Эмиль Золя - Собрание сочинений. Том 7. Страница любви. Нана
— А скольких удовольствий лишаемся! — с печальным вздохом произнес Миньон, в качестве человека положительного, которому больно видеть, как пропадают зря полезные и хорошие вещи.
Обиняками он старался выведать у Люси и Каролины, собираются ли они подняться наверх. Конечно, собираются. Их любопытство еще возросло. Как раз в эту минуту подошла Бланш, совсем задохнувшаяся, кляня огромную толпу на тротуарах; и когда ей тоже стала известна печальная новость, снова начались восклицания, и дамы, громко шурша юбками, двинулись к лестнице. Миньон прошел за ними несколько шагов, повторяя:
— Скажите Розе, что я ее жду… Пусть немедленно идет, слышите?
— В сущности, еще неизвестно, когда больше шансов заразиться — в начале болезни или в конце, — пояснил Фонтан, обращаясь к Фошри. Один врач, мой приятель, уверял, что наиболее опасны часы, следующие непосредственно за кончиной… Начинается усиленное выделение миазмов… Ох, до чего же я огорчен этой неожиданной развязкой; я был бы так счастлив в последний раз пожать ей руку.
— Теперь уже ни к чему, — заметил журналист.
— Совершенно справедливо, ни к чему, — хором подтвердили Фонтан с Миньоном.
Толпа все прибывала. Под колеблющейся дымкой газа, в пятнах света, падавшего из витрин магазинов, видно было, как вдоль тротуаров течет двойной поток, в котором кружило шляпы и цилиндры. Теперь лихорадочное возбуждение распространялось все шире, и шумящая толпа устремлялась вслед за белыми блузами, валом валила по мостовым; и снова раздался крик, вырвавшийся из тысячи глоток, прерывистый, упрямый вопль:
— На Берлин! На Берлин! На Берлин!
Там наверху, на пятом этаже, Роза сняла помер, ходивший по двенадцать франков, вполне приличный номер, правда, не роскошный, ибо человеку страдающему роскоши не требуется. Обитая цветастым кретоном в стиле Людовика XIII, комната была обставлена типичной гостиничной мебелью красного дерева, а на алом ковре резко выделялись вытканные черным листья. Здесь царила гнетущая тишина, изредка прерываемая осторожным шепотом, но вдруг из коридора донеслись громкие голоса:
— Теперь ты сама видишь, мы заблудились. Слуга сказал, что надо повернуть направо… Вот уж казарма, ей-богу!
— Подожди, давай посмотрим… Нам нужен номер четыреста один, понимаешь, четыреста один!
— Сюда, сюда! Четыреста пять, четыреста три… Пришли. Четыреста один! Только тише, тише!
Голоса смолкли. В коридоре кашлянули, помедлили мгновение. Потом осторожно отворив двери, Люси в сопровождении Каролины и Бланш вошла в номер. Но они замерли на пороге, — в номере уже собралось пять женщин. На единственном кресле, глубоком Вольтеровском кресле, обитом пунцовым бархатом, прикорнула Гага. Стоя у камина, Симона и Кларисса беседовали с Леа де Горн, сидевшей на стуле, а у кровати, помещавшейся слева от двери, Роза Миньон, устроившись на краешке ящика для дров, не отрываясь смотрела на мертвое тело, еле различимое в сумраке полуспущенного полога. Дамы не сняли ни шляп, ни перчаток, словно явились с визитом; одна лишь Роза без шляпки, без перчаток, бледная после трех бессонных ночей, сидела отупевшая, пришибленная горем перед лицом этой неожиданной смерти. Стоявшая на углу комода лампа под абажуром бросала на Гага яркий сноп света.
— Какое несчастье! — пробормотала Люси, пожимая Розе руку. — Нам хотелось с ней попрощаться.
И вытянула шею, стараясь разглядеть Нана; однако лампа стояла слишком далеко, а приблизиться Люси не решилась. На постели лежало что-то серое, бесформенное, длинное, и видна была лишь рыжая шевелюра да на месте лица мертвенно-бледное пятно. Люси добавила:
— Я ни разу ее не видела после Гетэ, когда она появлялась в гроте…
Тут Роза, выйдя из оцепенения, вдруг улыбнулась и произнесла:
— Ах, она так изменилась, так изменилась…
Потом снова уставилась на мертвое лицо Нана, без жеста, без слова. Может быть, попозже удастся поглядеть на покойницу; и три новых гостьи присоединились к дамам, шушукавшимся у камина. Симона и Кларисса заспорили вполголоса по поводу бриллиантов покойной. Да существуют ли вообще эти самые бриллианты? Ведь никто их не видел, — может быть, все это одни враки. Но Леа де Горн лично знала того, кто лично про эти бриллианты все знал, — о, камни сказочной величины! К слову сказать, это еще не все, она навезла из России несметные богатства, расшитые ткани, ценные безделушки, столовый сервиз из золота, даже мебель и ту привезла, да, дорогуша, пятьдесят два тюка, огромнейшие ящики, целых три вагона ее багажом забито. Все это осталось на вокзале. Как вам понравится? Вот незадача. Умереть, не успев даже распаковать свои сокровища! Учтите, что и денег у нее было что-то около миллиона. Люси осведомилась, кто же наследники. Дальние родственники, по всей вероятности тетка. Да, старухе здорово повезло. Она еще ничего не знает, больная потребовала, чтобы тетку не извещали, так как затаила против нее злобу из-за мальчугана. Тут все стали жалеть малютку Луизэ, вспомнили, что видели его на скачках; болезней у него было не перечесть, а вид такой печальный, просто маленький старичок. Вот уж кому не следовало на свет рождаться!
— Ему куда лучше в могиле, — вздохнула Бланш.
— Да и ей тоже, — подхватила Каролина. — Жизнь не такая уж веселая штука.
В суровой тишине гостиничного номера их обуревали черные мысли. Им было страшно; ужасно глупо сидеть здесь так долго и болтать; но потребность смотреть была сильнее, и они продолжали сидеть, словно пригвожденные к месту. Становилось жарко, от лампового стекла на потолок ложилось круглое, как полная луна, пятно, четко выделявшееся в пропитанном влагой полумраке. Стоявшая под кроватью тарелка с фенолом распространяла приторный запах. Ветерок, врывавшийся порой в открытое окно, надувал шторы, донося с бульвара глухой рокот толпы.
— А сильно она страдала? — осведомилась Люси, внимательно разглядывая каминные часы, изображавшие трех обнаженных граций с застывшей улыбкой балетных танцовщиц.
Гага вдруг словно пробудилась от сна:
— Да, уж настрадалась вволю… Я была здесь, когда она отходила. Уж можете мне поверить, красоты тут никакой нет. Ее начала бить дрожь…
Но Гага не удалось довести свой рассказ до конца, слова ее заглушил крик:
— На Берлин! На Берлин! На Берлин!
И Люси, которая задыхалась в этой духоте, широко распахнула окно и облокотилась о подоконник. С звездного неба веяло восхитительной прохладой. В домах напротив светились окна, лучики газовых фонарей плясали на золоченых буквах вывесок. Еще интереснее было смотреть вниз, на улицу, где разбушевавшимся потоком двигались толпы, сливаясь в гигантскую беспокойную тень, пронизанную звездочками фонарей и газовых рожков. Но они тускнели перед блеском факелов, которые несла орущая ватага; багровый отсвет полз от церкви св. Магдалины, разрезая толпу полосой огня, вставая над морем голов заревом отдаленного пожара. Люси, забывшись, громко окликнула Бланш и Каролину:
— Идите ко мне… Отсюда отлично видно.
Все трое с любопытством высунулись из окна. Им мешали кроны деревьев, скрывавшие своей листвой пламя факелов. Они пытались разглядеть господ кавалеров, ждавших внизу, но выступ балкона заслонял вход, и им удалось увидеть лишь графа Мюффа, который по-прежнему прятал лицо в носовой платок и казался отсюда черным тюком, брошенным на скамейку. У подъезда остановилась карета, Люси узнала Марию Блон; и эта прискакала! Мария была не одна, вслед за пей из кареты вылез какой-то толстяк.
— Да это же ворюга Штейнер! — охнула Каролина. — Как это его до сих пор не отправили обратно в Кельн! Интересно посмотреть, какую он здесь рожу скорчит.
Дамы обернулись. Но когда минут через десять появилась Мария Блон, дважды ошибавшаяся лестницей, оказалось, что никто ее не сопровождает. На вопрос удивленной Люси вошедшая пояснила:
— Он-то? Как бы не так! Неужели, дорогая, вы воображаете, что он подымется!.. Хорошо еще, что согласился проводить меня до двери… Их там теперь с десяток собралось, стоят, сигары курят.
И в самом деле, господа мужчины, не сговариваясь, сошлись у подъезда Гранд-отеля, Пришедшие первыми окликали тех, кто вышел побродить по бульварам и поглазеть на толпу, и тут же начинались сетования по поводу смерти этой бедняжки Нана; потом разговор перешел на политику и стратегию. Постепенно к группе присоединились Борденав, Дагне, Лабордет, Прюльер и еще кое-кто. И все внимательно слушали Фонтана, развивавшего свой план кампании, с помощью которого можно в пять дней взять Берлин.
Меж тем Мария Блон, расчувствовавшись перед смертным одром, прошептала те же самые слова, что шептали, входя, и другие дамы:
— Бедняжечка!.. В последний раз я видела ее в Гетэ, в гроте…
— Ах, она ужасно изменилась, ужасно изменилась, — повторяла Роза с унылой и мрачной улыбкой.
