Фредерик Стендаль - Красное и чёрное
Госпожа де Реналь ни на минуту не сомкнула глаз. Ей казалось, что она совсем не жила до сих пор. Она снова и снова мысленно переживала то сладостное ощущение и блаженство, охватившее её, когда она почувствовала на своей руке пламенные поцелуи Жюльена.
И вдруг перед ней мелькнуло страшное слово — прелюбодеяние. Всё самое отвратительное, что только низкое, гнусное распутство может вложить в представление о чувственной любви, вдруг встало перед ней. И эти видения старались загрязнить нежный, прекрасный образ — её мечты о Жюльене и о счастье его любить. Будущее рисовалось ей в самых зловещих красках. Она уже видела, как все презирают её.
Это были ужасные мгновения: душе её открылись неведомые области. Едва только ей дано было вкусить никогда не изведанного блаженства, и вот уже она ввергнута в бездну чудовищных мук. Она никогда не представляла себе, что можно так страдать; у неё помутился рассудок. На секунду у неё мелькнула мысль сознаться мужу, что она боится полюбить Жюльена. Ей пришлось бы тогда рассказать о нём всё. К счастью, ей припомнилось наставление, которое ей когда-то давно, накануне свадьбы, прочла её тётка, — наставление о том, как опасно откровенничать с мужем, который в конце концов как-никак господин своей жены. В полном отчаянии она ломала руки.
В голове её бессвязно возникали мучительные, противоречивые мысли. То она дрожала, что Жюльен её не любит, то вдруг её охватывал ужас; она чувствовала себя преступницей и содрогалась, как будто ей завтра же предстояла публичная казнь на городской площади Верьера — стоять у позорного столба с дощечкой на груди, чтобы весь народ видел и знал, что она прелюбодейка.
У г-жи де Реналь не было ни малейшего жизненного опыта, и ей даже среди бела дня, в здравом уме и твёрдой памяти, не могло прийти в голову, что согрешить перед богом — не совсем то же, что стать жертвой всеобщего презрения и подвергнуться публичному позору.
Когда страшная мысль о прелюбодеянии и о всём том бесчестии, которое, по её мнению, оно неизбежно влечёт за собой, на минуту покидала её и она начинала думать о том, как сладостно было бы жить с Жюльеном в невинности, и погружалась в воспоминания, её тотчас же снова охватывало ужасное подозрение, что Жюльен любит другую женщину. Она вспоминала, как он побледнел, испугавшись, что у него отнимут этот портрет или что он скомпрометирует её, если этот портрет кто-нибудь найдёт. Впервые она видела страх на этом спокойном, благородном лице. Не было случая, чтобы он когда-нибудь так волновался из-за неё или из-за детей. И этот новый повод для мучений, когда она и так уже не знала, куда деваться от горя, переполнил меру страданий, отпущенную человеческой душе. Г-жа де Реналь невольно застонала, и её стоны разбудили служанку. Вдруг она увидела перед собой пламя свечи и Элизу, стоявшую возле её постели.
— Так это вас он любит? — вскричала она, не помня себя.
Служанка, с изумлением видя, что с её госпожой творится что-то неладное, к счастью, не обратила никакого внимания на эти странные слова. Г-жа де Реналь поняла, что допустила какую-то неосторожность.
— У меня жар, — сказала она ей, — и я, кажется, бредила. Побудьте здесь со мной.
Вынужденная сдерживаться, она мало-помалу пришла в себя, и ей стало несколько легче; рассудок, покинувший её, пока она находилась в полузабытьи, теперь снова вернулся к ней. Чтобы избавиться от пристального взгляда служанки, она приказала ей почитать вслух газету, и, постепенно успокоенная монотонным голосом девушки, читавшей какую-то длинную статью из «Котидьен», г-жа де Реналь пришла к добродетельному решению обращаться с Жюльеном, когда она с ним увидится, как нельзя холоднее.
XII. Путешествие
В Париже можно встретить хорошо одетых людей, в провинции попадаются люди с характером.
Сийес{54}На следующий день, с пяти часов утра, — г-жа де Реналь ещё не выходила из спальни, — Жюльен уже отпросился у её мужа на три дня. Неожиданно для него самого, Жюльену вдруг захотелось повидаться с нею; ему вспомнилась её прелестная ручка. Он вышел в сад; г-жа де Реналь долго заставила себя ждать. Конечно, если бы Жюльен любил, он бы не преминул заметить её за полуприкрытыми ставнями в окне второго этажа. Она стояла, прижавшись лбом к стеклу, она смотрела на него. Наконец, вопреки всем своим решениям, она всё-таки рискнула выйти в сад. Вместо обычной бледности на лице её сейчас проступал яркий румянец. Эта бесхитростная женщина явно была взволнована: какая-то натянутость и даже, пожалуй, недовольство нарушали обычное выражение невозмутимой ясности, как бы презревшей все пошлые, мирские заботы, — той ясности, которая придавала особенное очарование её небесным чертам.
Жюльен поспешно приблизился к ней, он с восхищением смотрел на её прекрасные обнажённые руки, полуприкрытые накинутой наспех шалью. Свежий утренний воздух, казалось, заставил ещё ярче пылать её щёки, на которых после пережитых за ночь волнений играл лихорадочный румянец. Её скромная, трогательная красота и вместе с тем одухотворённая мыслью, — чего не встретишь у простолюдинки, — словно пробудила в Жюльене какое-то свойство души, которого он в себе не подозревал. Восхищённый этой красотой, которой жадно упивался его взор, Жюльен нимало не сомневался, что его встретят дружески; он даже и не думал об этом. Каково же было его удивление, когда он вдруг увидел явно подчёркнутую ледяную холодность, в которой он тотчас же заподозрил желание поставить его на место!
Радостная улыбка на его губах сразу исчезла; он вспомнил, какое положение он занимает, особенно в глазах знатной и богатой наследницы. Лицо его мгновенно изменилось: в нём теперь нельзя было прочесть ничего, кроме высокомерия и злости на самого себя. Его охватило чувство нестерпимой досады за то, что он дожидался здесь час с лишним, — и только дождался того, что его так унизили.
«Только дурак может сердиться на других, — рассуждал он про себя. — Камень падает вследствие собственной тяжести. Неужели я навсегда останусь таким младенцем? Неужели же я никогда не научусь отмерять этим людям ровно столько моей души, сколько полагается за их деньги? Если я хочу, чтобы они меня уважали и чтобы я уважал самого себя, надо дать им понять, что это только моя нужда вступает в сделку с их богатством, а сердце моё за тысячу лье от их наглости и на такой высоте, где его не могут задеть жалкие, ничтожные знаки их пренебрежения или милости».
В то время как эти чувства теснились в душе юного гувернёра, на его подвижном лице появилось выражение уязвлённой гордости и жестокого озлобления. Г-жа де Реналь совершенно растерялась. Добродетельная холодность, которой она решила его встретить, сменилась на её лице участием — участием, полным тревоги и недоумения перед этой внезапной переменой, совершившейся с ним на её глазах. Ничего не значащие фразы, которыми принято обмениваться утром насчёт здоровья или погоды, застыли на губах у обоих. Жюльен, который сохранил всё своё здравомыслие, ибо он не испытывал никакого смятения страсти, нашёл способ показать г-же де Реналь, что он ни в какой мере не считает их отношения дружескими: он не сказал ей ни слова о своём отъезде, откланялся и исчез.
В то время как она стояла и смотрела ему вслед, поражённая этим злобным, презрительным взглядом, который ещё только вчера был таким дружеским, к ней подбежал её старший сын и, бросившись ей на шею, крикнул:
— А у нас каникулы: господин Жюльен сегодня уезжает!
Услыхав это, г-жа де Реналь вся похолодела; она чувствовала себя такой несчастной из-за своей добродетели, но она была ещё во сто крат несчастнее из-за своей слабости.
Это новое событие заслонило собой всё в её воображении. Все её благоразумные намерения мигом улетучились. Ей уж теперь приходилось думать не о том, чтобы устоять перед этим обворожительным возлюбленным, а о том, что она вот-вот потеряет его навеки.
Ей пришлось взять себя в руки, чтобы высидеть за завтраком. В довершение всех зол г-н де Реналь и г-жа Дервиль только и говорили, что об отъезде Жюльена. Верьерскому мэру показался несколько странным решительный тон Жюльена, каким тот заявил, что ему необходимо отлучиться.
— Ясно, что мальчишке кто-то сделал выгодное предложение, — в этом можно не сомневаться. Но кто бы это ни был, будь то хоть господин Вально, шестьсот франков в год жалованья гувернёру — такая сумма заставит хоть кого призадуматься. Вчера в Верьере ему, должно быть, сказали, чтобы он подождал денька три, пока там подумают, так вот нынче утром, чтобы не давать мне ответа, этот негодный мальчишка улизнул в горы. Подумать только, что мы вынуждены считаться с каким-то ничтожным мастеровым, который ещё и хамит нам, — вот до чего мы дошли!
«Если даже мой муж, который не представляет себе, как он жестоко оскорбил Жюльена, и тот опасается, как бы он от нас не ушёл, так что же я-то должна думать? — говорила себе г-жа де Реналь. — Всё кончено!»
