Фумико Энти - ЦИТАДЕЛЬ
Суга, проданная в наложницы ещё девчонкой, и Юми, служанка, возвышенная до наложницы, потеряли невинность и выросли в стенах этой усадьбы. Сейчас обеих терзала острая зависть: не они, а другая женщина наслаждалась сказочно прекрасной свадебной церемонией, принимала поздравления окружающих и становилась законной супругой — на глазах у гостей, перед всем миром.
— Взгляни-ка, кимоно-то из ломбарда! Красный шёлк на подкладке совсем выцвел, — заметила Юми, внимательно разглядывая рукав. — Выходит, кто-то его уже надевал… Наверное, прежняя хозяйка не обрела счастья, раз кимоно отправили в ломбард.
— И эта тоже не обретёт… — вздохнула Суга, снимая с плеч тяжёлое кимоно. Не следовало говорить подобные вещи в торжественный день, однако Суга не сдержала своего раздражения на негодного Митимасу, дразнившего её, как собачонку или обезьянку, и придумывавшего ей всякие обидные прозвища.
— Ну конечно же, — с готовностью подхватила Юми. — Выйти замуж за такого… Да ещё стать второй женой… Вполне понятно, что и кимоно подержанное! Вот я — я бы ни за какие сокровища мира за Митимасу не пошла! Наплевать, что у него куча денег и что он — единственный сын… Выйти замуж за идиота — нет уж, увольте! Бр-р… Мерзость какая!
Юми даже передёрнуло, словно по спине у неё проползла мохнатая гусеница.
— Интересно, почему он таким родился?.. — задумчиво протянула Суга. — Ведь и хозяин, и госпожа — оба такие умные… Как-то хозяин сказал, всё потому, что госпожа родила, когда ей было всего пятнадцать. Вот и вышел такой ребёнок. …Как он не похож на свою родную сестру…
— А Сэки сказала, что хозяин много грешил и обманывал женщин, вот теперь сынок и расплачивается за это.
— Перестань. Страшно же! — Суга нахмурилась и помрачнела. Юми сказала — и тут же забыла. Но Суга не умела легко забывать. Слова липли к ней, словно призраки, полные яда чужих проклятий и злобы. Посмотрев на совершенно беззаботную Юми, только что произнёсшую такие ужасные вещи, Суга возненавидела себя: она подобна забившейся сточной канаве, в которой скапливается вся грязь!
Несколько дней после свадебной церемонии Томо с болью в душе наблюдала за Мией. Та ходила поникшая и поблёкшая, словно цветок, сломанный ветром, и ни с кем не заговаривала. Даже Юкитомо, хорошо понимавший женщин, не на шутку перепугался, представив себе, что мог наговорить молодой жене Митимаса в первую брачную ночь. Обычно он отворачивался от сына с выражением крайнего раздражения на лице. Но сейчас, пересилив себя, стал обходительней: подарил сынку на память о свадьбе золотые швейцарские часы с платиновой цепочкой, на которые тот давно имел виды, и заказал из ресторана европейские яства, дабы ублажить Митимасу, питавшему страсть ко всему экзотическому. Он хорошо знал сына и понимал, что бесполезно его наставлять, как надо лелеять жену, куда проще подкупить его вкусной едой и подарками, — это всегда помогало. Теперь новоявленный муж будет сговорчивей. Вряд ли он станет для неё приятной компаний, но хотя бы не будет изводить молодую жену придирками.
Юкитомо не ошибся в расчётах. Митимаса как-то бессмысленно оживился, а Мия снова стала смеяться, забавно щуря узкие щёлочки глаз, пока они вовсе не утопали в пухленьких щёчках.
На фотографиях Мия выходила простушкой — не то, что классические красавицы Суга и Юми, — но в жизни она была совершенно иной. Пухлая плоть ладно сидела на хрупких изящных косточках, а её кожа — на лице, руках и даже ногах — светилась розовым светом, как лепестки сакуры. У Мии был слегка слабовольный рот с оттопыренной нижней губкой, но когда она улыбалась, сузив и без того узкие глазки, в ней появлялось невыразимое очарование, какая-то ускользающая, непрочная красота. Её стройное тело двигалось легко и грациозно, а весёлое лепетание вносило оживление в чопорную атмосферу усадьбы. Мия говорила немного в нос с просторечивыми оборотами Нижнего города, но это тоже было прелестно.
Первой жертвой чарующей женственности Мии пала Томо. Провожая Томо до двери после смотрин, Мия так мило, так непринуждённо сказала: «Матушка, разрешите поправить ваше хаори!» — и, подойдя, отвернула поднятый воротник. В ней было столько тепла, что Томо пронзила отчаянная надежда: с новой невесткой не нужно будет возводить привычных барьеров, и в доме станет немного теплее. Это было подобно волшебному озарению, когда мужчина впервые испытывает влюблённость, и Томо вознесла молитву богам, чтобы брак состоялся. Эцуко она лелеяла как безупречный, чистой воды бриллиант, однако в дочери всегда ощущалась холодная твёрдость, как у безжизненного кристалла. Скрытная Суга смотрела мрачно и насторожённо глазами красивой неприрученной кошки, и с годами эта её черта только усугублялась. Самая открытая, Юми, была беззаботной девчонкой, бесхитростной и весёлой, простой, как цветущий персик, и ей недоставало романтической чувственности, которой жаждала Томо. Обе любовницы стояли между Томо и мужем, словно глухая стена, и все физические отношения между супругами оборвались. Но хотя посеянные матерью семена веры в милосердие Будды Амиды мало-помалу давали всходы, Томо была ещё чересчур молода для воздержания. Ей едва исполнилось сорок. К тому же она отличалась отменным здоровьем, так что её постоянно терзала неутолимая жажда — желание прикоснуться к живому, тёплому телу.
Кодекс чести не позволял ей завести любовника при живом муже. Наверное, поэтому её подавленные желания причудливым образом переродились, сконцентрировавшись на женщинах. Томо смотрела на женщин мужскими глазами, невольно пытаясь найти в них то, чего ищут мужчины, — округлую мягкость, уступчивую покорность — словом, то, что может дать настоящая женщина. Мия как нельзя более соответствовала тому идеалу, что искала Томо.
Ещё одной причиной желания Томо заполучить Мию была забота о Такао. Такао лишился матери сразу после рождения. Томо пришлось самой растить ребёнка, и она излила на него всю свою нерастраченную любовь. Малыш не знал матери, но улыбался младенческой блаженной улыбкой, и Томо испытывала бесконечное сострадание, смешанное со странным, завораживающим ощущением неукротимой, бурлящей силы новой жизни.
Томо, терзавшаяся угрызениями совести из-за Митимасы, поражалась себе, наблюдая за малышом, жизнерадостно болтавшим ножками. Как она может испытывать такую привязанность к ребёнку урода-сына? Юкитомо тоже души не чаял в Такао, хотя собственные дети раздражали его в младенчестве, и он часто отсылал их с женой в дальний флигель, чтобы только не слышать детского плача. А теперь Юкитомо выхватывал Такао из рук Маки и с раскатистым смехом подбрасывал его в воздух: «Лети, Такао! Лети выше, наш сокол![54]» Поскольку Юкитомо так обожал внука, Суга и Юми тоже обхаживали на все лады «маленького господина». Малыша передавали с рук на руки, и всё внимание в доме было сосредоточено на нём. Только рядом с Такао Юкитомо начинал разговаривать с Томо, как встарь, да и Томо могла отвечать ему без смущения и страха. Этот ребёнок, отпрыск недостойного Митимасы, объединил их, став свидетельством неразрывных уз между Томо и Юкитомо, теперь мужа и жены лишь на словах. Такую мысль заронила в голову Томо её мать, скончавшаяся год назад в Кумамото, как раз перед рождением Такао, и Томо бережно лелеяла её в своей одинокой душе. Юкитомо был настолько привязан к Такао, что принял решение: сколько бы детей ни родилось в дальнейшем у Митимасы, именно Такао унаследует усадьбу Юкитомо, — и составил на его имя дарственную, согласно которой Такао уже сейчас являлся владельцем части поместья. Так что Такао ничто не угрожало, пока живы дедушка с бабушкой, однако смерть всегда приходит незваной, и Томо терзали смутные страхи, что второй женой сына будет женщина с сильным характером. Мия проходила и по этим параметрам.
Не прошло и месяца, как Мия успела сдружиться со всеми обитателями усадьбы Сиракава. Она не прикладывала к этому ни малейших усилий, просто от неё исходил такой благоуханный аромат искренней доброжелательности, что вскоре не только Томо с Юкитомо, но даже Суга с Юми, которые, казалось, должны были испытывать некую ревность по отношению к молодой конкурентке, встречали её такими же доброжелательными, открытыми улыбками.
— Ах, какой милый ребёнок! — восклицала она при виде Такао и, подхватив его своими изящными ручками, осыпала щёчки младенца бесчисленными поцелуями. При этом глаза её смешливо щурились, превращаясь в две узкие щёлочки. Она словно бы и не задумывалась над тем, что Такао родила её предшественница, и это безмерно радовало дедушку с бабушкой.
В погожие дни Мия торчала на втором этаже, любуясь видом на море, и радовалась, как ребёнок. Её родной дом был зажат среди жилых строений, так что Мия была в восторге от того, что усадьба Сиракавы стоит на холме.
