Анатолий Приставкин - Тихая Балтия. Латышский дневник
Тетради после долгих его прошений вернули, но строго приказали писать «обыкновенны-ми» буквами и каждую лекцию проверяли, чего он там и какими знаками написал.
Тот же Бружинский, громко сопя, копался в его конспектах и если натыкался на незнако-мую букву, а грамоты он сам был невеликой, начинал «брузжать» и грозился доложить в штаб.
Вторая приговорка писаря Петрова такая: «Товарищ Приставкин, за вами и я, товарищ Приставкин, возьмите меня!»
На этот раз я, и правда, беру Петрова с собой в Тукумс.
Нам выдали командировочные, увольнительные, деньги: по девять рублей на билеты… Нынче это было бы девяносто копеек.
Взяв два чемодана с бельем, почту, газеты, мы двинулись на вокзал и через три часа были в Тукумсе.
От станции на попутной машине добрались до аэродрома, наш взвод размещался в палатках. Ребята играли в волейбол, но, завидев нас, бросили игру и побежали навстречу.
— Доблестным войскам Прибалтийского воздушного флота от имени командования… — в шутку прокричал Петров, но его не слушали, расхватывали почту, выспрашивали о новостях в мире.
Обращались в основном ко мне. Писарей почитая — и законно почитая — за нахлебников, солдаты обычно не уважают. И обычно не скрывают этого.
Ночевали мы в палатке, на свежем воздухе, и только жужжали комары, да изредка, не очень часто, прямо по головам, так казалось, проносились, видимо, на взлете, реактивные истребители.
Я потом для интереса сходил посмотрел на самолеты, все-таки работал на аэродроме в Жуковском…
Истребительный полк — в основном современные МИГи, призванные охранять морскую границу. В роте рассказали, что американские разведывательные самолеты нарушают эту границу по ночам, и вот недавно сбили ихний самолет, а в газетах пропечатали так: «Удалился в сторону моря»…
Меня поразила взлетная полоса и рулежная дорожка, сделанная не как у нас, в Жуковском, из бетона, а из плоских металлических пластин, уложенных в ряд.
Загорая в траве, на опушке леса, мы с Петровым наблюдали за самолетами, которые отрабатывали заход на цель, а потом пикировали с большой высоты и стреляли… Мишень была где-то за лесом. А вот стрельбу было слышно хорошо. И даже видно: вспышки огоньков…
Перед отъездом мы поднялись от станции в горку и посмотрели Тукумс, увидели баню, родильный дом, базарную площадь и новую четырехэтажную школу… (так и записано в дневнике).
Было жарко. Мы напились из колонки воды и купили для забавы два детских сахарных петушка на палочке… Так, развлекаясь, не заметили, как попали на старое латышское кладбище, очень зеленое, похожее на сад.
Петров пытался прочесть надпись, не смог и выругался:
— Дохлые латыши! — сказал он. — Пошли отсюда.
— Они тебе что, мешают?
— Конечно, мешают… Они мне портят настроение.
— Так не смотри. Жри своих петушков и думай о танцах!
— Они мне вообще мешают, — заявил он капризно.
— Где? В Тукумсе?
— И в Тукумсе… И в Риге…
— Не смотри, — предложил я разозлившись.
— А куда я денусь?
— А куда они денутся?
— Но лучше я, чем они! — И он, довольный, захохотал своей шутке.
Так мы с ним поцапались, но не надолго.
На обратном пути мы сошли на неведомой станции Булдури и искупались, вот такой был у нас праздник. Я до той поры моря не видел. А тут сошли с поезда и за барханами песка, за кривыми соснами открылось оно очень синее, в белых гребешках волн. «Оно, — как написал я в дневнике, — шумело». Этот шум меня почему-то тогда больше всего поразил.
Я целую страницу исписал, пытаясь рассказать, какая же это красота, когда видишь море.
«Навстречу подул свежий сырой ветер. Вдоль берега тянулась полоска песка, шириной в сто метров, а дальше стена сосен. Сосны полукругом огибали побережье, и было такое впечатление, что они кочевали толпой, но вышли сюда и увидели вдруг море и замерли на пригорке, онемев от открывшегося им величия и красоты…»
Наивно. Но так я все тогда увидел.
Загорающих было много, но почти никто не купался. То есть, мы увидели одного дядьку, но скоро поняли, что этот единственный купальщик пьян. «Вода была холодная и соленая.» Полезли купаться мы, конечно, из принципа, чтобы потом говорить, что мы купались в море. Да и интересно было прикоснуться к нему, попробовать наощупь и на язык.
— Вам тут письмо.
Открываю. Статья из какой-то газеты. Статья: «Слепой сказал: „посмотрим“!» О выступлении писателя А. Приставкина по латвийскому телевидению.
Статья огромная, есть там и такие слова: «Прозорливости у господина писателя что-то не заметно, а его видение сложившейся ситуации оригинальностью не отличается — сильно смахивает на знакомые установки рьяных сепаратистов…»
И еще: «Но у Приставкина, который целиком на стороне сепаратистов националистичес-кого толка, это не призыв к миру и согласию, а к покорности и смирению…»
Далее в том же тоне. Подпись: Б. Федоров.
Пытаюсь понять, что же за газета, на обратной стороне письмо с презрением Ельцину, с похвалой лидеру Интерфронта Алексееву, призыв поддержать на выборах полковника Полякова…
Ясно, что газета Иптерфронта. А, может быть, и военных.
Обнаруживаю на полях надпись, сделанную от руки:
«Сукин ты сын, „господин“ Приставкин!
Товарищи тебе волки серые в лесу!»
ДРУЗЬЯ И ВРАГИ
(По мотивам дневника)
Однажды меня вызвали в штаб к замполиту:
— Самодеятельностью занимались?
— Занимался.
— Чего же молчите!
— А меня никто не спрашивал.
— В армии не спрашивают. В армии отвечают. Так вот, пора начинать!
— Что начинать?
— Ну, всякое там… Вы чего умеете? Петь? Играть?
— Да.
— И танцуете, говорят?
— И танцую.
— И стихи сочиняете?
— И стихи.
— Вот и начинайте… Скоро смотр!
— Это что — приказ? — спросил я.
— Это совет, — сказал замполит. И напомнил: — А совет начальника закон для подчиненных!
Я зашел к писарю Петрову и попросил написать такое объявление:
«КТО ЖЕЛАЕТ УЧАСТВОВАТЬ В САМОДЕЯТЕЛЬНОСТИ: ЧИТАТЬ, ПЕТЬ И ТАНЦЕВАТЬ, ПРОСИМ ЗАПИСЫВАТЬСЯ В ШТАБЕ. (УЧАСТНИКИ ОСВОБОЖДАЮТСЯ ОТ НАРЯДОВ!)»
Последнее я приписал, чтобы был, как говорят, стимул.
Тяжко было с хором, его в приказном порядке пригнал сам командир роты. Солдат выстроили и заставили петь. Как объяснил ухмыляющийся Петров (заглянув на себя в зеркало), в «добровольно-принудительном порядке».
Ребята, стараясь изо всех сил, грянули строевую: «Эх, Россия, да русская земля, родные березки и поля, как дорога ты для солдата, родная русская земля…» — и так далее.
Выглянул из своей каптерки, заслышав этот рев, украинец-старшина и махнул рукой:
— От орут… Страшно слушать! Да собери моих земляков, мы впятером споем лучше!
Позвали Пислю, других украинцев, зазвучало. Я даже песню для них сочинил, начиналась она так:
«Ох, погоны, вы погоны, ох, пилотка со звездой,
Полюбил меня, девчонку, авиатор молодой,
А вот этою весною вдруг, откуда ни возьмись,
Познакомился со мною привлекательный танкист…»
Ну, и далее, она из двоих выбирает… И не поймет, кто лучше. И в конце мучается… «Не танкист ли угомонный, авиатор — молодой? Ох, погоны, вы погоны! Ох, пилотка со звездой!»
Потом я сочинил конферанс и стихи для вступления.
Замполит зашел, послушал и сказал:
— Ничего. Продолжайте.
— А что продолжать? А это… Не пойдет?
— Пойдет, но… Чего-то не хватает.
— Чего… не хватает?
— Классовой борьбы мало.
— Борьбы… С кем?
— Я вообще говорю. Вот, скажем, пьесу бы написать…
— Пьесу? О чем? — спросил я ошарашенно. До пьесы я в своем творчестве не додумался.
Политрук мечтательно произнес:
— Об американцах… Как они негров линчуют…
Пьес я никогда не писал, но понимал, что, если прикажут, напишу. Да по сути это и был совет, а, значит, приказ… И тема задана…
У нас в раменском литобъединении про Америку наши рабочие парни писали такие стихи: «Идет миллионер по Нью-Йорку, покуривая махорку»… И ничего, сходило.
Я засел и ленкомнате и через два дня выдал пьесу, под названием «Друзья и враги». О том, что это название из Симонова, я, разумеется, не знал. Из содержания пьесы можно было понять, что друзья это мы, то есть, советские солдаты, а враги — империалисты, от которых мы охраняем границу и мир во всем мире.
Замполит забрал пьесу домой, а наутро без особого энтузиазма высказал свое мнение, что написано в целом грамотно, но он, на всякий случай, передал пьесу в политуправление, они выскажут свои критические замечания в ближайшие дни.
Примерно через неделю меня вызвали в штаб и велели идти в Дом офицеров: «Там вас разбирать будут».
Сказали именно так, будто речь шла о наказании.
В комнате начальника Дома сидели два офицера: майор и подполковник. Они поздорова-лись со мной кивком головы и долго меня рассматривали. Сесть они не предложили, и я перед ними стоял как на параде.
