Юлий Крелин - Суета
— Отстань! Спроси у папочки отчета…
И плотно прикрыла свою дверь. Я — у себя, она — у себя.
Чего я завелась?! Вот теперь сидим в одной квартире — и в разных камерах. Из-за этих ее дурацких слов — «какая тебе разница». Слава Богу, сама хоть понимаю отчего, а не сваливаю на усталость или больную спину. А Ирка, как услышала про Надежду Бенедиктовну, сразу перестала ершиться. Она этих стариков любит. И нас там любят. Самих по себе любят — вне зависимости от отца. Нам там спокойно и хорошо, лишних вопросов не задают — там я просто друг семьи. Им позвонишь и тут же слышишь знакомое и приятное: «М-м-м, Ве-ерочка, неплохо бы повидаться. Вот и Эн Бэ говорит: не презираете ли вы нас… М-м-м, приходите завтра к вечеру». Я всегда соглашаюсь. Завтра, послезавтра — у меня все вечера однообразно пусты. Ирка тут же садится в маленькое креслице между стеллажами и начинает цапать книги с полок, с письменного стола, со столика, который стоит рядом. Там куда руку ни протянешь — всюду книги. Она совсем не разговаривает и глаз не поднимает, но я-то знаю — все слышит, все запоминает, в памяти у нее оседают все байки из их жизни. Она еле верит тому, что эти «древние» истории происходили на глазах Эн Бэ и Бэ Эн. Она их иначе и не зовет. Не при них, конечно, при них как можно: они девять раз слушали Маяковского, чистым случаем способствовали примирению двух знаменитых академиков «древности» — так она отзывается о тех временах. Они видели Герберта Уэллса на прогулке в Парке культуры и отдыха имени Горького, когда парк был совсем новорожденный, а не тот, что сейчас, — привычное звукосочетание, где слова почти не разделяются по основному своему смыслу — что-то вроде «паркультуротдыха». Да, собственно, и отец ей кажется выходцем из какой-то неизвестно бывшей ли когда-нибудь эпохи. Она пришла в полное смятение, сообразив, что отец уже жил, а звукового кино еще не было. А Борис Николаевич, оказывается, родился, когда вообще не было кино, даже немого. Не придумали еще. Да, а мать у нее родилась недавно — в дни челюскинской эпопеи. Что она знает про эту эпопею?..
Теперь у Ирки своя жизнь, Сережа вот появился. Мы редко-редко ходим куда-нибудь вместе. Пора уже мне успокоиться и не вспыхивать по пустякам. «Какая тебе разница?» А вот такая! Хочется! Хочется знать, неизвестно зачем. Ну что за жизнь у него там вторая? Интересно… не то слово… Я же слышу давно уже шебаршение вокруг, ловлю ускользающие взгляды, виноватые интонации, кастрированные фразы. За каждым словом своим следят, наверное, при мне. А чего они боятся? Поздно уже, поздно. Все обиды, все унижения снесла, и не от них, а здесь, в комнате. Шепотом, свистящими, шипящими, змеиными звуками, чтобы Ирка не услышала, фальшиво кричал, что сценарии не гулянка, что на одну ставку не проживешь, что корячится он в больнице и на студии не ради тщеславия, а ради семьи. Слыхали! Слыхали ль вы? Слыхали львы. Вот именно. Ради семьи львы задирают антилоп, а потом эта их охота выходит семье боком. Всегда так. Лучше бы они не зарабатывали для нас, а дома сидели.
Но я не об этом. Хитрил, уводил разговор в сторону — так ему легче было: знал, что скрывает. Еще в самом начале он пугал меня тем, что наступит «стабилизация». А я переводила это слово как «упрочение», «продолжение». Каждый слышит, как хочет слышать. Все, что мне от Бога было дано, я вложила в него да в Ирку — их ограждала, защищала, берегла. А остальные постольку поскольку… Все остальные были в малом пространстве симпатии и благорасположения. А на большее никто не потянул. Или я от всех отгородилась?.. Каждый день уходила в свой НИИ, стиралась в куче таких же баб, плюнула на свои профессиональные амбиции; как и они, говорила о косметике, о сапогах, чтоб не очень отличаться. Как будто мне надо было что-то особенное делать, чтобы отличаться. Читала романы в толстых журналах и на вопрос: «Как тебе?» — бросала безликое «Потрясающе!» или «Ерунда какая-то».
И он так же разглагольствовал, как все, когда накатывали в квартиру его старинные, еще школьные друзья. Я-то думала, мы со Львом для них едины, а они всё знали, переговаривались за моей спиной. Не могу жаловаться — они меня любили. По жизни катился клубок из друзей, их жен, детей, застолий, совместных поездок. Все спелись, привыкли к издевательским шуткам, остротам, которые посторонний человек принял бы за оскорбление, прозвищам, происхождение которых с большим трудом выкапывалось из такого давнего прошлого, когда не только жены, но и вообще наш пол никакой роли в жизни еще не играл. Мне было хорошо, уютно с ними. Они меня вроде бы и сейчас любят. Ничего не изменилось, но лишний раз потревожить боятся… Или стесняются? Звонят все же: «Привет львам. Самого нет? В вольере все в порядке? Хочу выразить вам благодарность за несказанно прекрасный вечер, подаренный нам… Ну ладно, передавай привет самому… Пока». Смешно: «сам»!
Когда-то была любовь, потом пришла «стабилизация» — мир, покой, семья. А теперь?.. Уязвленное, истеричное, грубое самолюбие… Оно рвет меня, губит, но… но это жизнь. Пусть скандал, пусть конфликт, пусть просьба: «Уйди отсюда. Дай нам покой!» Пусть в ответ нелепое упорство, фальшивые слова про две работы, про две лямки, которые он тянет ради нашей повозки, как это было сказано в тысячный раз вчера. Пусть, пусть… А когда, и самолюбие сгорит? Что останется? Пустота?
Постыдная вчерашняя сцена — царапина на столе, мелкие осколки стекла на полу. Позвонил днем, сказал, что Надежде Бенедиктовне плохо, поедет туда. Я расстроилась, конечно, что плохо Эн Бэ — Нота Бене, как зовут ее близкие, давние друзья еще по Ленинграду, а может, еще и по Петрограду. Мне жалко нежную, капризную, неожиданно суровую в суждениях Нота Бене, но я рада, рада тому, что он там, а не неизвестно с кем… А вдруг он и туда уже приходит… Ну, не сегодня-то точно. Может, мое самолюбие, моя подозрительность обойдут стороной болезни, больницу… Да и как его разделить с больницей?.. Больница вне подозрений. Жена Цезаря вне подозрений. Для жены хирурга больница должна быть выше подозрений. А в действительности?
Знаю Льва со студенческих лет, с первых курсов — наши институты были рядом, но когда впервые увидела его в больнице, он был уже завотделением и оказался совсем другим. Все вроде то же, да не то. И вальяжность, и расслабленность, тягучий, иронический взгляд, медлительность — все исчезло, вернее, все осталось, но переродилось. Да, вальяжность, но шустрая; да, медлительность, но пока сидит; расслабленность, но с настороженностью, и если иронический взгляд, то быстрый и по ясному поводу. Привычный рисунок вдруг исчез, растворился. Не надо валить в кучу все его больничное со всем, что за пределами болезней. Не надо думать лишнего… Сейчас он сидит у стариков… Он сидит там, а я… Сидит пожилая женщина, ноги вытянула, скрестила и жалеет себя. Красивая картинка. Вязанье бы еще и тихую музыку. Ничего нет. Тишина. И из Иркиной комнаты ни звука. Хоть бы вылезла, спросила. А что ей спрашивать? Она знает: папаня на посту, он для нее всегда на посту. Так матери-одиночки придумывают отцов «в командировках». Вот наш — в вечной командировке в тридцати минутах от собственного дома. Не хочу злиться, себя накручивать, вчерашним по горло сыта.
И он еще говорит, что со мной спорить нельзя! Спором это называется?! Говорит, с нормальным человеком если не можешь договориться, ну и ладно, ну и остается каждый со своим мнением. А ты, говорит, должна вернуться назад и обязательно доказать, что именно ты права. Говорит, что я не отцеплюсь, пока не заставлю признать свою правоту. Ну?! Ну как вам это понравится! Каждый при своем. При каком своем?! И он еще смеет говорить, что я конфликтна!
Перезвонил Саша Бурцев, я ему сказала, что Лев уже у стариков. Я попросила Сашу, чтоб расстарались они как-нибудь и, если можно, не клали бы к Левке в отделение. Я ему так сложно объясняла свои мотивы, что, боюсь, он все понял в прямом смысле. А мне хотелось бы, уж если понадобится операция, так чтоб без него обошлись. Только недавно после его операций умерли два человека — один за другим. У обоих был рак, и обоих он знал уже давно. Все знакомые понимали, все вокруг сочувствовали, но все ж было что-то неуловимо противное, скользкое в тихих перешептываниях о том, как ему, Льву, не повезло. Впрочем, это, может быть, сейчас мне так кажется. Бог с ними. Лев сам издергался, устал от расспросов и рассказов о том, как и что с этими больными было: каждый спрашивающий был невинно уверен, что он единственный. А Лев, как будто домучивая себя, сам рвался рассказывать, снова и снова прокручивал одними и теми же словами подробности этих болезней и смертей. Может быть, желая удостовериться в сотый раз, что не было его врачебной ошибки. Стал совсем серым — волк, а не лев, — хватался за таблетки, мерил давление. И как-то брякнул: «Может, хватит? Наоперировался. Может, в поликлинику уйти?» Правда, это уже не первый раз. После своих несчастий он всегда начинает про поликлинику говорить.
