Гилберт Честертон - Возвращение Дон Кихота
Девушка, глядевшая из окна, появляется в нашей повести впервые. До сих пор она была скрыта тенью, окутана мраком крутой лестницы и темного дома. Она была облечена в лишения; надо жить в таком месте, чтобы знать, как меняют лишения облик человека. Она стала бледной, как растение, в тесноте и темноте дома, где нет даже тех зеркал, которые зовутся лицами. О наружности своей она давно забыла и очень удивилась бы, если бы сейчас увидела себя с улицы. Однако удивилась она и глядя на улицу. Красота ее расцвела, как волшебный цветок на балконе, не только потому, что на нее упал солнечный луч. Ее украсило то, что прекрасней всего на свете; быть может, лишь это на свете и прекрасно. Ее украсило удивление, утраченное в Эдеме и обретаемое на небе, где оно столь сильно, что не угасает вовек.
Чтобы объяснить, почему она удивилась, надо было бы рассказать ее историю, а история эта иная, чем наша повесть; она похожа на те научные, реалистические романы, которые мы не вправе называть романами. С того дня, как отца ее обокрали мерзавцы, слишком богатые, чтобы их наказать, она спускалась по ступенькам в тот мир, где всех считают мерзавцами и наказывают по очереди, а полиция ощущает себя стражей тюрьмы без крыши. Она давно к этому притерпелась; ей казалось естественным все, что толкало вниз. Если бы отца ее повесили, она горевала бы и гневалась, но не удивлялась.
Когда же она увидела, что он едет улыбаясь в кебе, она удивилась. Никто еще на ее памяти не выходил из этой ловушки, и ей показалось, что солнце повернуло к Востоку, или Темза, остановившись в Гринвиче, потекла обратно, в Оксфорд. Однако ее отец улыбался, раскинувшись в кебе, и курил невидимую сигару, как натягивал немного раньше невидимые перчатки. Глядя на него, она видела краем глаза, что возница снимает перед ней шляпу, и благородство его движений к этой шляпе не подходит. И тут удивление ее достигло расцвета, ибо ей явились бесцветные, тщательно приглаженные волосы недавнего гостя.
Доктор Хэндри по-юношески ловко выскочил из кеба и машинально сунул руку в пустой карман.
– Что вы, не надо, – быстро сказал Мэррел, надевая шляпу. – Это мой собственный кеб, и езжу я для удовольствия. Искусство для искусства, как говорили ваши старые друзья.
Хэндри узнал вежливый голос, ибо есть вещи, которых человек не забывает.
– Дорогой мой друг, – сказал он, – я очень вам благодарен. Зайдите, пожалуйста
– Спасибо, – сказал Мэррел, слезая с насеста. – Мой скакун меня подождет. Он столько раз спал у моего шатра. Кажется, скакать он не хочет.
Он снова поднялся по темной и крутой лестнице, по которой, словно чудище, выплывал недавно из глубин прославленный психиатр. Психиатра он на минуту вспомнил, но решил, что теперь довольно трудно поправить дело.
– А он не вернется за отцом? – спросила девушка.
Мэррел улыбнулся и покачал головой.
– Нет, – сказал он. – Уоттон – честный человек. Он понял, что отец ваш гораздо нормальнее, чем врач. А врач не захочет оповестить мир о том, как удачно он подражал буйно-помешанному.
– Тогда вы спасли нас, – сказала она. – Это удивительно.
– Гораздо удивительней, что вас вообще пришлось спасать, – сказал Мэррел. – Не пойму, что творится. Безумец ловит безумца, как вор ловит вора.
– Я знавал воров, – сказал доктор Хэндри, с неожиданной яростью закручивая ус, – но их еще не поймали.
Мэррел взглянул на него и понял, что рассудок вернулся к нему.
– Может, мы и воров поймаем, – сказал он, не зная, что произносит пророчество о своем доме, и о своих друзьях, и о многом другом. Далеко, в Сивудском аббатстве, обретало форму и цвет то, что он счел бы выдумкой. Он об этом не знал; но и душа его обретала цвета, сияющие и радостные, как краски Хэндри. Ощущение победы достигло апогея, когда он взглянул вверх и увидел девушку в окне. Сейчас, в комнате, он наклонился к ней и сказал:
– Вы часто смотрите из окна? Если кто пройдет мимо…
– Да, – отвечала она. – Из окна я смотрю часто.
Глава 11.
БЕЗУМНЫЙ БИБЛИОТЕКАРЬ
Далеко, в Сивудском аббатстве, отыграли пьесу «Трубадур Блондель». Прошла она с небывалым успехом. Ее играли два вечера кряду; на третий день дали утреннее представление, чтобы не обижать школьников; и наконец усталый Джулиан Арчер с облегчением сложил доспехи. Злые языки говорили, что устал он от того, что успех выпал не на его долю.
– Ну, все, – сказал он Херну, который стоял рядом с ним в зеленом облачении изгнанного короля. – Надену что-нибудь поудобней. Слава Богу, больше мы так не нарядимся.
– Да, наверное, – сказал Херн и посмотрел на свои зеленые ноги, словно видел их впервые. – Наверное, не нарядимся.
Он постоял минуту, а когда Арчер исчез в костюмерной, медленно пошел в свою комнату, прилегавшую к библиотеке.
Не он один оставался после спектакля в каком-то оцепенении. Автор пьесы не мог поверить, что сам ее написал. Оливии казалось, что она зажгла в полночь спичку, а та разгорелась полунощным солнцем. Ей казалось, что она нарисовала золотого и алого ангела, а он изрек вещие слова. В чудаковатого библиотекаря, обернувшегося на час театральным королем, вселился бес; но бес этот был похож на алого и золотого ангела. Из Майкла Херна так и хлестало то, чего никто и не мог в нем подозревать, а Оливия в него не вкладывала. Он с легкостью брал высоты, ведомые смиренному поэту лишь в самых смелых мечтах. Она слушала свои стихи, как чужие, и они звучали, как те стихи, которые она хотела бы написать. Она не только радовалась, она ждала, ибо в устах библиотекаря каждая строчка звучала лучше предыдущей; и все же это были ее собственные жалкие стишки. И ей, и менее чувствительным людям особенно запомнились минуты, когда король отрекается от короны и говорит о том, что злым властителям он предпочитает странствия в диком лесу.
Что может заменить певучий лепет
Древесных листьев утренней порой?
Я презираю все короны мира
И властвовать над стадом не хочу.
Лишь злой король сидит на троне прочно,
Врачуя стыд привычкой. Добродетель
Для знати ненавистна в короле.
Его вассалы на него восстанут,
И рыцарей увидит он измену,
И прочь уйдет, как я от вас иду. [*]
На траву упала тень, и Оливия, как ни была она задумчива, поняла, какой эта тень формы. Брейнтри, в прежнем своем виде и в здравом уме (который многие считали не совсем здравым), пришел к ней в сад.
Прежде, чем он заговорил, она взволнованно сказала:
– Я поняла одну вещь. Стихи естественней, чем проза. Петь проще, чем бормотать. А мы всегда бормочем.
– Ваш библиотекарь не бормотал, – сказал Брейнтри. – Он почти пел. Я человек прозаический, но мне кажется, что я слушал хорошую музыку. Странно это все. Если библиотекарь может так играть короля, это значит, что он играл библиотекаря.
– Вы думаете, он всегда играл, – сказала Оливия, – а я знаю, что он не играл никогда. В этом все объяснение.
– Наверное, вы правы, – отвечал он. – Но правда ведь, казалось, что перед вами великий актер?
– Нет, – воскликнула Оливия, – в том-то и дело! Мне казалось, что передо мной великий человек.
Она помолчала и начала снова:
– Не великий в искусстве, совсем другое. Великий оживший мертвец. Средневековый человек, вставший из могилы.
– Я понимаю, о чем вы, – кивнул он, – и согласен с вами. Вы хотите сказать, что другую роль он бы сыграть не мог. Ваш Арчер сыграл бы что угодно, он – хороший актер.
– Да, странно все это, – сказала Оливия. – Почему библиотекарь Херн… вот такой?
– Мне кажется, я знаю, – сказал Брейнтри, и голос его стал низким, как рев. – В определенном, никому не понятном смысле он принимает это всерьез. Так и я, для меня это тоже серьезно.
– Моя пьеса? – с улыбкой спросила она.
– Я согласился надеть наряд трубадура, – ответил он, – можно ли лучше доказать свою преданность?
– Я хотела сказать, – чуть поспешно сказала Оливия, – принимаете ли вы всерьез роль короля?
– Я не люблю королей, – довольно резко ответил Брейнтри. – Я не люблю рыцарей, и знать, и весь этот парад вооруженных аристократов. Но он их любит. Он не притворяется. Он не сноб и не лакей старого Сивуда. Кроме него я не видел человека, который способен бросить вызов демократии и революции. Я это понял по тому, как он ходил по этой дурацкой сцене и…
– И произносил дурацкие стихи, – засмеялась поэтесса с беспечностью, редкой среди поэтесс. Могло даже показаться, что она нашла то, что ее интересует больше поэзии.
Одной из самых мужественных черт Брейнтри было то, что его не удавалось сбить на простую болтовню. Он продолжал спокойно и твердо, как человек, который думает со сжатыми кулаками:
– Вершины он достиг и владел всем и вся, когда отрекался от власти и уходил с копьем в лес. И я понял…
– Он тут, – быстро шепнула Оливия. – Самое смешное, что он еще бродит по лесу с копьем.
Действительно, Херн был в костюме изгнанника – по-видимому, он забыл переодеться, когда ушел к себе, и сжимал длинное копье, на которое опирался, произнося свои монологи.
