Казимеж Тетмайер - Панна Мэри
Все это Иоася рассказала со смехом, одинаково дерзко и грубо по отношению к Стжижецкому. Она подслушивала и подсматривала за дверью салона. Вдруг Мэри вскочила от окна, у которого сидела спиной к Иоасе, и изо всей силы дала ей пощечину, так что девушка застонала и покачнулась.
— Вон! — крикнула Мэри, схватив с этажерки первую попавшуюся коробку с нитками и швыряя ее на землю. — Вон! Вон со службы! Не сметь входить сюда!.. Вон!!..
Перепуганная Иоася выбежала из комнаты, а в белой руке Мэри сверкнул длинный испанский кинжал, который тоже лежал на этажерке. Мэри на минуту перестала владеть собой.
Потом бросила кинжал и прошептала:
— Господи! Господи! — и упала на диван, рыдая во весь голос.
Она так хотела, чтобы Стжижецкий был здесь, так хотела ласкать его, целовать.
— Плевать на все! Ты мой!.. мой!.. — повторяла она сквозь слезы. — Написать ему, позвать…
Но чувствовала, что никогда не сделает этого. Она готова прижимать к себе и ласкать Стжижецкого, но ведь этот же Стжижецкий скомпрометировал себя и оскандалил. Минутами она опять вспоминала, как схватила кинжал; тогда ее охватывала холодная дрожь, и она опять повторяла:
— Боже!.. Боже!..
Бежать, бежать куда-нибудь! В Загаевицы, за границу, куда-нибудь!.. Бежать, забыть обо всем… Но что с ним будет?..
Вдруг он умрет?.. Нет, нет!.. так нельзя его оставить. Но что же делать? Есть только два выхода: или позвать его опять, или никогда его не видеть! Среднего ничего нет! Нет! Нет! Выйти замуж за него невозможно. Критика в один голос назвала его бездарностью. Все утверждают, что нет никакой надежды на то, чтобы он стал чем-нибудь большим, чем посредственностью. А стать женой посредственности, второстепенного или третьестепенного музыканта… Ни за что на свете! Лучше умереть… А что будет с ним? Что будет с ним?!.
Может быть, лучше было ему оставить какую-нибудь тень надежды, оттянуть разрыв — он вышел бы потом сам собой…
Ах, нет… Лучше было оборвать сразу… Но…
И Мэри почувствовала себя такой же беспомощной, как тогда, когда лошади понесли ее к Пшеховскому озеру.
Шумные волны моря подбегали к ногам Мэри.
Они бежали, тихие, страшные, темные, и разливались у ее ног в черной, бесконечной ночи.
О, шумное море!.. Из глубин моря, из его незримых, шумящих в бесконечной ночи глубин, поднималась какая-то жизнь и шла к Мэри и расплывалась шумными волнами у ее ног волна за волной.
Точно чья-то жизнь разливалась у ее ног волна за волной…
О, море! шумное море!..
Мрак ночи сплывал с отуманенных звезд, катился из бездны в бездну, клубился в пространстве.
Жизнь человеческая шла к ногам Мэри по волнам моря, что рвались к берегам.
Никогда…
И Мэри вся ушла в эту мысль; никогда…
никогда…
Если срубят ветку с дерева
— никогда…
Если умрет мать
— никогда…
Если звезда отпадет от другой звезды
— никогда…
Если прожит день
— никогда…
Если умрет человек
— никогда…
Если бы земля разорвалась пополам, и одна из этих половин расплавилась на солнце
— никогда…
Если бы солнце погасло
— никогда…
И казалось ей, что вдали морских пучин замаячил какой-то призрак и приближается к ней.
Вот он стал перед ней — темный, но отчетливый… Он похож на птицу с толстым туловищем на тонких ногах; толстая шея, голова похожа одновременно на голову петуха и на голову коршуна — с гребнем. Глаза с белыми ободками. Птица-призрак…
У птицы нет ничего ни в клюве, ни в когтях, но она несет что-то в себе…
— Кто ты? — шепчет Мэри.
— Я душа! — отвечает птица.
— Чья душа?
— Судьбы.
— Чьей судьбы?
— Твоего несчастья.
— Несчастья — для меня или для другого?..
— Гуа-а-а! — завыла птица.
Мэри вздрогнула и открыла глаза. Птица исчезла. Но только закрыла она глаза — птица опять перед ней.
— Не понимаю тебя, — говорит Мэри.
— Я душа судьбы.
— Не понимаю тебя.
— Человек состоит из жизни и предопределения.
— Не понимаю тебя.
— Вокруг тебя — доля.
— И что же?
— Я душа доли.
— Моей?..
— Твоей. Я душа твоей доли.
Мэри начинает понимать.
— Внутри и извне?
— Да.
— Во мне и вокруг?
— Да.
— Существую я, — вокруг люди и доля?
— Да.
— Чего ты хочешь?
— Я душа твоей доли…
Мэри поняла. Стала разглядывать птицу. Она чудовищно безобразна. Особенно блестящие глаза с белыми ободками — страшны и отвратительны. Мэри охватывает страх.
— Зачем ты пришла?
Птица без шелеста поднимается на крыльях и влетает через окно в ее комнату… Мэри очнулась и открыла глаза… Вскочила со скамейки на которой сидела и взглянула в свое окно. Там виднелся свет лампы.
Какая-то сила толкнула Мэри из сада над морем к двери виллы. Вошла. На столе лежало письмо от Герсыльки Вассеркранц.
«Представь себе, — писала Герсылька, — Стжижецкий пустил себе пулю в лоб и теперь он между жизнью и смертью в Вене. Это случилось уже давно, десять дней тому назад, но только теперь это известие дошло до Варшавы».
О, море! шумное море!..
Мэри стояла в окне, как мертвая. К подножью виллы подбегало море, что разливалось там, точно чья-то жизнь, волна за волной.
О, мope!
Вдруг на глубинах моря загорелись две злобные звезды. Мэри закрыла глаза.
На глубинах моря замаячил огромный призрак Сфинкса, с глазами блестящими, как две злобные звезды над землей.
Гипнотизирующий взгляд этих глаз вел по волнам моря смерть.
Мэри утонула в этой мысли: смерть…
Потонула в какой-то бездне, все глубже, глубже, глубже…
Глубже!..
Черная, бездонная глубина, бесконечная, безбрежная…
У Мэри вырвался, наконец, страшный крик из груди:
— О, Боже! Боже! Боже! Как я страшно несчастна!..
А вдалеке, вдалеке, казалось, чей-то голос напевал песню Шумана:
Wie du auch strahlst in Diamantenpracht,
Es fait kein Strahl in deines Herzens Nacht…
Ich grolle nicht. Wie auch das Herz mir bricht,
Ewig werlor'nes Lieb, ich grole nicht…
Wie du auch strahlst in Diamantenpracht,
Es fält kein Strahl in deines Herzens Nacht…
Кто это пел? Кто? Где? Море несло эту песню Шумана, мрачную как само море. Ах, нет не море…
Вот там, в лодке качается на волнах человек. На нем средневековый наряд, шляпа с перьями, испанский плащ и трико.
Сбоку шпага. Он стоит в лодке, в руках у него гитара.
Это он поет. Весла брошены. Лодка качается на морских волнах.
Он поет. Плывет все ближе и ближе. Голос его звучит все сильней… Вот он гудит как гром, как все колокола Рима.
Мэри стоит, как зачарованная. Но вот голос утихает, падает, смягчается.
Ich grolle nicht Ich sah dich ja im Traum.
Und sah die Nacht in deines Herzens Raum…
Тишина. Певец в лодке исчез. Только безбрежная вода, что разлилась спокойно, тихо, беспредельно… Среди воды — крест, который стоить на ней неподвижно.
Черный, высокий крест.
Плач…
Долгий, долгий, бесконечный плач…
Чудится, что все море плачет, что все волны рыдают…
Грусть, небывалая, чудовищная, страшная грусть упала на грудь Мэри.
О, море!..
Значит, никогда, никогда…
Никогда — и смерть…
Странная, чудовищная птица, что показалась на воде, появилась снова, и два ее крыла точно обняли на лету голову Мэри.
— Я душа твоей доли! — кричит ей птица.
Никогда — и смерть…
О, море!..
Мэри упала на колени и прижалась головой к оконной раме.
Хотела молиться.
Хотела молиться, но не могла.
Крест, который она видела перед тем, появился снова, но точно сплетенный из огненных языков, потом он стал змеей с двумя светлыми крыльями, потом — огненным кустом, наконец, зарычал как волк, сломался, лопнул — разлетелся туманом искр и пропал во мраке.
И снова над Мэри появилось какое-то лицо, искривленное дьявольской, адской, иронической усмешкой. На нем венец из терновых роз… В руках призрака распрямленная змея с головкой без кожи, — из кости, — с живыми глазами.
Исчез. И появился какой-то странный старик с кровавыми глазами, за плечами крылья, как тучи, — весь он огромный, как мир, в руках у него горсть грязи, и он берет щепотки ее и бросает в пространство, как сеятель…
И страшный, язвительный смех гремит за ним.
Призрак исчез.
— Отчего, отчего я не могу молиться? — простонала Мэри.
— Быть может, он умер уже?..
Судорожная дрожь пробежала по ее телу.
На ее кровати, на шелковом одеяле сидит скелет с головой Стжижецкого.
Голова совсем живая, с кровавым черным пятном на лбу.
У ног скелета стоит чудовищная птица с белыми ободками вокруг глаз.
Скелет протянул к ней руку и назвал ее. Встала и подошла к нему.
Обняла его голые ребра и положила губы на его губы.
