Эжен Сю - Парижские тайны. Том I
Трудно представить более смешное и горестное зрелище, чем эта бедолага; ее нелепое и уродливое землистого цвета лицо, похожее на крысиную мордочку с двумя дырочками ноздрей и двумя щелочками слезливых, покрасневших глаз, было сморщенным и грязным; она то вспыхивала от ярости, то умоляла, огрызалась и нападала, но над ее мольбами смеялись еще больше, чем над угрозами.
Эта женщина была игрушкой арестанток.
Ее могло бы защитить от нападок то, что она была беременна.
Однако ее уродство, ее тупость и привычка смотреть на нее как на жертву, отданную на забаву им всем, делали ее мучительниц безжалостными, несмотря на то, что она вскоре должна была стать матерью.
Среди самых жестоких мучительниц Мон-Сен-Жан — таково было прозвище этой несчастной, — особенно отличалась Волчица.
Это была высокая девушка лет двадцати, подвижная, гибкая и очень сильная, с довольно правильными чертами лица. В ее жестких черных волосах мелькали рыжие нити; горячая кровь окрашивала щеки румянцем, черный пушок оттенял чувственные губы; густые взъерошенные брсви темно-каштанового цвета соединялись над большими желтовато-карими глазами. Что-то дикое, свирепое и звериное было во всем облике этой женщины; хищный оскал приподнимал ее верхнюю губу, когда она злилась, открывая белые редкие зубы и клыки, — за это ее и прозвали Волчицей.
И все же ее лицо выражало больше дерзости и храбрости, чем жестокости. Одним словом, эта женщина, хотя и падшая, вовсе не была такой порочной и сохранила в душе добрые чувства, как об этом сказала надзирательница г-же д’Арвиль.
— Боже мой! Боже мой! Что я вам сделала? — кричала Мон-Сен-Жан, отбиваясь от своих мучительниц. — Почему вы терзаете меня?
— Потому что это нас забавляет!
— Потому что ты на то и пригодна, чтобы тебя мучить!
— Твое дело такое…
— Посмотри на себя и поймешь, что тебе не на что жаловаться!
— Но вы же видите, я не жалуюсь… я страдаю, как могу…
— Ладно, оставим тебя в покое, если ты скажешь, почему тебя называют Мон-Сен-Жан.
— Да, да, расскажи-ка нам это!
— О господи, я говорила тысячу раз: так звали моего солдата, потому что его когда-то ранили в сражении под Мон-Сен-Жан… Я взяла его имя, вот и все… Теперь вы довольны? Зачем вы заставляете меня повторять одно и то же?
— Если он походил на тебя, он, наверное, был милашкой, твой солдатик?
— Наверное, он был инвалидом, ни на что не способным…
— Огрызком мужчины…
— Сколько у него было стеклянных глаз?
— А сколько носов из жести?
— У него, должно быть, было две ноги и две руки, но не было глаз и ушей, раз он польстился на такую, как ты!
— Да, я знаю, я совсем уродка, что поделаешь? Говорите мне любые глупости, насмехайтесь, как вам хочется, но только не бейте меня, об одном вас прошу…
— А что у тебя в этом драном узелке? — спросила Волчица.
— Да… да… что у тебя в узелке?
— Пусть покажет!
— Посмотрим… посмотрим!
— О нет, умоляю вас! — воскликнула несчастная, прижимая изо всех сил к груди маленький узелок.
— Надо отнять его…
— Да, вырви его у нее, Волчица!
— Господи, какие вы злые… Делайте со мной что хотите, но оставьте это мне, прошу вас… прошу…
— А что это такое?
— Я начала собирать приданое для моего ребенка… пеленочки… Я их делала из старых лоскутков, которые никому не нужны… а я их подбирала… Разве вам не все равно?
— О, приданое для новорожденного госпожи Мон-Сен-Жан! Должно быть, роскошное!
— Давайте посмотрим.
— Приданое… приданое!
— Она, наверное, примеряла его на собачку привратницы…
— Вот вам, держите это приданое! — закричала Волчица, вырывая маленький узелок из рук Мон-Сен-Жан.
Ветхий платок, в которое все это было завернуто, разорвался, и со всех сторон полетели разноцветные лоскутки и раскроенные кусочки холста; они разлетелись по двору, и арестантки с хохотом и криками принялись их топтать.
— Какое тряпье!
— Словно из короба мусорщика!
— А вот еще, откуда эти лохмотья?
— Да, прямо лавочка старьевщика…
— И она еще это сшивала!
— Здесь больше ниток, чем материи…
— Настоящие кружева!
— На, держи свои тряпки, Мон-Сен-Жан!
— Какие вы злые! — кричала несчастная уродка, гоняясь по двору за своими лоскутками и стараясь подобрать их, несмотря на пинки и толчки, которые сыпались на нее со всех сторон. — Какие же вы злые! Я ведь никому не делала ничего плохого, — продолжала она, обливаясь слезами. — Я все исполняла вместо вас, только бы оставили меня в покое, отдавала половину пайка, хотя сама умирала с голоду… И теперь… За что это мне? Что мне делать, чтобы вы оставили меня? О господи, у них нет жалости к несчастной маленькой беременной женщине… Надо же быть такими жестокими, хуже диких зверей… Мне было так трудно собрать все эти лоскутки! А из, чего бы мне сшить приданое для моего ребенка, если я ничего не могу купить? Ну кому я помешала, если подбирала всякие тряпочки, которые никому не нужны?
Но тут она увидела Певунью и воскликнула с надеждой:
— О, вы пришли… значит, я спасена! Поговорите с ними, Певунья, они вас послушают, потому что любят вас также, как меня презирают.
Певунья одной из последних вышла на двор для прогулок.
На ней был такой же синий балахон и черный чепчик, как на всех арестантках, но эта грубая одежда только оттеняла ее очарование и красоту. Однако после ее похищения с фермы Букеваль, — о последствиях которого мы расскажем позднее, — черты ее резко изменились: лицо ее, изредка окрашенное легким румянцем, теперь стало белым, как алебастр, и выражение его изменилось: оно приобрело достоинство и глубокую печаль. Лилия-Мария чувствовала, что, если она храбро пройдет все мучительные испытания очищения, она, может быть, будет оправдана и прощена.
— Попросите их, чтобы они пожалели меня, Певунья! — обратилась к ней Мон-Сен-Жан. — Посмотрите, как они разбрасывают по двору все, что я собрала с таким трудом на приданое для моего ребенка… Чему они так радуются?
Лилия-Мария не ответила ни слова, но принялась быстро подбирать из-под ног арестанток лоскутки.
Одна из них нарочно наступила своим сабо на выгоревшую детскую кофточку из грубого полотна. Лилия-Мария, не поднимая головы, сказала ей своим тихим, нежным голосом:
— Прошу вас, позвольте мне взять это ради бедной женщины, она плачет…
Арестантка отдернула ногу.
Кофточка была спасена, как почти все другие лоскутки, которые Певунья подбирала один за другим.
Ей осталось взять маленький детский чепчик, который со смехом вырывали друг у друга две проститутки. Лилия-Мария сказала им:
— Прошу вас, будьте добры, отдайте ей этот чепчик!
— Ну да, конечно, для клоуна в тельняшке этот чепчик! Он же сшит из старого серого матраса с черно-зелеными полосками!
И это было правдой.
Такое описание чепчика вызвало взрыв хохота и восторженных воплей.
— Насмехайтесь как хотите, но отдайте его мне! — взмолилась Мон-Сен-Жан. — Только не бросайте его в сточную канаву, как все остальное… Спасибо, что вы запачкали для меня свои ручки, Певунья, — добавила она с благодарностью.
— А ну-ка дайте мне этот клоунский колпачок! — воскликнула Волчица, выхватив чепчик и с торжеством подбросив его в воздух.
— Молю вас, верните его мне, — попросила Певунья.
— Нет, я отдам его самой Мон-Сен-Жан!
— Что ж, прекрасно.
— О, ха-ха! Стоит ли этого такая тряпка?
— У Мон-Сен-Жан нет ничего, кроме этих тряпок, и у нее нет больше денег, чтобы одеть своего ребенка, и вы должны пожалеть ее, Волчица… — проговорила Лилия-Мария, протягивая руку к несчастному чепчику.
— Вы его не получите! — грубо ответила Волчица. — Что мы, обязаны всегда вам уступать, потому что вы слабее нас всех? Вы этим пользуетесь…
— Какая же честь мне уступать… если бы я была самой сильной, — ответила Певунья с горькой усмешкой и сожалением.
— Нет! Вы хотите снова околдовать нас вашим нежным голоском… Нет, больше этого не получится!
— Послушайте, Волчица, прошу вас…
— Оставьте меня в покое, вы мне надоели!
— Прошу вас…
— Довольно! Не выводи меня из терпения… Я сказала нет, значит, нет! — воскликнула Волчица вне себя от ярости.
— Но сжальтесь над нею… посмотрите, как она плачет!
— А что мне до этого! Тем хуже для нее. Она ведь наша, как это говорится, страдалица за всех!
— Да, в самом деле, правда не надо было отдавать ей ее лоскутки, — загудели арестантки, увлеченные примером Волчицы. — Чем хуже для этой Мон-Сен-Жан, тем лучше!
— Да, вы правы, тем хуже для нее! — ответила Лилия-Мария с горечью. — Она для вас — вроде игрушки… Она смирилась, ее страдания доставляют вам радость… Ее слезы вызывают у вас смех… Вам ведь больше нечем развлечься? Ее можно убить на месте, и она не пожалуется… Да, вы правы, Волчица, это справедливо!.. Несчастная эта женщина никому не сделала зла, она не может защищаться, она одна против всех… Вы ее мучаете, терзаете, — как это достойно и храбро!
