Кодзиро Сэридзава - Книга о Боге
— Снег здесь выпадает рано, — сказал, обращаясь ко мне, Жак, — очень скоро вокруг будет белым-бело. Говорят, зима — лучшее время для лечения туберкулеза, и в Отвиль съезжаются туберкулезники со всей Франции. Когда выпадет снег, отсюда до самой швейцарской границы будет расстилаться белая равнина, и все захотят молиться здесь, уразумев, что это место сам Господь подготовил для наших молитв.
— Пока вы столь ревностно молились, я пристально вглядывался в небо, — ответил я откровенностью на откровенность, — и был потрясен. Впервые в жизни я задумался о том, что же это такое — синее небо? Лучшего храма я не видел!
— Ты затронул очень важный вопрос. И раз уж ты сам заговорил об этом, я воспользуюсь случаем и расскажу тебе наконец, что, собственно, это такое — необъятное синее небо. Помнится, ты говорил, что Бог для тебя — пройденный этап. Думаю, ты имел в виду религию, но не совсем ловко выразился по-французски. А ежели так, то я могу сказать о себе то же самое.
Тут он взглянул на часы — пора было идти обратно, и мы стали медленно спускаться вниз по склону холма.
— Видишь ли, дело, пожалуй, не в том, что я употребил одно слово вместо другого, а в том, что для меня оба слова — Бог и религия — выражают одно понятие…
— На самом деле это два разных понятия, и объединять их неправомерно. Правда, Морис? — обернулся Жак к одному из своих друзей, католику, и, видимо желая вовлечь его в беседу, продолжал: — Многие французы-католики пренебрегают важнейшими церковными обрядами и даже по воскресеньям не ходят в церковь. Можно сказать, что для них религия — тоже пройденный этап, но никак нельзя назвать их атеистами, которые и знать ничего не желают о Боге.
— Наверное, ты прав. Если человек не ходит на исповедь, можно считать, что религия для него — пройденный этап, — сказал Морис. — И среди послевоенного поколения таких немало. Все же большинство подчиняется некоторым церковным установлениям, как правило, тем, что давно стали привычной частью жизни общества, если же на таких людей обрушивается несчастье, они идут в церковь и там в одиночестве молятся, поэтому они совсем не атеисты.
— Должен тебе признаться, — сказал, поворачиваясь ко мне, Жак, — что в этом нашем храме я молюсь только Господу нашему, который на Небесах, Иисусу же я не молюсь никогда, его я просто игнорирую.
— Как? Что ты хочешь этим сказать? — удивился я.
— Вообще-то католики не отделяют Бога от Иисуса Христа. Для них это очень важно, но для меня Бог такая же неизведанная область, как и для тебя, и мне хотелось, чтобы ты это понял.
— Но тогда что для тебя вера в Бога?
— Видишь ли, я не верю в тех богов, которых предлагает нам та или иная религия, но в существование Бога я верю.
— Это уж совсем непонятно…
Тогда Жак начал просто и ясно излагать мне основные положения физики — науки, которой он занимался. Сначала он подробно рассказал о подчиненном четкому порядку строении материи, о невидимых взору атомах и составляющих эти атомы элементарных частицах (причем многие из слов, которые он употреблял, я слышал впервые), потом перешел к рассказу о космосе, предмете другой своей науки — астрономии. Совершенно доступным языком, так что понял бы любой школьник, он поведал мне о строении звездных систем, о непреложных законах движения Солнца, Луны и Земли, небесных тел, принадлежащих Солнечной системе. Это был новый, совершенно незнакомый мне мир, и я слушал, позабыв обо всем на свете, ловил каждое его слово, даже когда не все понимал. Внезапно, как бы подводя итог всему сказанному, он сказал:
— Понимаешь теперь? Если хорошенько подумать, то становится совершенно ясно, что и упорядоченность структуры разных видов материи, и бесперебойные, непреложные законы движения небесных тел — Солнца, Луны, Земли, все это далеко не случайно, все зависит от энергии какого-то всемогущего существа. Иначе я себе не могу этого объяснить. Эту энергию я и называю Богом, и в этого Бога я верю.
— Вот так. Думаешь, что Жак ученый, а он вдруг оборачивается поэтом, — подтрунивая над приятелем, заметил Морис. — Сейчас ты услышишь о том, что человек очень скоро полетит на Луну.
— И не только полетит, но и высадится на нее. Такой день не за горами. Это вовсе не выдумки и не беспочвенные фантазии.
— Великому ученому положено быть и великим поэтом, — вставил Жан.
— В прежние времена сумасбродами называли тех, кто утверждал, будто люди станут, как птицы, летать по небу. И это было не так давно. Но вот изобрели самолет, и люди действительно стали летать по небу, более того, в этом году какой-то никому не известный молодой американец на маленьком самолете, один, без единой посадки пересек Атлантический океан и приземлился в Париже, разве не так? То есть он совершил то, что недоступно даже птице. Надо верить в знания и возможности человека.
— Жак, неужели ты собираешься совершить посадку вон на той Луне? — И Морис указал на четкий тонкий серп трехдневного месяца в западной части небосклона.
Все тут же повернули головы в ту сторону и, взглянув на месяц, расхохотались. Но Жак, обращаясь ко мне, совершенно серьезно сказал:
— Все французы по натуре своей позитивисты. Именно поэтому во Франции достиг такого развития позитивизм в философии и в экономике. Но меня, пока я изучал астрономию и физику, неотступно преследовало тайное желание вырваться за пределы земного шара, в просторы Вселенной, собственными глазами увидеть оттуда нашу Землю, ощутить, что такое космос, и проверить правильность своих предположений. Вы можете смеяться, но я убежден: еще до того, как люди высадятся на Луну — а это непременно произойдет, — они обязательно побывают в космосе. И это тоже не за горами… Так что я наверняка сумею удовлетворить свое желание. Размышляя об этом, я ощущаю необычайный прилив сил и не верю, что умру от какого-то там туберкулеза. Для того чтобы полететь в космос, необходимо крепкое здоровье. Именно в этом и проявляется мой позитивизм…
Тут мы подошли к отелю, смешались с другими пациентами, возвращавшимися с принудительной прогулки, и вынуждены были прервать нашу беседу.
Глава пятая
Вернувшись в отель, я сразу же поспешил к себе, но потом обнаружил, что до обеда оставалось еще полтора часа. Я вышел на балкон и устроился в шезлонге. Эти часы не были специально отведены для сеансов климатотерапии, так что предаваться размышлениям не возбранялось, поэтому я стал обдумывать услышанное от Жака по поводу его научных изысканий и вдруг обратил внимание на одно чрезвычайно важное обстоятельство.
Когда он сказал, что гигантская энергия, которая создала и приводит в движение Вселенную, это и есть Бог, я не сообразил задать ему очень важный вопрос: а какова связь между этой энергией и человеком и — что особенно важно — почему эта энергия порождает у человека особое ощущение, которое можно назвать верой? Ведь без этого, даже признавая существование великой энергии, человек не сможет узреть в ней Бога. Возможно, Морис и Жан не обратили на это внимание потому, что не относились к словам Жака всерьез? Мне стало стыдно своей духовной незрелости.
Морис был родом из Пуатье, города на юге Франции, он был единственным сыном крупнейшего местного финансиста, главы торгово-промышленной палаты, и учился там же, в Пуатье, на последнем курсе экономического факультета. У Жана отец погиб на войне, он жил вдвоем с матерью. Он был племянником великого скульптора Бруделя и заканчивал исторический факультет Парижского университета. Оба юноши отлично учились, но к высказываниям Жака относились не очень серьезно, может быть потому, что были на несколько лет моложе. «А ведь я и сам готов попасть под их влияние», — виновато подумал я, лежа на своем балкончике. И тут же вспомнил, что говорил о Жаке профессор Е., когда мы — это было совсем недавно — ехали с ним в машине, возвращаясь из лечебницы после консультации у профессора Д.:
— Вчера я зашел к нему в комнату, чтобы проконтролировать, как делается уборка, и был немало удивлен. По всему столу были разложены листки с какими-то расчетными таблицами, испещренные бесконечными столбиками цифр. На первый взгляд это были уже готовые таблицы, но несколько точно таких же листков лежали на столике сбоку. Я был поражен, мне стало дурно при одной мысли, что он сам скрупулезно проделал все эти расчеты, поэтому, когда после окончания уборки он вернулся в комнату, я спросил его, неужели он сам делает все, вплоть до черновых вычислений? На что он ответил, что у него просто нет иного выхода, если в расчеты с самого начала вкрадется даже маленькая ошибка, вся работа пойдет насмарку, а об этом и подумать страшно. Поэтому утром он перепроверяет все, сделанное накануне вечером. «Но это же ужасно, — сказал я, неужели нельзя поручить кому-нибудь первоначальные расчеты?» На что он ответил: «В этом случае ошибок будет еще больше. Конечно, жаль времени и сил на такую работу, но я и у себя в университетской лаборатории все считал сам. Разумеется, машины делали бы это точнее и быстрее. Надеюсь, научно-технический прогресс во Франции скоро достигнет такого уровня, что подобные машины будут изобретены, осталось потерпеть совсем немного. Вообще-то с необходимостью производить сложные расчеты с немыслимым количеством цифр сталкиваются во Франции не только ученые, но и промышленники, да и в других областях возникает в том потребность. А потребность порождает изобретение…» И он сразу же сел за работу. Наблюдая за ним изо дня в день, я не могу не восхищаться, но вот что однажды пришло мне в голову. Его называют гением, но, по-моему, любой, кто затрачивает столько сил на изучение какого-то конкретного предмета, может достичь результатов, достойных гения. Интересно, что он имеет в виду, говоря о научно-техническом прогрессе?
