Мне даже не пришлось пошевелить рукой, шпага вонзилась ему в грудь, и он, обливаясь кровью, упал к моим ногам. То, что по расчету моих противников должно было меня погубить, стало моим спасением. Ошеломленные гибелью товарища, они подались назад, я воспользовался минутным смятением, распахнул дверь, – вспомнив наказ Джоба, свернул направо, – и помчался вперед так стремительно, что ни о каком преследовании не могло быть и речи.
