Анатолий Приставкин - Кукушата или жалобная песнь для успокоения сердца
— Сто, — сказал он сразу.
— Сто рублей?
— Ого! Гуляма! — воскликнул Ангел.
— Гуляем! — передразнил его Бесик.
— Десять пирожков с картошкой! — ахнул Сверчок.
— А я бы мешок махры купил, — мечтательно произнес Шахтер. — Во накурился бы… Из задницы бы дым пошел!
— А я бы калоши купил, — вздохнул Корешок.
А Сандра промычала протяжней обычного: она тоже знала, куда истратить такие деньги.
Один Мотя не восторгался. Я это сразу заметил. Он раньше других догадался, что на самом деле означает эта цифра. А догадавшись, уже не суетился и не мечтал. Переживать можно из-за червонца, скажем, или сотни. А когда денег столько, что невозможно вслух произнести, то и волноваться уже незачем. Это все равно, что кому-то из Кукушат подарили бы для утоления голода элеватор с хлебом! А на хрена ему элеватор: как нищему дворец! Ему кусман хлебца дай, он будет счастлив, а уж предел мечтаний — бухарик!
Мотя поглядел на Хвостика, снисходительно поправил:
— Хвостик! Ты у нас известный грамотей! Но от цифры ты оставил один хвостик… Тут вовсе не сто рублей… Правда, Серый?
Оттого, что Мотя назвал меня моим привычным именем, стало не так тяжко.
— Правда, — ответил я и вздохнул.
— А сколько? — настаивал Корешок. — Двести! А может, целых триста!!! Нет, триста пятьдесят!!!
Мотя помотал головой.
— Нет, нет, — и посмотрел на меня выжидающе. И все посмотрели. А Хвостик привстал на цыпочки, заглядывая ко мне в рот, будто мог увидеть цифру, которая оттуда вылетит.
Я знал, что от меня ждут, но не мог себя заставить произнести вслух эту цифру. Не мог, и все. Получалось бы, что верю в нее. А я в нее не верил.
Мотя, странно усмехаясь, ответил за меня:
— Ладно уж, скажу. Там написано всего-то… — он опять посмотрел на меня, а потом обвел глазами напряженные лица Кукушат. — Всего-то… Сто тыщ.
Он назвал «сто тыщ», нисколько не затрудняясь. И я сразу же подумал, что он тоже не верит в эту сумасшедшую цифру и смотрит на нее отвлеченно, будто разговор идет о задачке на уроке.
— Это сколько? Серый? — выкрикнул Хвостик. — Это больше ста рублей?
Но все остальные молчали. Уже не спрашивали. Вопрос повис в воздухе, потому что цифру назвал не я, которому могли и не поверить. Моте верили всегда. Он не умел врать.
В это время Сверчок, которому попала в руки сберегательная книжка, перелистнул страницы и нашел то, что другие не заметили.
— А вот тут, в конце написано… — сказал он. — «К сведению вкладчика»…
— Давай! Читай! — приказал Бесик. И Сандра после долгого молчания мыкнула требовательно. Она промышляла у фабрики мелочью, больше рубля ей не давали. Но она хотела знать подробности про такие деньги.
Сверчок громко прочел:
— Государство гарантирует тайну вкладов, их сохранность и выдачу по первому требованию вкладчика…
Мотя взял у Сверчка книжку и тоже стал читать. Оторвался, сказал:
— Тут написано, что арестовать могут!
— Кого? — закричали Кукушата в несколько голосов. — Серого? Арестовать?
Все посмотрели на меня с уважением. И правда, за такие деньги нельзя не сажать, это и дураку понятно. Спроси кого хошь, он скажет: у честного гражданина столько денег не бывает. А если есть, значит, награбил! Поинтересуются ведь: «Откуда гроши, человек хороший». А ты ни «бе» ни «ме»!! Антон Петрович какой-то подарил… Это чтой-то, господа-товарищи, не верится, что такие гроши у нас дарят задарма! А тащите-ка сюда самого Антона Петровича, пусть и он ответит, как у него, врага народов, такая несоветская цифра завелась, что люди выговорить не в состоянии! «Так его взяли», — скажут. «Ага, взяли, значит, не напрасно, у нас напрасно не берут». А теперь по стопам папочки и сынок пошел… Тоже огрести советское обчественное богатство ни за что ни про что мечтает! Так мы «гарантируем» ему вполне «тайно» десять лет!
За разговорами не заметили, что быстрые сумерки перешли в ночь. Все стояли вокруг Моти и не торопились в дом, где на полу была разложена солома и огромный брезент, которым мы укрывались. А для тепла мы на ночь влезали еще в мешки из-под картофеля.
— Тебе, Серый, надо ехать в Москву, — так мне сказали. — Лучше завтра. На свекле и без тебя управимся.
Тут Сандра громко замычала, и все подумали, с ней что-то происходит. Она разволновалась, слышно прямо было, как ее трясет.
— Чего она? — спросил Мотя.
— Хочет в Москву, — пояснил Корешок. — К товарищу Сталину. Она ведь к нему и раньше хотела!
— Ну, пусть и она едет! — решил Мотя. — Сталина увидит. Он в Кремле живет, это недалеко от вокзала.
16
Станция наша зовется Голятвино. Кратко так — Голяки. Ну и мы, естественно, голяки. А прямо за линией напротив вокзала стоят рядком шесть домов-бараков, к станции они повернуты торцом. Вот на этих торцах, раньше, наверное, белых, а сейчас серых от копоти, с каких-то довоенных пор намалеваны зеленой несмываемой краской слова известной песни: «МЫ РОЖДЕНЫ, ЧТОБ СКАЗКУ СДЕЛАТЬ БЫЛЬЮ!». На каждом бараке по слову. На первом бараке «МЫ», на втором — «РОЖДЕНЫ», на третьем — «ЧТОБ» и так далее до слова «БЫЛЬЮ».
Жизнь в бараках известно какая, а с песней, так вроде легче. А те, кто живет тут, тоже приспособились к песне, они по этим словам между собой бараки различают. Кто-нибудь спросит: «Вы постное масло где отоваривали?» А ему ответят: «В „Сказке“ выбросили, да уже кончилось… А вот в „Былью“ по мясным талонам селедку дают!»
Можно услышать и такое: «Вы, кажется, проживаете в „Рождены“?» "Нет, мы оттуда переехали, мы снимаем угол в «Мы», а наши старики прописаны в «Чтобе».
В «Былью», между прочим, и мы были, там расположена родимая голятвинская милиция. Чтоб она когда-нибудь сгорела! Не их, барак жалко! Не раз приходилось у них гостить. А рядом, в «Сказке», находятся «Похоронное бюро», «загс», «Сберегательная касса», к сожалению, не та, что нам нужна, и другие поселковые заведения.
Сюда мы и пришли после двух часов быстрой ходьбы по пыльной проселочной дороге. Было еще темно. А выходили из стана при звездах.
Чтобы не волновать ментов и самим не волноваться, встали между бараками «Сделать» и «Былью», прикрываясь от посторонних взглядов дохлыми кустиками акации.
Решив согреться, Сверчок затеял песню. Известно, что когда поешь и под песню дрыгаешься, немного теплей.
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
Преодолеть пространство и простор;
Нам разум дал стальные руки — крылья,
А вместо сердца — пламенный мотор!
Припев Сверчок спел иначе:
Все выше, и выше на крыше,
Мы будем с тобой выпивать,
А если поднимется шухер,
Мы будем бутылки кидать
«Если шухер поднимется, мы будем удирать!» — вот как надо петь. Песня-то вообще про нас. Еще вчера поездка в Москву казалась сказкой и вот превращается в быль. Если, конечно, легавые не пресекут да не снимут с поезда в самый последний момент. Мы знаем: вовсе нам не даны «стальные руки-крылья», и мотора нет, который бы заменил сердце! Руки, пальцы на руках у нас скрючились от холода, и мы согревали их, поднося ко рту, а что касается сердец, никаких не железных, они в тот миг, когда мы решили «преодолеть пространство и простор» аж до самой Москвы, где никто из нас не бывал, стучали изо всех сил, бились так, что нам казалось, слышит весь поселок!
Ангел, засевший вблизи насыпи, в траве, негромко прокуковал, что означало — поезд на подходе.
Мы тоже увидели три огненных пятна, надвигающихся из серого сумрака. Никакой команды не было. Мы разом бросились наперерез, оглядываясь на Сандру и на Хвостика, чтобы, не дай Бог, не споткнулись да не попали ногой в стрелку! Но успели проскочить и уж спиной мы почувствовали, как, злобно шипя и обдавая нас паром, сотрясая землю, прогудел за нами паровоз, и от него, как от шипящего котла, пахнуло жаром, горячим металлом, перегретым маслом и угольной гарью.
Но все эти громы и запахи сдуло вагонным ветром, поднялась пыль, и поезд встал. Мимо нас побежали люди.
Разбившись на несколько групп, чтобы не привлекать внимание ментов, мы оглядели вагоны, выбирая себе проводницу. Мы знали, какая она должна быть. У третьего вагона увидели: не молодая и не старая, в железнодорожной шинели с погонами, но в платке и валенках, она встала, загораживая собой дверь и оглядывая сонными глазами станцию.
Распределились мы так: я и Сандра, то есть отъезжающие, чуть в стороне, недалеко, чтобы в несколько прыжков оказаться у двери, Мотя посередке у окна вагона, рядом Корешок. А Сверчок и Ангел в разных концах от нас, для прикрытия и для шухера! Все было продумано еще вчера.
А к проводнице не спеша направился Шахтер, держа за руку Хвостика. Мы увидели, как он приблизился к ней и что-то спросил; она нехотя ответила. Он достал независимо пачку папирос «Беломор», закурил и ей предложил, ясно, от такого щедрого подарка она не откажется. Сейчас Шахтер скажет: «А мы батю встречаем, чего-то он не выходит, никак заснул…» «Да я объявляла!» — удивится проводница. «Ну, — усмехнется Шахтер, — а он-то у нас глухой! Хоть бомбу над ухом взрывай!»
