Луи Арагон - Орельен. Том 1
«Я не могла бы…» Что она хотела этим сказать? Следовало бы как можно точнее вспомнить весь разговор. Возможно, например, она просто хотела сказать, что не посмела бы подойти к Розе Мельроз… И больше ничего. Как это Лертилуа не подумал о такой простой вещи? Самое правдоподобное объяснение. Он даже слегка покраснел при мысли, что объяснение это не сразу пришло ему в голову. Выходит, он на деле еще тщеславнее, чем думал. Ладно, с этим эпизодом покончено. Тем хуже. И, однако…
Однако тогда-то он ни минуты не колебался в своем толковании ее слов. Ни на минуту не счел их неясными. Не потому ли, что тогда в них присутствовало еще что-то, впоследствии утраченное, свет очевидности, сопровождавший ее слова. Он мысленно прислушивался к интонации Береники, стараясь уловить, как именно прозвучала эта фраза в ее устах… Нет, только не так. Он немножко плутовал с самим собой… именно плутовал… Обманчивое эхо становилось все слабее, и не без его содействия. «Я не могла бы…» Слова эти произнес он сам, это вовсе не ее голос. Изо всех сил он старался заставить Беренику произнести фразу, которая тогда, когда он ее услышал, не вызвала размышлений. Так ли он ее понял?.. «Я не могла бы…» Да, да, именно так это звучало… Более или менее так… Действительно ли она хотела сказать: «Я не могла бы… отказать вам… если бы вы попросили меня о чем бы то ни было… Я, Береника, вам, Орельену…» Что за нелепое занятие: словно школьник, он переворачивает коротенькую фразу… спряжение… могла бы… первое лицо сослагательного наклонения от глагола «мочь». Хватит!
Ведь эти слова можно было толковать иначе: «Я не могла бы отказать мужчине… все равно какому… ну, просто любому… я не умею отказывать…» Но почему же она так внезапно умолкла и пугливо забилась в угол. А быть может, сказав, она вдруг поняла, что именно сказала, поняла тот, другой смысл. Так или иначе, она отреклась от этого смысла. Впрочем, этот смысл и не был открыто выражен в словах: «Я не могла бы…»
Ах, на сей раз он вспомнил наконец это мимолетное звучание. Сейчас думал уже не он, а Береника… Береника… Он поймал себя на том, что с нежностью произнес ее имя… Бесспорно, эта нежность относилась скорее к царице Цезареи, нежели к госпоже Люсьен Морель. Уже не в первый раз он ловил себя на том, что называет ее по имени мужа. Как будто он сам карал себя за фамильярность или как будто боялся ее, боялся того, что может повлечь за собой эта фамильярность. Какая глупость! Желая убедиться в своем собственном хладнокровии, он произнес: Береника, Береника, Береника… И вдруг снова ему привиделись ее глаза, полные слез… Мадам Люсьен Морель. Что ж, прекрасно. Что это еще за мазохизм? Если ему нравится имя Береника, это еще ничего не доказывает… Ему захотелось окончательно себя испытать, и вполголоса он произнес: «Я не могла бы…» — твердо веря, что наконец-то разгадал тайну истинного звучания этих слов. Но сказал эти слова он сам, Орельен, сказал обыкновенным мужским голосом… Тоже выдумал!
— Гарсон, рюмку коньяку.
Орельен сидел в баре у Люлли на Монмартре. Выйдя из дома на улице Бель-Фей, он машинально забрел сюда. Что-то отгоняло от него сон. Возможно, мысль о тех женщинах. Или об одной из них. Орельен, не говоря о прочих его слабостях, был еще и полунощником. Он любил бродить по этим ярко освещенным ночным барам, где никогда не замирает жизнь, хотя вокруг все спит крепким сном. У него уже выработались свои привычки. Не следует поэтому объяснять ночное бродяжничество тем, что произошло на вечере у Мэри. У Люлли он был вчера, и завтрашний день мог загнать его сюда.
— Ты один?
Он оглянулся и ответил Симоне улыбкой. Симона достаточно натанцевалась сегодня с посетителями бара. Она подсела к Орельену.
VIII
Никогда сами парижане не получают от столицы столько удовольствия, сколько приезжие провинциалы. Прежде всего, Париж для парижан ограничивается рамками их собственных привычек и интересов. Истый парижанин сводит свой город до масштабов нескольких кварталов, он не знает ничего, что лежит за их пределами, там Париж перестает быть для него Парижем. Далее: он не испытывает очаровательного чувства затерянности в Париже, как в лесу, того блаженства, которое дается уверенностью в том, что не знаешь никого из встречных, никого случайно не встретишь на своем пути. Напротив, это необычайное ощущение парижанин испытывает во всех провинциальных городках, куда его забросит проездом судьба и где он один лишь не знает никого из прохожих. Но подумайте, как упоительно, когда ваше инкогнито открывает вам доступ в этот каменный лес, в эти асфальтовые пустыни.
Береника наслаждалась одиночеством. Первый раз в жизни она была сама себе хозяйкой. Ни Бланшетта, ни Эдмон ее не удерживали. Если на нее нападала охота погулять еще немного, вовсе не обязательно было сообщать кому-то по телефону, что она не придет к завтраку. О, милая парижская зима, с ее лужами, грязью и внезапно проглядывающим солнышком! Даже мелкий дождик, моросящий с небес, и тот ей нравился. А когда становится холодно, к твоим услугам магазины, музеи, кафе, метро. Все легко в Париже. И ничто в нем на себя не похоже. По иным улицам и бульварам столь же приятно проходить в сотый, как и в первый раз. И потом, здесь над тобой бессильна непогода.
Взять хотя бы площадь Звезды. Бродить вокруг нее, сворачивать наугад в первую попавшуюся улицу и вдруг очутиться неведомо для себя совсем в ином мире, ничуть не похожем на тот, который ждет тебя на следующем перекрестке… Эти прогулки действительно похожи на вышивание… Но только когда вышиваешь, приходится следовать уже готовому, известному рисунку — цветку, птичке, — а здесь ты никогда заранее не знаешь, откроет ли тебе свой задумчивый образ авеню Фридланд, или повлечет за собой озорная суета авеню Ваграм, или очаруют ажурные просторы Булонского леса. Площадь Звезды царит над самыми различными мирами, как над живыми людьми. Над целыми мирами, куда запущены ее светоносные щупальцы. Есть там своя провинция — улица Карно — и есть коммерческое величие Елисейских полей. И есть улица Виктора Гюго… Беренике нравилось идти одной из этих улиц, чередование которых ей никак не давалось, затем круто свернуть в переулок и выйти на следующую магистраль, совсем так, как она бросила бы сказочную королеву ради куртизанки, рыцарский роман ради новеллы Мопассана. Живые дороги, ведущие из одной сферы воображения в другую, — как нравились Беренике эти улицы за то, что они вдруг превращались в странный провинциальный уголок или приводили в пустынные переулки, где каждая балконная решетка словно повторяет своими металлическими завитками сложный узор акций и облигаций, которые хранят владельцы этих квартир; нравились переулки, что завлекают в сеть сомнительных отелей, меблированных комнат, бистро, подозрительных женщин, — и все это буквально в двух шагах от богатых кварталов, и все это бросает в низменную дрожь маменькиных сынков и любителей извращенных нравов. Совершенно неожиданно улицы расступались, открывая глазу городской горизонт, и Береника выбиралась из этой чарующей и пугавшей ее страны, чтобы полюбоваться издали Триумфальной аркой и возле нее легким пунктиром деревьев, до половины аккуратно забранных решетками. Какой же он красавец, Париж! Даже там, где линии, казалось бы, идеально чисты и прямы, даже там — сколько изгибов! Ничего подобного не увидишь за городом, где пейзаж не склонен к таким стремительным переменам; нигде, даже в Альпах или на морском побережье, не найдет себе столько богатой пищи воображение молодой, ничем не занятой женщины, которая радуется тому, что живет и что свободна, свободна думать вволю, и может не следить за собой, не бояться, что лицо ее выдаст затаенные чувства, что сорвется с ее губ неосторожная фраза и больно ранит кого-то, а ей доставит минуту раскаяния…
Иногда ей хотелось видеть город иным. Тогда она садилась в автобус, в любой автобус и уезжала на другой конец Парижа. Она нарочно оставалась на площадке, где толкались входившие и выходившие пассажиры, отмечая про себя смену многолюдных и малолюдных кварталов. Она не уставала от этих бесконечных превращений, свершавшихся вокруг нее. После Елисейских полей и площади Согласия улица Риволи казалась узенькой, совсем как мысль, идущая через различные этапы к конечной цели рассуждения: первый этап — вдоль садовой ограды, где еще недавно ничем не стесненное воображение вольных деревьев сковывают черные решетки и постепенно берут в плен ряды статуй, как бы желающих подготовить прохожего к приближению дворца. Аркады по ту сторону сада по-своему подкрепляют эти каменные силлогизмы. Но за дворцом аркады слишком быстро сдают свои позиции, и улице приходится теперь распроститься с игрой фантазии ради практического разума и обставить себя двумя рядами домов, самых обыкновенных домов. Нелепая кичливость коммерции, воздвигнувшая себе в качестве монумента магазин «Самаритен», пришедший на смену «Лувру»! Подъездные пути к Центральному рынку пересекают улицы. Деревья все еще выбегают вам навстречу, когда вы уже поравнялись с «Шатле» и едете на левый берег с его мечтами. Потом — конец. За Ратушей улица вытягивается в ниточку, автобус сворачивает на улицу Сент-Антуан, чреватую угрозами, полную воспоминаний, пока наконец не останавливается на огромной площади, являющейся как бы вариантом площади Звезды, где высится Июльская колонна.
