Эмиль Золя - Тереза Ракен. Жерминаль
Прошли еще сутки. Шаваль сидел возле Катрин, деля с нею последний ломоть хлеба. Она жевала с трудом, а он заставлял ее платить лаской за каждый кусочек; охваченный ревностью, он не хотел умирать прежде, чем не овладеет ею на глазах Этьена. Измученная, обессиленная, она покорилась. Но когда он схватил ее в объятия, она застонала:
— О-ох! Пусти! Больно! Ты мне все косточки сломаешь!
Этьен в ужасе припал лбом к деревянной обшивке, чтобы не видеть. Но, услышав голос Катрин, обезумел от ярости и одним прыжком очутился возле них.
— Оставь ее, сволочь!
— А тебе какое дело? — сказал Шаваль. — Ведь она мне жена. Или она не моя, по-твоему?
И назло Этьену опять стиснул Катрин в объятиях, впился ей в губы поцелуем, уколов ей щеки рыжими усами, а потом заявил:
— Оставь нас в покое. Сделай одолжение, сядь в уголок и не мешай.
Но у Этьена губы побелели от ярости. Он крикнул:
— Пусти ее, а не то я тебя удушу!
Шаваль вскочил, поняв по хриплому голосу соперника, что тот действительно его прикончит. Смерть, казалось им, слишком медлила, пусть один из них сейчас же уступит другому место. Былая схватка возобновилась под землей, в которой им вскоре предстояло уснуть бок о бок вечным сном; а места для поединка было так мало, что они не могли замахнуться на противника, не ободрав себе кулак.
— Ну, держись! — закричал Шаваль. — Теперь-то я тебя ухлопаю.
В эту минуту Этьен обезумел. Глаза его застилал какой-то красный туман, кровь бросилась в голову. Его охватила жажда убить, непреодолимая, физическая потребность, подобно тому как прилив крови к слизистой оболочке в горле вызывает приступ кашля. Потребность убить все возрастала против его воли, под воздействием наследственной болезни. Он схватил выступавшую из стены слоистую пластину сланца, расшатал ее и оторвал большой, тяжелый кусок. Потом обеими руками с удесятеренной силой обрушил этот камень на голову противника. Шаваль не успел отскочить и упал с разбитым лицом, с размозженным черепом. Мозг брызнул в кровлю галереи; из широкой раны полилась алая струя и побежала, как быстрый ручеек. Тотчас натекла лужа крови, и в ней тусклой звездочкой отражался огонек коптившей лампы. Мрак окутывал замурованную пещеру; мертвое тело, лежавшее на земле, казалось черным бугром, кучей угольной мелочи.
Нагнувшись, Этьен смотрел на убитого, широко раскрыв глаза. Смутно вспоминалась ему вся прежняя борьба, тщетная борьба против яда, дремавшего в его крови, в его мозгу, в его мышцах, — яда алкоголя, постепенно отравившего весь его род. Сейчас он был пьян лишь от голода. — всему виной было пьянство его родителей, его предков. У него волосы встали дыбом — таким ужасом наполнило его это убийство, и все же, вопреки взглядам, которые привило ему воспитание, сердце у него билось от радости, от звериной радости утоленного наконец желания. Им даже овладела гордость — гордость победителя. И тогда перед глазами его всплыл образ новобранца с перерезанным горлом, молодого солдата, убитого ребенком. А теперь и он тоже убил. Но тут Катрин, выпрямившись, крикнула:
— Боже мой! Он умер!
— Тебе его жалко? — злобно спросил Этьен.
Задыхаясь от рыданий, она что-то лепетала. Потом бросилась в его объятия.
— Ах, убей и меня! Убей! Умрем вместе.
Она прильнула к нему, цеплялась за его плечи, он тоже сжимал ее в объятиях, и оба надеялись, что сейчас придет к ним смерть. Но смерть не спешила, и они разомкнули объятия. Потом Катрин закрыла руками глаза, а он поволок убитого и бросил его в наклонный ход, чтобы освободить то узкое пространство, где им еще предстояло жить. А жизнь была бы невозможна, останься труп Шаваля у них под ногами. Ужас охватил их, когда они услышали, как мертвое тело упало в воду, подняв фонтаны брызг. Так, значит, вода затопила и эту кору? И они увидели: вода заливала и их выработку.
И вновь началась борьба. Они зажгли последнюю лампу, стараясь осветить уровень воды, который непрестанно, неуклонно, упорно поднимался. Сперва вода доходила им до щиколоток, потом до колен. Выработка шла в гору, и они укрылись в верхнем конце тупика, это дало им передышку на несколько часов. Но и тут вода настигла их, залила по пояс. Они стояли, прижавшись спиной к каменной глыбе, и смотрели, как вода все поднимается, поднимается. Когда она зальет им рот, все будет кончено! От лампы, которую они подвесили к стене, падали желтоватые блики на быструю рябь мелких волн; огонь потускнел, они различали лишь мерцающий полукруг, а он все уменьшался, словно его пожирал мрак, казалось, сгущавшийся по мере того, как приливала вода. И вдруг тьма окутала их: лампа погасла, втянув в мгновенной вспышке последнюю каплю масла; кругом был безысходный, беспросветный мрак, подземный мрак, в котором им предстояло уснуть беспробудным сном, навеки простившись с солнечным светом.
— Эх, дьявол! — глухо выругался Этьен.
А Катрин, чувствуя, что тьма словно схватила ее в свои лапы, в испуге жалась к Этьену. Она прошептала поговорку углекопов:
— Смерть задула лампу.
Однако эта угроза пробудила в них инстинктивную страстную жажду жизни, готовность бороться за нее. Этьен принялся рыть рукояткой лампы углубления в пластах сланца. Катрин помогала ему, выдирая камни руками. Они сделали что-то вроде высокой скамьи и, взобравшись на нее, сели, опустив ноги и согнув спину, — нависавшая сводчатая кровля не давала им выпрямиться. Ледяная вода касалась сперва только их пяток, но она поднималась все выше непреодолимо, непрестанно; прошло немного времени, и холод охватил им щиколотки, икры, колени. Неровная сланцевая скамья стала мокрой, липкой; им пришлось крепко держаться друг за друга, чтобы не соскользнуть. Приближался конец. Долго ли могли они выдержать, забившись в это углубление, не смея пошевельнуться, измученные, изголодавшиеся, без хлеба, без света. Мучительнее всего был этот мрак, мешавший им видеть, как подкрадывается смерть. Кругом царила глубокая тишина; в затопленной шахте земля, насыщенная водой, осела. Теперь они чувствовали только, что из глубины галерей бесшумно надвигается на них волна прилива подземного моря.
Тянулись часы все в той же беспросветной тьме; заживо погребенные не могли определить, сколько времени прошло, они все больше путались в счете. Мгновения жестокой пытки должны были бы длиться бесконечно, но они проносились быстро. Несчастным казалось, что они не провели под землей и двух суток, меж тем кончались третьи сутки их заточения. Теперь нечего было и надеяться, что их спасут; никто не знал, где они находятся, никто не мог бы к ним спуститься. Если их пощадит вода, их прикончит голод. В последний раз им пришла мысль постучать, позвать на помощь, но камень остался под водой. Да и кто бы услышал их призыв?
Катрин бессильно прислонилась усталой головой к стенке и вдруг вздрогнула, встрепенулась.
— Слушай! — прошептала она.
Этьен подумал, что она говорит о легком журчании поднимавшейся воды, и, желая успокоить ее, сказал:
— Да это я ногами шевелю. Оттого и плеск.
— Нет, не то… Оттуда идет… Слушай!
И она прильнула ухом к угольному пласту. Этьен понял и сделал то же самое. На несколько секунд оба замерли, затаили дыхание. И вот наконец расслышали далекий стук — три удара с большими промежутками. Но они еще сомневались, быть может, у них звенит в ушах, быть может, трещит слоистая порода. Да и нечем выстукивать ответ.
Этьена осенила мысль:
— У тебя ведь на ногах сабо. Сними их… Стучи каблуком.
Катрин принялась стучать, выбивая призыв углекопов. Потом они прислушались и вновь различили три далеких удара. Двадцать раз они возобновляли призыв и двадцать раз слышали ответный стук. И тут они словно сошли с ума, то смеялись, то со слезами обнимали друг друга, забыв, что могут потерять равновесие и упасть в воду. Наконец-то! Товарищи думают о них, идут к ним на помощь! Радость и любовь переполняли их сердца, забылись муки ожидания, отчаяние долгих тщетных призывов; казалось, спасители совсем близко, стоит только пальцем пошевельнуть — расступится земля и выпустит заточенных.
— Подумай! — весело восклицала Катрин. — Ведь какая это удача, что я прислонилась головой к стене?
— Ну и слух у тебя! — говорил в свою очередь Этьен. — Я-то ведь ничего не слышал.
И с этого мгновения они сменяли друг друга: всегда то он, то она прислушивались, готовясь откликнуться на малейший сигнал. Вскоре они уже различали удары кирки; значит, началась проходка — прокладывают спасательную выработку. Ни единый звук не ускользал от них. Однако радость их померкла. Хоть они и смеялись, обманывая друг друга, постепенно их вновь охватило отчаяние. Сначала они пускались в пространные объяснения: очевидно, работы ведут из Рекильяра, выработку прокладывают в угольном пласту, и, может быть, даже несколько выработок, потому что проходку, несомненно, ведут три человека. Потом они говорили меньше, а в конце концов и совсем умолкли, представив себе, какая огромная толща земли отделяет от их спасителей. Они погрузились в безмолвные размышления, подсчитывали, сколько дней прошло и за сколько дней рабочий может пробить ход в этих пластах камня. Нет, не удастся товарищам вовремя добраться до них, до тех пор оба они умрут. Замкнувшись в угрюмом молчании, не смея обменяться словом, чтобы не растравить тоску, они лишь откликались на призыв, выстукивая ответ каблуком деревянного башмака, но делали это без всякой надежды, почти машинально, просто желая сказать, что они еще живы.
