Жорж Роденбах - Выше жизни
Что касается Фаразэна, он преследовал мечту о возрождении Брюгге, но в области жизни и деятельности! Однажды, в понедельник вечером, он сообщил новый план.
До его прихода разговор у старого антиквария медленно шел, переходил из уст в уста, падал по дороге в большие отверстия безмолвия, где раздавался только шум от кружевных коклюшек Годеливы, присутствовавшей тут не, чтобы наполнять светлым пивом каменные кружки. Фаразэн пришел, взволнованный и разговорчивый:
Да, мы основываем лигу! Чудный проект! Он принесет возрождение и богатство Брюгге. II мы нашли название, выражающее все, и звонкое, как звуки трубы: «Брюгге — морской порт!»
Тогда Фаразэн развил свой план. Как это раньше никто не подумал об этом? Брюгге был могущественным городом, когда соединялся с морем. Цвин обмелел; море отдалилось. Тогда настало разрушение и смерть. Но никто не обращал внимания на то, что и теперь еще море отстоит только на четыре мили. Современные инженеры творят чудеса. Для них будет игрушкой возобновить это соединение. Они создадут канал для навигации, обширные бассейны, тем более, что и в XV веке море не доходило до Брюгге, а только до Дамме, затем до Шлюза. Всегда существовали каналы. Пусть только снова восстановят один из них, — и город опять станет портом, а следовательно, живым, многолюдным и богатым.
Другие слушали с равнодушным видом, немного недоверчиво.
Старый Ван-Гюль, точно очнувшись от мечты, сказал:
— Морской порт? Все города теперь страдают этой манией.
— Пускай, — отвечал Фаразэн, — но Брюгге, по крайней мере, находится вблизи моря и был уже портом.
Борлют вмешался в разговор, в его голосе чувствовалось небольшое нетерпение. Он спросил:
— Вы думаете, что можно снова восстановить порт и вообще восстановить что-либо? В истории, как в искусстве, архаизм — нелепость!
Фаразэн не дал себя смутить:
— Уже составлены планы. Обещаны финансовые комбинации. Правительство также вмешается. Мы будем иметь успех.
— Я сомневаюсь, — сказал Борлют. — Но в ожидании этого вы погубите, уничтожите город для ваших тщетных приготовлений, — все, что остается от старых кварталов, драгоценных фасадов. Ах, если бы Брюгге понимал свое призвание!
Тогда Борлют обрисовал это призвание, каким он его представлял себе. Но разве сам город не понимал этого? Мертвые воды отреклись от надежд; башни роняют достаточно тени; жители в достаточной мере молчаливы и замкнуты…
Надо было только продолжать в этом духе, реставрировать дворцы и дома, уединять колокольни, украшать церкви, усложнять мистицизм, увеличивать музеи.
— Вот истина, — прервал Бартоломеус, переходивший всегда от своей холодности к быстрому порыву. Это напоминало каждый раз фонтан зимою, который оттаивает и вдруг трепещет, выливается долгим порывом.
— Да! Борлют прав, — сказал он. Здесь искусство разлито в воздухе. Оно царит на старых домах. Надо увеличивать его, воссоздавать общества риториков, устраивать зрелища, собирать картины. Следовало бы сделать так, чтобы только здесь можно было любоваться нашими фламандскими примитивными художниками. Они становятся вполне понятными только в Брюгге. Представьте себе город, собирающий свое золото, напрягающий все свое усилие для приобретения всех картин Ван-Эйка и Мемлинга, какие есть в нашей стране. Вот употребление для денег, Фаразэн, если вы их соберете! Это было бы красивее, чем вырыть каналы и бассейны, тревожить землю и камни. Это значит, что у нас было бы это божественное Поклонение Агнцу, где ангелы показываются в облаках, где в траве, на первом плане, видны цветы, точно небывалый сад из драгоценных камней; у нас был бы также этот Адам и, в особенности, эта Ева, которую старый мастер каким-то чудом нарисовал нагой и беременной, поистине — матерью человеческого рода. Каким богатством это было бы для Брюгге, — единственным в мире! Вот что сделало бы его красивым и разукрашенным, возбудило бы любопытство по всей вселенной. Посмотрите только, сколько иностранцев привлекает небольшой музей в больнице и рака св. Урсулы!
Фаразэн, раздосадованный холодным приемом и встреченными его проект возражениями, ничего более не отвечал.
Другие впали в общее молчание, чувствуя согласие между собою, мечтая для Брюгге об одной и той же судьбе: благочестивые души уединяются иногда в стенах монастыря; здесь был бы светский приют для артистических душ, — с проповедью колоколов н чествованием останков великого прошлого…
После этого вечера у антиквария и высказанного Фаразэном проекта о Брюгге — морском порте, Борлюту захотелось изучить, узнать поподробнее, как Брюгге был покинут морем. «Внезапная измена! Точно прекратившаяся сильная любовь! И город остался навсегда печальным, как вдовец…
Он просматривал архивы, древние карты, карту Марка Жерара и других, указывающую древний канал соединения; но недоставало предшествующих карт, где было бы видно северное море, доходящее до города, т. е. до Дамма, омываемого морским приливом. Море позднее доходило только до Шлюза; затем начались постепенные обмеления, отстранение моря, так что Шлюз, в свою очередь, очутился окруженным землею, точно отвергнутым. Очень быстро, менее, чем в одно столетие, это отступление морского прилива сделалось полным. Вся часть, называемая Ценном, бывшая прежде морским рукавом, врезавшимся во Фландрию, постепенно засорилась» Можно было видеть там русло, обширный коридор из песка, ведущий от того места, где прежде кончалось море.
Однажды Борлют отправился посмотреть это мертвое устье. Все оставалось неприкосновенным, сохраняло прежнюю форму, как засыпанные могилы на деревенских кладбищах сохраняют форму трупа… Даже дюны располагались по сторонам и, перестав смотреть на море, тянулись параллельными линиями, как уцелевшие высокие берега у иссякнувшего источника. Ширина старого русла огромна и докалывает, что именно по этому морскому рукаву двигались тысяча семьсот кораблей из флота Филиппа Августа. Отовсюду тонкие парусные суда, шхуны, лодочки, с разрисованными кормами, входили с морским приливом, принося в город английскую шерсть, венгерские меха, французские вина, шелк и благоухания востока.
Прежде это место было цветущим и знаменитым по всей вселенной. Борлют вспомнил, что сам Данте говорит о нем в своем Аду.
(Так фламандцы между Кадзаном и Брюгге, боясь морских волн, приближающихся к ним, создают плотину, чтобы избавиться от приступа моря.)
Это место находится в XV песне, где поэт описывает пески седьмого кольца, которые окружены ручьем из слез.
Борлют подумал, что каналы в этих городах после измены моря походили тоже на ручьи из слез, не только в Брюгге, но и в Дамме и в Шлюзе, через который он проходил утром, чтобы достигнуть цели своего пути, бедном, мертвом городке, где он заметил в бассейне единственную лодку, создававшую иллюзию чего-то вроде порта. Что касается песков у Данте, он также находил их в больших дюнах. Суровый пейзаж! Борлют был один перед лицом неба и воды. Ни одни шаги, кроме его собственных, не обозначались на обширном пространстве этой белой пустыни, в которую превратился теперь древний передовой порт Брюгге.
Местность была бесконечно печальная, в особенности, от этих дюн, как бы цепи неподвижных холмов, состоящих из очень нежного песка, точно профильтрованного в песочных часах веков. Одни были покрыты тонкою одеждою травы, зеленою, непрочною и беспрестанно колеблющеюся точно от страха косы. Впрочем, Борлюту понравился их меланхолический вид. Его глаза, как у всех северных жителей, любили отражать неподвижные предметы. К тому же, он увидел в них свое подобие: большую, утихнувшую тревогу, страдание сердца, принявшее строгие, однообразные очертания.
Он воспользовался советом этого великого безмолвия, ощутил сильную тщету жизни, самого себя и своих огорчений перед этими горбатыми дюнами, вытянувшимися, точно огромные могилы, — могилы городов, убитых изменою моря. Последнее вблизи показывалось во всей своей необъятности; трагическое море, непостоянное в цветах, как п в настроениях…
Часто Борлют думал о нем, смутно различая с высоты башни Брюгге, когда мечтал там, после игры колоколов. Его нельзя было хорошо рассмотреть от тумана, беспрестанно распространявшегося по воздуху, этой дрожащей серой дымки, от которой избавляются только одни колокольни. Однако при заходе солнца его можно было отгадать вдали, когда что-то начинало двигаться, переливаться на горизонте…
Теперь Борлют видел его вблизи, видел до самого его конца — можно было бы подумать: настолько линия горизонта казалась бесконечно далекой! Море было безлюдным. Ни одного корабля! Оно сердилось, создавая целые мелопеи суровым, твердым, однообразным голосом. Чувствовалось, что все цвета находились внизу, но — стерлись. На берегу первые волны производили такой же шум, как женщины, бьющие светлые ткани, которые только что были омыты водой, — точно целый запас саванов для будущих бурь.
