Роберт Стоун - В зеркалах
— То же самое я подумал о вас, — сказал Рейнхарт.
— Слушай, как тебя, — сказал Фарли-моряк. — Ты мне скажи — кто я?
— Брат Дженсен, Фарли. Ты брат Дженсен, проповедник.
— Верно, — сказал Фарли. — Ну а ты кто?
— Рейнхарт.
Фарли поглядел на него озадаченно.
— Господи Иисусе! — вдруг воскликнул он. — Ты же тот чертов кларнетист! — Подавшись вперед, он заглянул в щелку между портьерами и обернул к Рейнхарту озабоченное лицо. — Слушай, друг, это здорово, что мы встретились и прочее, только будь человеком, ладно? Понимаешь, у меня и так неприятностей по горло. Кто тебя на меня навел?
— Я пришел похарчиться, Фарли. Худо мое дело. Откуда, к черту, я мог знать, что ты здесь?
Фарли глядел на него сочувственно:
— Смотри-ка, кто бы сказал, что из тебя выйдет такой алкаш.
— Мне крышка.
— Ты бедная заблудшая овца, — сказал Фарли. — Вид у тебя аховый.
— Дашь чего-нибудь пожевать, Фарли?
Фарли вышел распорядиться, чтобы ужин принесли к нему в кабинет. Когда он вернулся и сел, Рейнхарт спросил, почему он стал братом Дженсеном и проповедником.
— Какая картина, — сказал Фарли, оглянувшись на портьеру. — А ты думаешь, что все повидал. Помнишь церковь?
— Конечно.
— Черт, вот была красота! Какое апостольство, а? Я не разбогател, как некоторые прохвосты, но, ей-богу, я служил. Понимаешь, всерьез служил. Рейнхарт, если бы я сказал им, что они могут летать, они взлетели бы. Выпорхнули, к чертям, из окна. Ты посещал?
— Нет, — сказал Рейнхарт. — Ни разу.
— Жаль. Но вы надо мной потешались, а? Все думали, что это просто анекдот.
— Наверное, мы не до конца понимали, Фарли.
— Это точно, брат, — сказал Фарли. — Люди не представляют себе, что может сделать капелька веры. Жизнь ведь не рациональна, да? Отчего же вера меньше весит, чем разум? Скажи?
— А что Наташа?
При звуке ее имени лицо Фарли осветилось Божественным светом.
— Наташа… — повторил он. — Она была… не знаю. Она была прекрасна. Во всех отношениях. Иногда она мне представлялась подобной Магдалине. Ты знаешь эту историю.
Рейнхарт сказал, что слышал о ней.
— Но она рехнулась, — сказал Фарли. — Съехала с катушек начисто. Я должен был бы возненавидеть ее. — Он посмотрел на Рейнхарта; любовь и горе увлажнили его страдальческие глаза. — Но не возненавидел.
— Она в психбольнице.
— Сторчалась… эх. Я видел, к чему оно идет. Благослови ее Бог.
— Бедная Наташа, — сказал Рейнхарт. — Она так трогательно входила в своих штанишках.
— Бедная Наташа, — сказал Фарли. — Бедный я. Ты не представляешь, что с ней было в Мексике. Вот мы в Веракрусе… не в Акапулько, учти… в Веракрусе, самом гнусном малярийном порту на всем проклятом Карибском море. Она спятила — она орала на соседей, она флиртовала с каждым сальным мексиканцем. Три девки пытались ее зарезать. Меня самого из-за нее порезали. — Он залез рукой под свой черный пиджак и постучал себя по ребрам. — Я чуть не скопытился из-за этой бабы. Мексиканец чуть меня не убил.
— Опасный город?
Фарли засмеялся с некоторой истеричностью в голосе:
— Опасный ли, он спрашивает! Опасный ли город? Едрена мать! Клянусь моей Королевской канадской жопой — еще какой опасный! Как же они ненавидят янки. Готовы тебя убить. Они тащатся от Кастро.
— Мне грустно это слышать, Фарли. Я всегда воображал, как вы с Наташей блаженствуете под пальмой. В таком роде.
— Так должно было быть, — подтвердил Фарли с религиозным жаром. — В Акапулько ты можешь сидеть в соломенной хижине, и малый приносит тебе ром с кока-колой за двадцать центов. Ром и кола пополам — и стоит двадцать центов! Но у нас не заладилось с самого начала. Пару дней мы пробыли в городе Гватемале, и там было неплохо, а потом Наташа сказала, что хочет увидеть побольше индейцев. Стали ездить автобусами в хреновы горы, чтобы смотреть на индейцев. Люди нас замечали. Всякий раз, когда их мелкий пузатый полицейский шлепал мимо, я седел.
— Нечестивый бежит, когда никто не гонится за ним[23],— сказал Рейнхарт.
— Нечестивый? А? Бессовестная миссис Хелмф всему виной. Священники подвергают себя страшному риску, окормляя старых невротичек. Честное слово. Короче, я не хотел сразу ехать в Мексику — я понимал, что этого от меня и ждут. Знаешь, у них этот проклятый Интерпол, где все полиции в одной связке. Я был до смерти испуган. Но недели через две мы сели на судно до Кампече и как-то проскользнули. Наташа уже тронулась. Каждую ночь крала деньги у меня из бумажника, чтобы покупать траву, а ей толкали охнари с дерьмом.
Драпировки раздвинулись, и Фарли прикусил язык. Вошла толстая цветная женщина и небрежно поставила перед ними две тарелки с сосисками и фасолью.
— Спасибо, Роз, — любезно произнес Фарли.
— Ага, — сказала Роз.
Фарли посмотрел ей вслед:
— Чертовы негры, должны бы иметь хоть какое-то уважение к религии. Им, знаешь ли, полагается. А не имеют. На чем я остановился?
— С Наташей в Мексике.
— Ну да. Мы поехали в Веракрус и сняли грязную халупу. Я надеялся, там будут приятные американские туристы, а оказалась только европейская шушера, которая вела себя так, как будто у нее нет горшка, чтобы пописать. Мы недели там не прожили, как стала принюхиваться полиция. Они знают, что с тобой что-то не так, раз живешь в Веракрусе, — непременно не так. Стоило обернуться, и стоит этот мелкий комиссарио, хихикает с протянутой рукой. А потом, раз в несколько дней, эти сволочи катят по вонючему нашему переулку с сиренами, мигалками, ногами распахивают дверь, тычут мне в яйца автоматами и отвозят в свою тюрьму-свинарник. Через час, или два, или через сутки меня выпускают, возвращаюсь домой, и оказывается, комиссарио ей задвигал. Ей все равно. Она уже все время в отключке.
Рейнхарт невнятно — поскольку рот был набит розовой свиной сосиской — выразил соболезнования. Он был рад встрече с Фарли-моряком.
— Какая жалость, Фарли, — прочувствованно сказал он.
— Бедная Наташа. Я должен был бы возненавидеть ее, но иногда думаю, есть и моя вина в том, как все повернулось. Знаешь, моральная ответственность сплетается в чертовски хитрую паутину. Мы все повинны в грехах друг друга. А?
— В смысле «смерть каждого человека умаляет и меня»?[24]
— Именно, черт возьми. Смерть каждого человека и все прочее. Правдивее слов никто не написал. — Фарли положил руку на плечо Рейнхарту. — Все понять — значит все простить. У тебя верные понятия, малыш. Наверное, поэтому ты и с нами.
— Точно, — сказал Рейнхарт. — Если что у меня сохранилось, то только они.
— Скажу тебе, старик: все могло бы повернуться иначе, будь я туземным алконавтом, как ты. Как я все это вынес, один Бог знает.
— Вера — большое утешение, — сказал Рейнхарт.
— «Насмехайтесь, Руссо и Вольтер»[25], — продекламировал Фарли-моряк. — Мы живы не хлебом единым. Но финал там, в Мексике, был бы испытанием и для первых францисканцев. Наташа спуталась с шофером автобуса, таким же укурком, который жил где-то в том же доме. Ну, ты знаешь, что за люди вообще шофера автобусов, но этот гад был что-то особенное. Он имел чувство к Наташе — или так ему казалось. Подлец, везде носил «смит и вессон» в наплечной кобуре и даже в скотском своем автобусе с ним не расставался. Каждый божий вечер вваливался к нам в полном одурении, размахивал револьвером и орал: «бам, бам, бам». Давал Наташе им поиграть — иной раз прихожу вечером, а она с мечтательным отсутствующим видом целится сорок пятым мне прямо в сердце. Это был кошмар, Рейнхарт, чистый кошмар. А?
— Люди порой себя странно ведут, — сказал Рейнхарт, подбирая красной пластиковой ложкой фасоль в соусе.
— Странно, — повторил Фарли со злостью. — Он говорит: «странно». Это было еще не все, еще не самое худшее. Гад вдруг увлекся русской рулеткой. Теперь каждый вечер, вместо «бам, бам, бам», выхватывал револьвер, крутил барабан и приставлял дуло к башке. Наташа это поощряла. Он щелкал собачкой, ревел как зверь и предлагал мне попробовать. Я посылал его к черту — ну, вежливо, конечно, — и паразит проделывал это снова, три, четыре раза, вопя все время, какой он muy hombre[26]. Знаешь, как эти мексиканцы любят толковать о яйцах. И вот, как-то вечером, будь он проклят, поднимаюсь по лестнице, и БАБАХ. Весь дом содрогается, и я чуть не скатываюсь со ступенек. Вхожу, черные очки мерзавца лежат на полу посреди комнаты, и понимаю: наша песенка спета. И Наташа стоит посреди кровищи. Смотрит на меня жутким ангельским взглядом и говорит: «Это я сделала». Птичка, говорю ей, ничего не хочу знать, валим к чертям отсюда, — сгребаю всю капусту, какую могу найти, бросаю какое-то барахло в чемодан — и к двери. Скажу тебе, старик, я прекрасно понимал, какая разыграется сцена, когда явится их отвратная полисиа. Мужик водил автобус — ну? Как бы официальное лицо, и так далее. Но не могу Наташу сдвинуть с места. Стоит и твердит: «Это я сделала. Я сделала. Он дал мне покрутить…» Когда я вывел ее наконец в коридор, соседи уже толпились там, галдели и лезли на нас, но мы кое-как выбрались на улицу. Тут спускается этот сволочуга, велосипедный механик, и говорит, что отвезет нас в аэропорт за пятьдесят долларов. Что было делать? Залезли в его грязный «шевроле» и поехали. Скажу тебе, там действовали Силы побольше, чем мои, — мы впритык успели на местный рейс «Аэронавес» до Мехико. Но с Наташей уже нельзя было войти в контакт. Как я ни старался, достучаться до нее не мог. Это был тяжелый момент, честное слово. Я не мог просто бросить ее там, она побрела бы куда-то и погибла. Ты знаешь, как я к ней относился.
