Борис Васильев - Были и небыли
— Чего возишься, Афанасий? — крикнул урядник.
— Ловка… — с придыханием ответил Афоня, начав вдруг улыбаться. — Что твоя лоза гнется… А теплая!..
— Волоки-и! — почти с восторгом закричал рябой, покрывшись красными пятнами и в растущем нетерпении переминаясь с ноги на ногу. — За одежу тащи, за одежу!..
— Кусается, ишь ты! — радостно засмеялся Афоня. — Ах ты, хорек!
Возня с девочкой, ее упорное сопротивление как-то отодвинули то, ради чего выволакивали ее из фургона. Казаки уже улыбались, уже оживленно переглядывались, уже ожидали нечто такое, что непременно должно было доставить всем удовольствие. Непрекращающийся жалобный писк девочки не раздражал их, а, наоборот, веселил, и, когда раздался треск разрываемого платья, все дружно засмеялись.
— Молодец, Афоня! Не разучился еще с девками управляться!
На их глазах «управлялись с девкой» — это-то и было главным, остро волнующим событием. Если бы она не сопротивлялась, если бы ее вытащили из фургона сразу, то все кончилось бы одним взмахом клинка; но она билась в мужских руках, вертелась, извивалась — она боролась, и эта борьба стала игрой, в которую включились все.
— Тащи ее!
Афоня выволок-таки девочку: раскрасневшийся, возбужденный, улыбающийся от уха до уха. Он держал ее двумя руками, в перехват, спиной прижав к себе; рубашки на девочке уже не было, тело обнажено до пояса, до разодранной в клочья широкой юбки, и казаки, вдруг смолкнув, во все глаза глядели на это смуглое тело. И под их взглядами девочка перестала верещать, перестала биться, только тяжело и часто дышала, и от этого дыхания с живой дрожью поднимались и опускались уже крупные, но еще по-детски круглые груди с крохотными сосками.
— Вот, — задыхаясь, сказал Афанасий. — Ух, тепла!..
— Наземь… Наземь ее! — крикнул, топая ногами, рябой. — Ах ты, разговеемся, казачки!
— Грех ведь, — глухо сказал урядник. — Мала больно девка.
— А мы ее враз бабой сделаем! — крикнул черноусый. — Вали ее, Афоня! Вали!
Девочка закричала, прежде чем ее успели повалить. Закричала страшно, по-женски, изо всей силы, вдруг поняв весь ужас того, что ее ожидает. Афанасий и черноусый уже свалили ее у фургона, но она выворачивалась и билась с таким отчаянием, что они никак не могли управиться с нею.
— Рот ей зажми! — зло крикнул урядник. — И навались, навались да руки держи!
— Эй, казаки, что это вы там?
В вопросе было удивление, но казаки враз отпрянули в сторону: только Афоня, стоя на коленях, еще продолжал держать крестом раскинутые руки девочки. Остальные, отпрянув, тут же оглянулись: к ним неспешной рысью подъезжал коренастый немолодой казак с Георгиевским крестом. Подскакал, остановил коня, неторопливо оглядел все: убитого грека с кровавой пеной на черной, с густой сединой бороде; располосованное шашкой полотнище фургона; лежавшую на земле голую девочку, которая уже не билась, но которую все еще держал за руки туповатый Афоня. Все оглядел, во все всмотрелся и спрыгнул с седла.
— Вы что это? Вы что же это делаете, опомнитесь.
Он сказал негромко, еще не придя в себя, еще скорее размышляя. Все молчали, опустив головы. Афанасий встал, но девочка при этом не шевельнулась, не закрылась, даже не свела рук, разбросанных по обе стороны черной, растрепанной головы.
— Да турка она, — угрюмо пояснил черноусый. — Чего уж…
— Турка? А крест? — пожилой ткнул корявым пальцем в серебряный крестик, сбившийся на голое плечо девочки. — Крест на ней, крест!..
— Крест? Крест сымем, чего орешь?
— Ништо и с крестом! — вдруг закричал рябой. — Она мала, да в теле: есть за что подержаться! А дуван продуваним, станичник! Давай с нами, будто черкесня, а? Кавалеру без очереди.
— Без очереди? — георгиевский кавалер ловко сорвал с плеча бердану. — Бросай оружие. Ну, кому говорю? Арестовываю вас.
— Ты погоди, погоди, станишник, — тихо сказал урядник. — Зачем так-то? Свои ведь, донские. Ну, погорячились маленько, ну…
— Да что же вы наделали, мужики! — в отчаянии выкрикнул пожилой. — Под суд ведь отведу. Под суд прямо!
— Ах, мужики?.. — громко, даже радостно подхватил рябой, стоящий поодаль с лошадьми. — Да не казак он, станишники! Поддельный он! Поддельный!
Пожилой не ожидал сопротивления да и не мог держать под наблюдением всех: рябой стоял в стороне. И именно оттуда неожиданно, когда казаки после крика «Поддельный он!» угрюмо двинулись навстречу, грохнул выстрел. Пожилой выронил винтовку, обеими руками схватившись за грудь.
— За что…
— Отойди!.. — бешено заорал рябой, перезаряжая бердану. — Сторонитесь, добью счас! Добью…
— Стой!.. — донеслось издали. — Стой!..
От дороги бежали мужики. С топорами, вилами, дрекольем. Впереди мчался высокий худой вольноопределяющийся, размахивая револьвером.
— Всем стоять! Стоять!
— Погонцы! — крикнул урядник. — На конь, казаки!
Казаки мгновенно вскочили в седла, взяв с места в намет. Сзади сухо треснули два револьверных выстрела, но расстояние уже было велико: казаки не жалели плетей.
Иван Олексин далеко обогнал своих погонцев. Еще издали, еще на бегу заметил три тела, а подбежав ближе, сразу бросился к тому, которое выделялось и белизной, и длинными черными волосами. Бросился в тут же остановился, увидев обнаженную девочку, остановился, точно налетев на стену. Он решил, что девочка эта мертва, но не пошел к ней не поэтому, а потому, что была она голой и тем самым как бы запретной для него. Крикнул мужикам, чтоб посмотрели, что там с теми двумя, а сам шагнул к казаку, ничком лежавшему на земле. Стал на колени, повернул на спину и — обмер, узнавая и не веря в то, что узнавал.
— Захар?..
Захар медленно открыл глаза. Они уже стекленели, уже теряли живой блеск и мысль, уже подергивались тем невидимым и столь ощутимым занавесом, что отделяет жизнь от смерти.
— Захар, ты? Ты?..
— Ваня… — Захар с напряжением разлепил губы, в груди его хрипело и булькало; давясь, он все время глотал кровь. — Ванечка. Ванечка мой…
— Захар!.. — отчаянно выкрикнул Иван. — Кто тебя, кто?
— Эстафета при мне, — с бульканьем шептал Захар, цепляясь за последние остатки сознания. — Эстафету доставишь. Девочку сбереги. Тебе ее… Тебе отдаю. Я за нее кровью…
И кровь эта, которой Захар оплатил девичью жизнь, хлынула вдруг широким неудержимым потоком из горла, заливая лицо, бороду и новенький Георгиевский крест. Захар мучительно выгнулся, захрипел, забил ногами и обмяк. А Иван прижимал к груди его окровавленное, застывшее в последнем оскале лицо. Рядом суетились мужики, что-то делали — он ничего не соображал.
— Иван Иванович, — его осторожно тронули за плечо. — Иван Иванович, кончился казак, царствие ему небесное.
Иван непонимающе оглянулся. Вокруг, сняв шапки, угрюмо стояли мужики. Один из них бережно держал на руках завернутую в одеяло девочку.
— Другой тоже упокоился. А девочка жива, обеспамятела только.
Иван осторожно опустил голову Захара на землю и встал. Оглядел всех, сказал тихо:
— Дядя этой мой. Родной мой дядя.
5
В ближайшем селении, где оказалась караульная команда под начальствованием майора из запасных, Иван доложил о происшествии. Он не мог с точностью сказать, кто совершил преступление, в какой убийцы были форме, откуда появились и куда ускакали. Он находился еще в потрясении, и майор, оставив его писать подробнейший рапорт, пошел к погонцам. Однако и они ничего определенного сказать не могли: услыхали выстрел, бросились, а тех и след простыл. Только артельщик, мужик основательный, грамотный (тот, что кричал на мосту: «Микита, топоры давай!..»), с глазу на глаз сказал:
— Подумалось мне сперва, ваше благородие, что казаки: и форма вроде, и посадка.
— Так, — вздохнул майор: не хотелось ему волынки со следствием заводить, но в службе он старался. — Пики были при них?
— Нет, ваше благородие, пик не было.
— Ну, значит, обознался ты, братец, — с облегчением сказал майор. — Донцы сплошь пиками вооружены.
— Очень возможное дело, однако — разъезд. Разъезды и без пик выезжают, встречали мы, которые без пик.
Майор хмурился, размышляя. Мужик был умен и, главное, самостоятелен: не тянулся, не поддакивал. Такой и далее мог утверждать, что убили донцы, и майор боялся неприятностей.
— А девочка что говорит?
— Молчит: страх — он надолго. А может, по-нашему не понимает.
— Слушай, братец, на Войско Донское поклеп возводить — сам знаешь, чем пахнет. Тут ведь доказательства нужны, а где они?
— Знамо дело: не пойман — не вор. Да и покойников обратно не воротишь, хоть сто комиссий наряжай, только… — Артельщик помолчал, с какой-то особой, точно предупреждающей твердостью выдержав майорский взгляд. — Только кибитка та — она девочке принадлежит. Надо бы так сделать, чтобы интендантство ее не отобрало. Бумагу какую, что ли.
— Сделаем! — с облегчением сказал майор. — У меня маркитант знакомый: выдам тебе доверенность на продажу, а деньги — ей.
