Хуан Рульфо - Равнина в огне
Рассказчик примолк, глядя на улицу.
Снаружи долетал шум вздувшейся реки, с плеском несшей свои воды через камышовые заросли; тихо шелестели ветви миндальных деревьев; кричали дети, играя в полосе света, падавшей из дверей таверны.
В комнату влетали термиты и, ударившись о стекло керосиновой лампы, падали с обгорелыми крылышками на пол. А за стенами дома быстро густела темнота.
— Слушай, Камило, дай-ка нам еще пару пива! — попросил рассказчик. — И вот еще что, — заговорил он снова. — Никогда вы не увидите, сударь, на Лувине ясного голубого неба. Небосвод там какой-то линялый, затянутый белесой известковой мутью, и муть эта никогда не расходится. А склоны горы — голые: ни деревца, ни травки зеленой, не на чем отдохнуть глазам, и все вокруг, будто пеплом, припорошено известковой пылью. Вы то увидите сами: угасшие, мертвые горы и высоко поднятую над ними огромную голову Лувины с россыпью лачуг, белеющих издали, как смертный венчик на лбу покойника.
Возгласы детей зазвучали рядом, ворвались в таверну. Рассказчик встал, подошел к дверям.
— Марш отсюда! — скомандовал он. — Не мешайте людям разговаривать! Играйте, но только без крика.
Он вернулся к столу, уселся и продолжал:
— Да, так вот, я уже говорил, дожди на Лувине выпадают редко. В середине года только налетят грозы, исхлещут, изроют склоны, смоют чуть ли не дочиста всю почву и оставят после себя, куда ни взгляни, одни камни. Зато хороши в это время тучи. Они ползут от горы к горе, тяжелые, набухшие, сталкиваются друг с другом и разлетаются в разные стороны, точь-в-точь надутые бычьи пузыри, и тут же, будто вспоротые лезвиями скал, гулко лопаются, раскатывая по ущельям грохочущий гром. Так продолжается дней десять-двенадцать. Потом грозы уходят и возвращаются лишь через год, а иногда — лишь через несколько лет.
…Да, дожди на Лувине выпадают редко. Так редко, что как бы и вовсе не выпадают. И земля там мало того, что вся иссохла, съежилась и растрескалась, как старая кожа, она после гроз покрывается еще «дождевой стерней» — так именуют на Лувине шипы затвердевшей грязи, которые при ходьбе вонзаются вам в подошвы, будто острые камни. Право, кажется, там сама земля ощетинилась терниями.
Он выпил все свое пиво до капли, на дне бутылки осталась одна пена.
— С какой стороны ни взглянуть, — продолжал он, — нет на свете места печальней Лувины. Вы это почувствуете сразу же, как только приедете. Я бы сказал, что там навечно свила себе гнездо тоска. На Лувине люди не знают, что такое улыбка, лица у них словно одеревенели.
Тоска на Лувине почти осязаема, почти что зрима, она не оставляет вас ни днем, ни ночью. Даже ветер не в силах ее развеять, он только ворошит и растравляет ее. Вы чувствуете, что это место — ее родина, дом, где она обитает исконно и неизбывно. На Лувине вам от тоски некуда деться, вы ее ощущаете на вкус, на ощупь, она обступает вас со всех сторон, гнетет и давит; она, словно огромный пластырь, налегла на ваше сердце и убивает в нем жизнь.
…Тамошние люди говорят, будто в полнолуние на улицах Лувины можно увидеть ветер. Приняв человеческий образ, он носится между домами, метя по земле свисающим с плеч черным плащом. Но я, если что и видал на Лувине в лунные ночи, так разве что безнадежность… Одну безнадежность.
Что же вы не пьете свое пиво? Вы к нему даже не притронулись. А вы все-таки попробуйте. Может, оно вам не нравится, потому что такое теплое? Но другого у нас тут не бывает. Я и сам знаю: теплое пиво — изрядная пакость, смахивает на ослиную мочу. Однако здесь ко всему привыкнешь. Там, на горе, вы и такого не попробуете, за это уж я вам ручаюсь. Да, да, там вы стоскуетесь даже по здешнему пиву. На Лувине вы ничего, кроме местной мескалевой водки, не достанете. Они там настаивают ее на каком-то зелье, которое называют «охасэ». Но много ее не выпьешь: два-три глотка, и голова идет кругом, будто вас запустили, как волчок. Так что лучше уж тут попейте пивка. Я знаю, что говорю.
А река по-прежнему вела шумную распрю с камышами. Шелестели ветви деревьев. Играли дети. Стемнело, но время еще было раннее.
Рассказчик снова подошел к двери и выглянул наружу.
— Обычно, когда вспоминаешь прошлое, — заговорил он, возвращаясь к столу, — все кажется так легко, просто. В воспоминаниях пережитое утрачивает остроту, становится непохожим на себя. Но, вспоминая Лувину, я вновь испытываю то, что пережил, и рассказываю именно так, как оно было. Я жил там. Нет, загубил там свою жизнь. Приехал я туда молодым, исполненным надежд идеалистом, — вернулся старым, опустошенным. А теперь туда едете вы… Да, да, смотрю на вас и вижу себя в день приезда. Так и кажется, будто это не вам, а мне предстоит туда ехать, все всплыло в памяти… Когда я приехал в Лувину… Не возражаете, если я выпью ваше пиво? Я смотрю, вы совсем на него внимания не обращаете. А я без пива уже не могу, оно приносит мне облегчение. Выпьешь — и будто взбрызнули голову живой водой. Да, так вот я говорю, когда мы приехали впервые в Лувину, возчик, который доставил нас, сразу же повернул назад, не дал даже отдохнуть лошадям.
— Ну, прощайте, — кинул он через плечо, едва мы сошли с повозки.
— Куда ты? — удивился я. — Зачем гнать лошадей по такой жаре? Они у тебя и так из сил выбились.
— Тут задержимся — им и вовсе каюк, — ответил возчик. — Нет уж, прощайте.
И он повернул назад, вниз по дороге через Дикие камни, и, хотя спуск был крутой, все настегивал и настегивал лошадей, словно за ним по пятам гналась нечистая сила.
А мы с женой и с тремя ребятишками остались там. Стоим посреди площади — в руках чемоданы, узлы. Вроде бы приехали в селение, но людей не видать, только ветер посвистывает между домами…
А площадь — голая, ни кустика, ни травинки; ветер мчит через нее, не задерживаясь. И вот стоим мы посреди этой голой площади, как после пожара.
— Куда это мы с тобой заехали, Агриппина? — спрашиваю я у жены.
Она только плечами пожала.
— Ну ладно, если не возражаешь, сходи поищи, где тут можно пообедать и остановиться на ночь, — говорю я ей. — Мы тебя подождем.
Она взяла на руки младшего сынишку и ушла. Ушла — и пропала…
Когда солнце спряталось за горами и светились уже одни только вершины, мы отправились ее разыскивать. Мы долго блуждали по безлюдным улочкам и наконец отыскали ее. Она сидела посреди пустой церкви. Ребенок спал у нее на коленях.
— Агриппина, что ты тут делаешь?
— Зашла помолиться.
— С чего это ты вдруг? — удивился я.
Она снова пожала плечами.
Кому там было молиться в этом пустом каменном сарае с зияющими проемами входных арок и дырявой крышей, через которую ветер проходил, как сквозь решето?
— Ты нашла гостиницу?
— Здесь нет гостиницы.
— А постоялый двор?
— Здесь нет постоялого двора.
— А ты хоть кого-нибудь видела? Есть же тут люди? — допытывался я.
— Да, в том доме, напротив… Женщины… Они и сейчас там стоят, за дверью. Вон сквозь щели блестят глаза. Видишь? Это они… Разглядывают нас… Одна набралась храбрости, голову высунула… Глаза огромные, точно блюдца. Смотри, так и блестят… Но им нечем нас накормить. Они мне даже дверей не открыли, только сказали, что у них в деревне нечего есть… Тогда я вошла сюда, в эту церковь, и стала молиться за нас Господу.
— Но почему ты не вернулась на площадь? Ведь мы тебя ждали.
— Я пришла сюда помолиться. Я еще не кончила молитвы.
— Куда мы с тобой заехали, Агриппина?
Она пожала плечами.
Мы устроились на ночлег в церкви, в углу за голым алтарем. Правда, здесь тоже сквозило, но не так пронизывающе. Всю ночь ветер, протяжно завывая, метался над нами, со свистом влетал и вылетал в открытые арки притвора и сотрясал незримыми руками тяжелые кресты из мескита, развешенные по стенам церкви в ознаменование этапов крестного пути Спасителя. При каждом порыве ветра проволока, которой были прикручены эти громадные топорные кресты, скрежетала, и чудилось, будто в церкви кто-то яростно скрипит зубами.
Дети плакали, они не могли уснуть от страха. Жена сидела, обхватив их всех троих руками, прижимая к себе беззащитную кучку детских телец. А я — я не знал, что делать.
Перед рассветом ветер улегся. Но потом поднялся снова. И все же была в ночи минута полной тишины и покоя, когда, казалось, небосвод опустился на землю и придавил своей тяжестью все ее звуки… Слышалось ровное дыхание уснувших наконец детей. Мирно дышала, лежа рядом со мной, жена.
— Что это? — спросила она меня вдруг.
— О чем ты? — ответил я вопросом на ее вопрос.
— Вот это… шорох. Слышишь?
— Это тишина. Спи. Надо хоть немного отдохнуть. Скоро рассвет.
Но в следующий миг и я услышал какой-то странный плеск, будто в темноте над самыми нашими головами проносились летучие мыши. Летучие мыши с такими длинными крыльями, что при взмахе они касались пола церкви. Я вскочил на ноги. Крылья затрепетали отчетливо и громко, словно мыши всей стаей испуганно ринулись вон из храма сквозь пустые проемы дверей. Я на цыпочках двинулся к притвору; я шел на доносившийся оттуда непонятный шелест. Под аркой я остановился — и увидел их. Увидел женщин Лувины. У каждой на голове была темная шаль, а на плече — кувшин для воды. Черные тени на черном фоне ночи.
