Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 9. Дамское счастье. Радость жизни
Порою, когда Полина и Лазар совершали далекие прогулки, у них бывали приключения. Как-то они свернули с тропки, идущей вдоль скалистого берега, чтобы обойти завод в «Бухте сокровищ» и тут же на повороте проезжей дороги наткнулись на Бутиньи. Он теперь стал важной персоной, разбогатев на производстве соды; женился он на «твари», которая так привязалась к нему, что последовала за ним в эту глушь; недавно она родила ему третьего ребенка. Вся семья, сопровождаемая лакеем и кормилицей, сидела в прекрасном экипаже, запряженном парой крупных белых лошадей. Полине и Лазару пришлось отступить и прижаться к утесу, чтобы их не задело колесом. Бутиньи правил сам и пустил лошадей шагом. С минуту длилось замешательство: ведь они не разговаривали уже много лет, а присутствие жены и детей усиливало неловкость. Наконец глаза их встретились, и оба холодно обменялись поклоном, не проронив ни слова.
Когда экипаж проехал мимо, Лазар, сильно побледнев, с трудом произнес:
— Значит, он теперь живет как вельможа?
Полину взволновали только дети, и она мягко ответила:
— Да, говорят, за последнее время он изрядно разбогател… И знаешь, он снова принялся за твои старые опыты.
Именно это мучило Лазара. Рыбаки Бонвиля, желая посудачить и досадить Лазару, уже рассказали ему обо всем. Несколько месяцев назад Бутиньи с помощью молодого химика, взятого им на службу, вновь стал обрабатывать золу водорослей холодным способом. И благодаря упорству, осторожности и практической сметке добился блестящих результатов.
— Черт побери! — глухо сказал Лазар. — Всякий раз когда наука делает шаг вперед, ее толкают дураки, даже не отдавая себе в этом отчета.
Прогулка была испорчена, они шли молча, устремив глаза вдаль, и смотрели, как над морем поднимается, застилая небо, серый туман. Вернулись они домой в сумерки, совершенно продрогшие. Веселые отсветы лампы на белой скатерти согрели и успокоили их.
В другой раз они шли по тропинке, ведущей в Вершмон среди свекольных полей, и вдруг в изумлении остановились при виде дымящейся крыши одной из хижин. Это был пожар, но солнечные лучи падали отвесно и мешали видеть пламя; дом горел, двери и окна были закрыты, вероятно, крестьяне работали где-нибудь поблизости. Лазар и Полина тотчас же повернули с тропинки и с криком побежали к дому, вспугнув сорок, которые трещали в листве яблонь и разлетелись при их приближении. Наконец на дальнем огороде, где росла морковь, показалась женщина, повязанная платком. Увидев пожар, она бросилась бежать со всех ног по вспаханной земле. Женщина размахивала руками и сдавленным голосом выкрикивала какое-то слово, которое нельзя было разобрать. Она упала, поднялась, потом снова упала и опять побежала, руки у нее были в крови, платок слетел, волосы разметались.
— Что она кричит? — в ужасе твердила Полина.
Женщина приближалась, они услышали хриплый вопль, похожий на звериный вой:
— Ребенок!.. Ребенок!.. Ребенок!..
С самого утра ее муж и сын работали на расстоянии одного лье на овсяном поле, полученном семьей в наследство. Она только что вышла из дому, хотела набрать корзину моркови; уходя, оставила спящего ребенка и заперла дверь, чего никогда не делала раньше. По-видимому, пламя уже давно тлело, хотя она и клялась, что погасила все, не оставила ни одного уголька. Теперь соломенная крыша превратилась в пылающий костер, пламя взвивалось кверху, красноватые языки, сплетаясь, полыхали в ярко-желтом солнечном свете.
— Значит, вы его заперли на ключ? — воскликнул Лазар.
Женщина не слышала его. Она совершенно обезумела, зачем-то обежала вокруг дома, может, отыскивая какой-нибудь вход, хотя прекрасно знала, что его нет. Потом снова упала, ноги не держали ее, на старом сером лице отражалось отчаяние и ужас, она продолжала вопить:
— Ребенок!.. Ребенок!.. Ребенок!..
Крупные слезы показались на глазах у Полины. Лазара терзали крики женщины, всякий раз он содрогался, словно от острой боли. Это было невыносимо, и вдруг он сказал:
— Я пойду принесу ей ребенка.
Полина в ужасе смотрела на Лазара. Пыталась схватить его за руки, удержать.
— Ты! Нет, я не хочу… Сейчас рухнет крыша.
— Попробую, — просто сказал он.
Он тоже крикнул прямо в лицо женщине:
— Ключ? Где ключ?
Женщина застыла с широко раскрытым ртом. Лазар встряхнул ее и вырвал у нее ключ. Она лежала на земле и голосила, а Лазар спокойно направился к дому. Полина следила за ним глазами, уже не пытаясь его удержать, пригвожденная к месту страхом и изумлением; у него же был такой вид, словно он делает что-то совершенно естественное. Посыпался дождь искр, и Лазару пришлось прижаться к наличнику двери, чтобы отпереть ее, так как пучки горящей соломы падали с крыши, точно потоки воды во время грозы; но тут произошла задержка, ржавый ключ не поворачивался в замке. Лазар даже не выругался, он молча возился, пока ему не удалось отпереть дверь; на миг Лазар остановился на пороге, чтобы выпустить первую волну дыма, которая ударила ему в лицо. Никогда он не проявлял такого самообладания, он действовал, как во сне, движения его были уверенны, опасность породила в нем ловкость и осторожность. Он нагнул голову и исчез.
— Боже мой! Боже мой! — бормотала Полина в порыве отчаяния.
Невольно она изо всех сил стиснула руки, воздевая их кверху и раскачиваясь из стороны в сторону, как делают больные, когда очень страдают. Крыша трещала, в некоторых местах она уже рухнула. Нет, Лазар не успеет выскочить. Минуты казались Полине вечностью, почему он там так долго? Женщина, лежавшая на земле, молчала, она обомлела, увидев, что какой-то господин ринулся прямо в огонь.
Но вот раздался страшный вопль. Кричала Полина. Этот крик вырвался у нее непроизвольно, когда соломенная крыша провалилась между дымящихся стен.
— Лазар!
Он стоял на пороге, волосы его слегка обгорели, руки были обожжены; он передал женщине малыша, который, плача, рвался к матери, и чуть было не рассердился на Полину.
— В чем дело? Почему ты так волнуешься?
Наступила нервная разрядка, Полина бросилась ему на шею, рыдая, и Лазар, боясь обморока, усадил ее на замшелый камень, лежавший у колодца подле дома. Лазар тоже совсем обессилел. Рядом стояла кадка, полная воды, и он с наслаждением погрузил в нее руки. Придя в себя от ощущения холода, он тоже изумился своему поступку. Как? Неужели? Это он, Лазар, ринулся в пламя? Его «я» как бы раздвоилось, он видел себя отчетливо там, в дыму, он ощущал ловкость и удивительное самообладание, он наблюдал за своими действиями, как за чудом, которое совершил какой-то другой, посторонний человек. Им владело возбуждение, порождавшее острую радость, какой ему еще никогда не приходилось испытывать.
Полина немного пришла в себя и стала осматривать его руки, говоря:
— Все пройдет, ожоги не очень сильные. Нужно идти домой, я сделаю перевязку… Боже! Как ты меня напугал!
Полина смочила в кадке носовой платок, чтобы завернуть правую руку Лазара, пострадавшую больше всего. Они встали и попытались утешить женщину, которая, осыпав ребенка градом поцелуев, положила его подле себя и, уже не обращая на него внимания, стала сокрушаться о сгоревшем доме. Она снова заголосила, спрашивая с отчаянием, что скажут мужчины, когда увидят, что все погибло. Стены пока еще уцелели, черный дым поднимался изнутри, слышно было, как взлетают и с треском рассыпаются искры.
— Мужайтесь, бедняжка, — успокаивала ее Полина. — Завтра приходите ко мне, потолкуем.
Завидев дым, сбежались соседи. Полина увела Лазара. Возвращение было радостным. Он не очень страдал от боли, но все-таки Полина взяла его под руку, чтобы поддержать. Ни тот ни другой еще не могли говорить после всего пережитого, не хватало слов, они только переглядывались, улыбаясь. Полину переполняла какая-то счастливая гордость. Значит, он смелый, хотя и бледнеет от страха перед смертью. Тропинка извивалась у них под ногами, и Полина с изумлением размышляла о противоречиях в характере того единственного мужчины, которого хорошо знала. Она видела, как он работает ночи напролет, а потом ничего не делает помногу месяцев, то нагло лжет, то предельно правдив, по-братски целует ее в лоб, и вместе с тем его горячие жадные руки мужчины обжигают ее; а теперь он еще стал героем! Она права, что не разочаровалась в жизни, права, что не видит в мире только одно плохое или одно хорошее. Когда они пришли в Бонвиль, их смущенное молчание прорвалось шумным потоком слов. Они раз по двадцати рассказывали о случившемся, то и дело припоминая забытые факты, подсказывая друг другу мельчайшие подробности, которые вновь возникали перед ними, словно при яркой вспышке молнии. Об этом случае еще долго толковали в округе, а крестьянам-погорельцам была оказана помощь.
Вот уже скоро месяц, как Лазар жил в Бонвиле. От Луизы пришло письмо, полное безысходной тоски. Он ответил, что приедет за ней в конце следующей недели. Снова начались сильные ливни, которые так часто проносятся над побережьем; казалось, будто вода хлынула из шлюза и окутала землю, море и небо серым туманом. Лазар стал говорить о том, что пора всерьез приняться за драму и кончить ее; при этом он требовал, чтобы Полина сидела рядом и вдохновляла его. Тогда она поднималась наверх со своим вязаньем — чулками, которые она раздавала потом деревенским девчонкам. Но как только Полина садилась у стола, Лазар прекращал работу, и они вели бесконечные разговоры вполголоса, всегда на одну и ту же тему, не сводя глаз друг с друга. Они уже не шалили с инстинктивным благоразумием наказанных детей, которые чувствуют, как опасно пожатие руки, прикосновение плеча, даже самое дыхание, все, на что еще вчера они не обращали внимания. И пожалуй, ничто не было для них столь сладостным, как этот томный покой, забытье, в которое они погружались под шум дождя, непрерывно барабанившего по черепичной крыше. Когда наступало молчание, они краснели, а в каждом их слове невольно звучала ласка; их снова влекло друг к другу, прошлое возрождалось, хотя казалось, оно умерло навсегда.
