Шарль де Костер - Брабантские сказки
— Тише! — произнес, изнутри дома голос Луизы. — Это вы! — вскрикнула она.
— Я, да, — отвечал он, — я решил, что надо поступить так, то есть вернуться сюда. А вы ждали меня?
— Да, — сказала Луиза, — входите, только без шума; двери в их спальни открыты.
Она прошла в кухню и сказала:
— Я зажгу лампу.
— Зачем? — спросил Христосик.
— Чтобы было светлее, — ответила она.
Поставив зажженную лампу на стол, она предложила Христосику сесть и сказала, что хочет с ним поговорить.
— Я тоже, — откликнулся он, — тоже хочу поговорить…
Он чуть помолчал, сосредотачиваясь, спрашивая у своего сердца, своей души, думая обо всем хорошем, что он чувствовал в Луизе, и о плохом, в которое не мог поверить; он честно копался в самом себе, чтобы вслух были произнесены только искренние речи. Эго продолжалось секунду, а снаружи все рокотал гром.
— Луиза, — сказал он, — я не знаю, что за Бог или кой черт подстроили так, что между нами произошло то, что произошло; Луиза, я приходил сюда, к вашим братьям, вовсе не для того, чтобы повидать вас, и тем не менее видеть вас мне доставляло удовольствие. Вы ненароком, больше из разочарования жизнью, чем из хитрости, попытались завлечь меня в ловушку. Я из-за этого не стал уважать вас меньше, чем прежде.
— Он понимает меня! — воскликнула она, просияв.
Они сели друг против друга, положив локти на стол, а между ними стояла горящая лампа.
— Да, я тебя понимаю, — снова заговорил Христосик, — поверх сказанных тобою слов я слышал Иные слова, которых ты не сказала, и они были хороши; я уразумел для себя все то, что сказало и еще сейчас продолжает говорить мне это сердце, что так сильно бьется теперь в твоей груди. Ты совсем не то, чем кажешься всём, кроме меня, и ты не могла бы сделать лучше, чем ты сделала.
Луиза плакала тихими слезами.
— Как ты добр, — говорила она.
— Еще одно слово, — продолжал он, — Луиза, говорю тебе чистосердечно, сурово, как подобает будущему мужу: Луиза, хочешь ты быть моей женой?
— Его женой! Он это произнес! — воскликнула она.
Потом, видимо в испуге, что крикнула слишком громко, она встала, вышла в сени и прислушалась. Сквозь гром и стук градин, хлеставших в окно, до Христосика донесся звучный храп трех братьев Годен.
— Они спят, — сказала Луиза, возвращаясь и запирая дверь.
Она снова присела и начала:
— А теперь, Христосик, я отвечу вам. Слушайте меня хорошенько, я вам клянусь, что и в мой смертный час сказала бы то же самое, что скажу вам сейчас. Уже давно я люблю вас; быть может, я и полюбила бы кого другого, но этот другой так и не явился, так что вы первый и последний, кому я могла бы отдать свое сердце. Христосик, ни Бог, ни черт не подстраивали того, что между нами произошло; тут в первую очередь виноваты вы, а уж потом и я. Вам бы надо было понять, что такое девушка двадцати восьми лет, которая никогда не имела возлюбленного, у которой нет надежды иметь ни мужа, ни детей, и в будущем ее ждет такое одиночество, точно она убийца собственной матери. Вам должно было бы достать совести проявлять по отношению ко мне побольше холодности. Вы поступали совсем наоборот. Я привязалась к вам; тем хуже для меня, раз вы на самом деле меня не любите. Вы предлагаете мне стать вашей женой; вы утверждаете, что это идет от чистого сердца и без всякого подвоха. Сегодня я вам верю; а будет ли так же и завтра? Христосик, я не отказываю вам, совсем нет, Боже ж ты мой, но я люблю вас, и если выйду за вас замуж, то хочу быть счастливой; я не хочу чувствовать себя обязанной вам за эту минуту воодушевления и прошу вас повременить. Если вы меня любите, то вы сюда вернетесь, а если нет — пройдете мимо дверей и даже не заглянете… и… — Луиза сжала зубы, чтобы не разрыдаться, — и… никто от этого не умрет, — закончила она.
— Если будешь плакать, я побью тебя, злое дитя, — сказал Христосик.
— Давай, бей меня, — ответила она.
Кончиком тонкого пальца она сняла слезу со своей щеки и бросила ее Христосику в лицо.
— Это принесет мне счастье, — сказал тот.
Потом, поднявшись, он взял ее лицо в свои руки, страстно поцеловал ее в лоб, в щеки и особенно в глаза, где жемчужинками еще блестели несколько слезинок. Луиза хотела оттолкнуть его, она смеялась, плакала и очень старалась было поворчать на своего возлюбленного, но никак не смогла.
Она целомудренно отвечала на его поцелуи. Наконец высвободилась из его объятий.
— Теперь, — произнесла она, — вы должны уйти, друг мой. Скоро навалит снегу, и я не хочу, чтобы вы возвращались по колено в сугробах.
— Уже, — огорчился он.
— И сию секунду, — ответила она.
— До свиданья, Луиза, — сказал Христосик, он уходил смущенный.
— До свидания, Христосик, — отвечала Луиза с насмешливой нежностью.
Христосик переступил порог фермы, сделал три шага и вернулся.
— Знай же, ты, — сказал он, — что ты прекрасна как святая Женевьева.
— Это из-за тебя, — ответила она, — да иди же наконец спать, это уж поздоровее для тебя будет, чем тут любезности мне расточать.
Она заперла дверь. Христосик направился к себе домой.
— Вот смех-то, — говорил он себе, с каждым шагом все глубже увязая в снегу, — что ж это стряслось с моим телом: я хочу одновременно плакать, смеяться и петь и порхаю, точно объевшийся винограду дрозд.
Придя к себе, он бросился в постель, но так и не смог заснуть.
X
Каждый день Христосик приходил повидаться с Луизой, настаивая, чтобы она сказала братьям, что он жаждет вступить с нею в брачный союз. Луиза не пошла на это, ведь она-то хотела сперва окончательно убедиться, что ее возлюбленный любит ее.
Прошло два месяца. В первые весенние деньки Луиза отправилась за покупками в город; трое братьев Годен остались дома и сидели у очага. Франсуа обхватил колено руками; Николя за верстаком расщеплял толстый сучок на мелкие хворостинки, чтобы было чем связывать вязанки. Жан стоял, сложив руки за спиной, насупленный и мрачный, он курил и, казалось, думал только о затейливых клубах дыма, выплывавших из массивной головки его коротенькой трубки, — его взгляд внимательно следил за ними. Через некоторое время три брата заговорили о Луизе, и их разговор перебивал разве что монотонный и Нескончаемый хруст, с которым ломались один за другим деревянные сучки на коленях у великана Николя.
— Вот умора, — говорил Франсуа, — ну и умора, ведь с тех пор, как этот фламандец сюда шастает, Луиза день ото дня хорошеет.
— Да, — отозвался Николя, — и лицом вроде посветлела.
— И взгляд поживей, чем был.
— Щеки округлились.
— Теперь она опять как молодая.
— К нам ласковее стала, — сказал Жан.
— Суп еще лучше готовит.
— И хлеб вкуснее печет.
— И на ферме стало все как надо.
— Куры-то у нее еще больше жиреют.
— Да я знаю отчего, им никогда столько овса не насыпали.
— Голос стал какой нежный, — заметил Жан.
— Это она замуж собралась, — сказал Франсуа.
— Точно, — торжествующе произнес Николя, продолжая ломать сучки, — и что ты теперь скажешь, наш Жан-умник, когда я разглядел в этом фламандце мужа Луизы, был я простофилей? Прав я был или не прав? В какую сторону сейчас дует ветерок?
— В сторону свадебки, — подтвердил Франсуа, — это уж конечно.
— Надеюсь, — мрачно отозвался Жан.
Христосик часто наведывался к своей избраннице.
Иногда Луиза с иронической встревоженностью осведомлялась у него, нет ли каких новостей с запахом, как у букета фиалок. Она ревновала к тому идеальному образу, о котором Христосик в минуту воодушевления страстно поведал ей, не преминув добавить, что она всем на этот идеал похожа.
И все-таки Луиза сомневалась в правдивости его умиротворяющих слов. Ее страшило, что слишком живое и иногда капризное воображение Христосика может быть опасным для их будущего счастья; она хотела видеть его чуть менее скульптором, гораздо более плотником: она не осмеливалась высказать этого со всей ясностью, но ее мучило смутное предчувствие, что в один прекрасный день Христосик может встретить в городе или где-нибудь неподалеку ту, что покажется ему больше похожей на его идеал и, главное, помоложе ее, а тогда уж… но ведь, успокаивала она себя, Христосик человек порядочный и не захочет меня обмануть.
XI
Как-то в апрельский понедельник Христосик отправился в Брюссель с намерением купить рябиновой древесины для нового ларчика, который должен был стать настоящим шедевром; заказчик обещал не скупиться.
Задумавшись, Христосик спустился по улице Магдалины. Про себя он рассуждал так: «Этот ларчик я сделаю таким-то и таким-то манером, один серебряный орнамент положу тут, а другой там; ведь нужно сделать вещь и внушительную, и затейливую; на крышке вырежу цветочки и букашек, по бокам стебельки диковинных трав. Проработаю всю ночь, быстро закончу, а вырученные деньги пойдут на подвенечное платье Луизе».
