Синклер Льюис - Том 4. Элмер Гентри
— Что, Сорви-Голова, не так-то просто быть богобоязненным умником? Скатал бы уж лучше свою первую проповедь у какого-нибудь безбожника! Не ты первый, не ты последний: новоявленные пророки, они почти все так начинают.
И, запустив в приятеля тоненькой книжечкой, Джим вновь погрузился в свой неправедный сон. Элмер подобрал книжку с пола. То были избранные отрывки из произведений Робертса Ингерсолла. Элмер вознегодовал.
Как! Позаимствовать тему проповеди у Ингерсолла, этого отпетого старого безбожника, который говорил, что… ну это… словом, нападал на библию и все такое! Если ты сам не веришь библии, то уж, по крайней мере, не мешай верить другим! А иначе получается совсем свинство! Какое нахальство со стороны Джима предлагать ему что-то списывать у Ингерсолла! В огонь ее надо, эту книжонку!
Хотя… Чем сидеть вот так и ломать себе голову… Он рассеянно пробежал глазами страницу, другую — и забыл все свои печали. Великолепное, острое перо Ингерсолла убаюкивало, усыпляло его… Вдруг он выпрямился, подозрительно взглянул на притихшего Джима, перевел недоверчивый взгляд на потолок, потом промычал что-то невнятное, поколебался и начал бойко списывать в немецкую тетрадь цитату из Ингерсолла: «Любовь — единственный светлый луч, прорезающий темную тучу жизни. Любовь — это звезда утренняя и вечерняя. Она сияет над колыбелью младенца и озаряет безмолвие могилы. Она — мать искусства, она вдохновляет поэта, патриота, философа. Она — животворный светоч каждого сердца, оплот каждого очага, хранительница огня. Она наполняет мир музыкой, ибо музыка есть голос любви. Любовь — волшебница и чаровница, она может каждый пустяк превратить в источник радости, сделать бедняка королем, а его возлюбленную — королевой. Она — аромат чудесного цветка, имя которому — человеческое сердце, и без этой священной страсти, этого божественного дурмана человек ничтожнее зверя; но с нею земля становится раем, а мы — богами».
Списывая, он все-таки на какое-то мгновение помедлил в нерешительности. Но только на мгновение. Чепуха! Кто из них читал Ингерсолла? Заклятый враг! А потом — я его еще немножко переиначу по-своему…
VКогда ректор Кворлс зашел за Элмером, конспект проповеди был уже в общих чертах готов, а сам Элмер успел переодеться в свой воскресный синий двубортный костюм и пригладить свои непокорные кудри. Они совсем уже собрались уходить, но Джим окликнул Элмера и, когда тот вернулся из передней, шепнул ему:
— Слушай, Сорви-Голова, ты, надеюсь, не забудешь выразить благодарность Ингерсоллу, да и мне, кстати? За идею — а?
— Пошел ты… — ответил Элмер.
VIСобрание ХАМЛ обещало быть многолюдным. Присутствующие сгорали от любопытства. Целый день по всему колледжу шли ожесточенные споры. Неужели Сорви-Голова и в самом деле покаялся? Неужели он теперь остепенится и перестанет буянить?
Все, кого он только знал в колледже, были тут как тут, все глазели на него, разинув рты вопросительно, насмешливо, недоверчиво. Их кривые усмешки смутили его, а когда его представил аудитории председатель ХАМЛ, то есть не кто иной, как Эдди Фислингер, его стало разбирать зло.
Он начал вяло, запинаясь на каждом слове. Но о вступительной части его речи неплохо позаботился Ингерсолл, а голос — его собственный — звучал так восхитительно, что Элмер понемногу оттаивал. Толпа, заполнившая полукруглое помещение ХАМЛ, замаячила перед ним радужным облаком, его бархатный баритон загудел увереннее, он начал говорить обстоятельнее, высказывать глубокие мысли, всецело принадлежавшие ему, если не считать того, что он слышал их раз тридцать в чужих проповедях.
При всем том все это звучало совсем недурно. Во всяком случае, его речь, безусловно, выгодно отличалась от мистических и напыщенных разглагольствований, раздающихся обычно с кафедры.
При всем своем пристрастии к исковерканным оборотам речи, к вульгарным словечкам, к крепким выражениям Элмеру за время пребывания в колледже все-таки пришлось прочесть кой-какие книги, побывать на лекциях, обильно уснащенных пышными, витиеватыми и многосложными словами и чувствительнейшими сентенциями о боге, о закатах, о моральном самоусовершенствовании в результате ежедневного созерцания горных ландшафтов, об ангелах, любящих ловить рыбу и души человеческие, об идеалах, патриотизме, демократии, нравственной чистоте, ошибке провидения в тот час, когда оно создавало женскую ножку, о мужестве, смирении, справедливости, сельском хозяйстве Палестины эдак в четвертом году нашей эры, о радостях домашнего очага и размерах жалованья священнослужителей, и эти цветистые слова, громоподобные фразы, эти глубокомысленные изречения ему вбивали в голову до тех пор, пока они не укоренились в его мозгу как готовые к употреблению штампы.
Однако даже преподаватели, которые вколачивали ату осточертевшую им самим премудрость в студенческие головы и которые, казалось бы, должны были знать источники вдохновения Элмера Гентри, — даже они поражались, как это после четырех лет невразумительного бормотания на занятиях ему удалось вдруг разразиться такими каскадами красноречия и принимали его излияния всерьез, ибо, как и он, были вскормлены захудалыми баптистскими и кэмпбеллитскими[30] колледжами.
Никому из них и в голову не приходило, какое это, в сущности, комическое зрелище: рослый детина, которому, казалось бы, сам бог велел таскать мешки с углем, стоит и изрыгает вязкие и слащавые слова о Любви, Душе и прочих высоких материях. Так и сидели они, молодые учителя, совсем недавно покинувшие ферму; профессора, бледные от многолетней сонной дремы в душных аудиториях, — сидели, с уважением взирая на Элмера. А тот разливался соловьем:
— Ужасно это трудно человеку, если он привык гонять мяч на поле, а не выступать перед публикой, выразить то, что он думает. Но, по-моему, ведь порою бывает так, что хоть и не все говоришь вслух, а думаешь много кой о чем. Вот я и хочу… это… хочу сказать, что если вникнуть поглубже в самую суть и если не лукавить с богом, а дать ему наполнить твою душу высокими устремлениями, то видишь, что только одна любовь способна, как луч света, озарить мрачную тьму нашей жизни.
Да, если хотите знать: одна любовь и ничто другое! Любовь — это утренняя и вечерняя звезда. Любовь, она даже в безмолвной могиле… я то есть хочу сказать, в тех, кто стоит вкруг безмолвной могилы; даже в них вы ее найдете. Кто вдохновляет всех великих людей, всех поэтов, патриотов, философов? Любовь! Что — нет? Что послужило людям первым доказательством бессмертия? Опять же любовь! Она наполняет мир музыкой, потому что музыка — она есть что? Что такое музыка, я вас спрашиваю? А? Музыка — голос любви, вот оно что!..
Достославный ректор Кворлс откинулся на спинку стула и надел очки: они придавали несколько более ученый вид его украшенной козлиной бородкой физиономии, которая вообще-то скорее смахивала на физиономию владельца какого-нибудь захудалого банка пятидесятых годов прошлого века. Он восседал на почетном месте среди десятка избранных на невысокой эстраде под оштукатуренным полукуполом. Стена позади была увешана плакатами, диаграммами, похожими на анатомические таблицы и показывающими число спасенных душ в Египте, количество денег, расходуемых населением на виски, по сравнению с суммами, истраченными на сборники церковных гимнов, а также паломничество некоего грешника в картинках: от сквернословия — к курению и посещению пивных, а там и к довольно оживленной сценке, в которой он избивает свою жену, каковой это, по-видимому, не нравится. Наверху красовался большой и поучительный плакат: «Не дай злу одолеть себя, но одолей зло добром».
В зале стоял запах сырой соломы, присущий всем молитвенным домам, — впрочем, ректор Кворлс, по всей видимости, вовсе не страдал от этого. Всю свою жизнь он провел в молельнях, в комнатах, заставленных тощими церковными журналами и пухлыми сборниками проповедей. Правда, он нажил себе легкий хронический насморк, но, в общем, его организм, судя по всему, приспособился к жизни без воздуха. Ректор сиял, потирая руки, поглядывая с праведным восторгом на широкую спину Элмера. А тот разошелся не на шутку, речь его звучала все увереннее, он уже кричал на свою аудиторию, швырял в нее фразы, как мячи, перекрывая своим голосом всякого, кто осмеливался его перебить, забивая один гол за другим:
— Что отличает нас от животных? Чувство любви! Без любви мы… это самое… ничто, нуль. А с нею земля становится раем, а мы — конечно, до известной степени — уподобляемся самому богу! Вот это я и хотел вам сказать насчет любви, растолковать, стало быть, что к чему. Может, тут среди вас много таких, как я? Да, я грешил, я себя выгораживать не собираюсь. Я тоже ходил и думал, что слишком, мол, я хорош для святой любви спасителя. Еще бы: такой силач парень, такой молодец! А задумывался ли кто-нибудь из вас о том, как вы обкрадываете себя, воображая, будто можете обойтись без святого заступника? Ха! Может, вам и сам Моисей нипочем и апостол Павел? Может, вы умней великого ученого Пастера?..
