Герман Банг - У дороги
— А вот и моя прелесть, — закричала Агнес. На большой лужайке играли в горелки.
Катинка видела только одного Хуса — он стоял посреди играющих. Как он был бледен и подавлен…
Катинка подумала: «Он тоже не спал эти ночи». И она робко улыбнулась ему, чуть склонив голову набок, как девочка.
Она оказалась в паре с Агнес, и они вдвоем подошли к Хусу.
— Знаем мы вас, — сказала Агнес Хусу. — Опохмелялись небось. Вот и не показывались три дня… А вас тут ждали… Вчера фру Бай даже кофе нам не подала, все хотела, чтоб мы дождались вас.
Катинка потупила взгляд, но не перебивала Агнес. У нее было такое чувство, будто это она сама говорит ему, как его ждала.
— Разве так ведут себя, когда у вас на попечении две нежные голубки, — сказала Агнее.
Те двое молчали. Катинка чувствовала, что он смотрит на нее, и так и стояла перед ним, склонив голову.
Игра в горелки продолжалась. Она видела только его одного. Они обменивались только теми словами, что полагались по правилам игры, да и то вполголоса. Ни ему, ни ей не хотелось говорить громко.
Катинка не замечала, что ее рука задерживается в его руке и выскальзывает из нее словно нехотя.
Ужин решили накрыть в беседке. Пришли старый пастор с Андерсеном, а с ними Луиса-Старшенькая и фрекен Иенсен.
— Ага, — сказала Агнес. — Кажется, нас все-таки попотчуют окороком.
До ужина Луиса-Старшенькая успела попрыгать перед новым доктором и продемонстрировать ему свое «украшение».
Когда все расселись вокруг стола в беседке, старый пастор выглянул в сад:
— Не засиделась ли какая-нибудь парочка на скамье любви?
«Скамьей любви» называли старую прогнившую скамью между двумя деревьями у плотины.
— Тьма там хоть глаз выколи… — сказала фру Линде. — Помню, когда сыновья еще пешком под стол ходили, вечно оттуда появлялась какая-нибудь парочка… вернее, приходили-то они врозь — и прямо сюда, в беседку… да, как сейчас помню…
«Скамья любви» была неиссякаемой темой для фру Линде.
— Что ни говори, Линде, а кое-кто нашел там свое счастье, — сказала она.
И она стала перечислять всех тех, кто нашел жениха или невесту в пасторской усадьбе. Такой-то, такая-то и такой-то…
И начался веселый застольный разговор о романах и помолвках.
— А помнишь… то лето, когда обручились оба, и Рикард и Ханс Бек?
— Агнес небось все знала, недаром, бывало, гремит засовом, прежде чем открыть дверь.
— А тропинка-то в орешнике…
— Вечно там кого-нибудь да вспугнешь…
— Так и слышишь, как кто-то шмыг в кусты…
— Помню, у фрекен Хортен была препротивная желтая юбка… она просто пылала…
— Вот-вот, — говорит старый пастор, — острегайтесь носить яркие юбки…
— Но в орешнике уж очень хорошо! — вырывается вдруг у какой-то девушки.
И все хватаются за животы от хохота.
— Линде, а Линде, — восклицает пасторша. — Не забудь, сегодня суббота.
Пастор хохочет так, что заходится кашлем.
— А ведь правда, там из-под каждого кустика слышатся поцелуи…
— Ну и что ж, — отзывается пасторша, которая смотрит на дело с практической стороны. — От этого вышло немало добра…
— Почему бы нам, старикам, не выпить по этому случаю, — говорит пастор. — Ваше здоровье, милая фру Катинка.
Катинка вздрагивает:
— Спасибо…
Разговор переходит на молодую пару, последнюю из тех, что нашли свое счастье на «скамье любви». Недавно у них родился сын.
— Разве сын, а не дочь?
— Да, сын, славный мальчуган.
— Родился восьми фунтов, — сообщила фру Линде. — И живут они душа в душу…
— А уж разговоров-то было…
— Воркуют, точно голубки, будто у них все еще медовый месяц…
Отужинали — фру Линде сделала знак пастору.
— Ну что ж, — сказал пастор, — последний тост за здоровье хозяйки.
— Спасибо за угощенье.
Все встали из-за стола — веселый гомон выплеснулся в сад. Катинка прислонилась к стене. Ей казалось, шум и голоса раздаются где-то за тридевять земель, — она видела перед собой только бледное, взволнованное лицо Хуса, любимое ею лицо.
Пришли две служанки убрать со стола, Катинка вышла в сад. Там затеяли играть в прятки. Агнес уже начала считалку: «Заяц белый, куда бегал…»
Старый пастор попрощался с гостями.
— Ничего не попишешь — суббота, — объяснил он. У калитки он столкнулся с Баем. — Спокойной ночи, начальник, иду готовиться к проповеди…
Луиса-Старшенькая водила. Она стояла у зарослей жасмина. А от куста к кусту перебегали и прятались какие-то тени.
— Она подглядывает, подглядывает, — крикнул кто-то, порхнув мимо жасмина.
Потом все стихло.
— Я иду искать.
Катинка вернулась в беседку. Прикрыла за собой дверь. Она чувствовала бесконечную усталость. Застольная болтовня навалилась на нее огромной, неизбывной болью.
Так она и сидела в тишине, когда дверь вдруг открыли и снова закрыли.
— Хус…
— Катинка, Катинка… — В его голосе были мука и слезы. Он упал перед ней на колени, порывисто схватил ее руки и целовал, целовал их без конца.
— Друг мой, друг мой.
Катинка высвободила руки и на мгновение положила их на его плечи, а он так и стоял перед ней на коленях.
— Да, Хус, да.
По ее щекам катились слезы. С невыразимой нежностью провела она рукой по его волосам. Он плакал.
— Милый Хус… пройдет время… вам станет легче… А теперь… теперь… — Она перестала гладить его голову и оперлась рукой о край стола. — Вы уедете… мы больше не увидимся…
— Не увидимся?
— Да… Хус… раз все так получилось… Но я никогда не забуду вас — никогда…
Она говорила ласково-ласково, и голос ее был полон бесконечной горестной нежности.
— Катинка, — выговорил Хус и поднял к ней лицо — оно было залито слезами.
Катинка глядела на его лицо — она любила в нем каждую черточку. Глаза, рот, лоб — больше ей никогда их не увидеть, никогда не быть рядом с ним.
Она сделала шаг к двери. Потом обернулась к Хусу, который стоял у стола.
— Поцелуйте меня, — сказала она и припала головой к его груди.
Он взял голову Катинки в свои ладони и целовал ее, повторяя ее имя.
…А в саду бегали и резвились. Луиса-Старшенькая так мчалась по тропинке в орешнике вдогонку за новым доктором, что едва не сбила с ног Бая и Кьера.
— Да, — рассказывал Бай. — Съездили мы на ярмарку, славный провели денек… Была там парочка толковых девчоночек — лихие девчонки… в сапожках с кисточками… Вот это я называю проветрились, старина Кьер.
— Хус тоже рассказывал, — говорит Кьер.
— Хус. — Бай останавливается и понижает голос. — Ох, уж этот Хус… Я знаю, что говорю, — ни черта он не смыслит в девчонках. Соловушки поют, а он жмется, точно мокрая курица… просто жалость глядеть, старина Кьер, ей-богу, жалость глядеть, — мужчина видный собой…
У жасминового куста Луиса-Старшенькая рухнула прямо в объятия нового доктора.
Начало смеркаться. По саду разбрелись парочки. Кого-то окликнули с тропинки.
— А-у! — отозвался голос с луга у плотины.
А потом зазвонили вечерние колокола, и сразу все притихло. Все молчаливо потянулись к сложенной из дерна скамье, голоса зазвучали реже и глуше.
Катинка сидела рядом с Агнес. Пасторская дочь, как всегда, ластилась к своей «прелести».
— Спойте, фрекен Эмма, — попросила Агнес.
Все расселись на скамье из дерна, и крошка Эмма запела. Это была песня о господине Педере, которому «был ведом рун язык». Девушки подхватили припев.
Агнес тоже подпевала и тихонько раскачивалась взад и вперед, обвив рукой Катинку:
Нежных клятв слова
Счастья мне не дали.
Краток счастья миг,
Долги дни печали.
Краток счастья миг.
И снова все стихло.
Они пели песню за песней, — один голос заводил, остальные подтягивали.
Катинка по-прежнему сидела рядом с Агнес, молча прижавшись к ней.
— Подпевайте же, моя прелесть, — сказала Агнес и склонилась к Катинке.
Стало уже совсем темно. Кусты теснились вокруг, точно громадные тени. После жаркого дня воздух наполнился свежестью росы и душными ароматами.
Кто-то из мужчин обратился к Хусу, он ответил. Катинка слушала его голос.
— «Марианна» очень красивая песня, — сказала фрекен Эмма.
— Правда, спойте «Марианну». Агнес и фрекен Эмма запели.
— Только не уходите, — сказала Агнес Катинке.
Здесь, под камнем, схоронили
Нашу Марианну.
Ходят девушки к могиле
Бедной Марианны.
В сердце змей вонзил ей жало.
В жизни радости не стало
Бедной Марианне!
— Вы озябли, моя прелесть?
— Пора домой, — сказала Катинка. Она встала.
— Уже поздно, — сказала она.
Они стояли за оградой сада. Она уже простилась с ним. Когда он склонился над нею, она увидела его лицо, горестное, бледное. Почувствовала, как он судорожно, до боли стиснул ей пальцы, услышала голос Бая:
