Михаил Зощенко - 3 том. Сентиментальные повести
— И очень даже просто, — сказала Лукерья Петровна. — Очень просто… Ох, сядешь ты мне на шею!.. Чувствую, сядешь…
Борис Иванович пересел с кровати на стул и задумался.
— Горюешь, небось? — сказала Лукерья Петровна. — Задумался? За ум схватился… Не было бы у тебя жены да дома, ну куда бы ты, голоштанник, делся? Ну, например, попрут тебя с оркестру?
— Не в том, Луша, дело, что попрут, — сказал Борис Иванович. — А в том, что превратно все. Случай… Почему‑то я, Луша, играю на треугольнике. И вообще… Если игру скинуть с жизни, как же жить тогда? Чем, кроме этого, я прикреплен?
Лукерья Петровна, лежа в постели, слушала мужа, тщетно стараясь разгадать смысл его слов. И предполагая в них личное оскорбление и претензию на ее недвижимое имущество, снова сказала:
— Ох, сядешь мне на шею! Сядешь, пилат–мученик, сукин кот.
— Не сяду, — сказал Котофеев.
И, снова задохнувшись, он встал со стула и принялся ходить по комнате.
Страшное волнение охватило его. Рукой проведя по голове, будто стараясь скинуть какие‑то неясные мысли, Борис Иванович снова присел на стул.
И сидел долго в неподвижной позе.
Затем, когда дыхание Лукерьи Петровны перешло в легкий, с небольшим свистом, храп, Борис Иванович встал со стула и вышел из комнаты.
И, найдя свою шляпу, Борис Иванович напялил ее на голову и в какой‑то необыкновенной тревоге вышел на улицу.
4
Было всего десять часов.
Стоял отличный, тихий августовский вечер.
Котофеев шел по проспекту, широко махая руками.
Странное и неясное волнение его не покидало.
Он дошел, совершенно не заметив того, до вокзала.
Прошел в буфет, выпил бокал пива и, снова задохнувшись и чувствуя, что не хватает дыхания, опять вышел на улицу.
Он шел теперь медленно, уныло опустив голову, думая о чем‑то. Но если спросить его, о чем он думал, он не ответил бы — он и сам не знал.
Он шел от вокзала все прямо и на аллее, у городского сада, присел на скамейку и снял шляпу.
Какая‑то девица, с широкими бедрами, в короткой юбке и в светлых чулках, прошла мимо Котофеева раз, потом вернулась, потом снова прошла и, наконец, села рядом, взглянув на Котофеева.
Борис Иванович вздрогнул, взглянул на девушку, мотнул головой и быстро пошел прочь.
И вдруг Котофееву все показалось ужасно отвратительным и невыносимым. И вся жизнь — скучной и глупой.
— И для чего это я жил… — бормотал Борис Иванович. — Приду завтра — изобретен, скажут. Уже, скажут, изобретен ударный, электрический инструмент. Поздравляю, скажут. Ищите, скажут себе новое дело.
Сильный озноб охватил все тело Бориса Ивановича. Он почти бегом пошел вперед и, дойдя до церковной ограды, остановился. Потом, пошарив рукой калитку, открыл ее и вошел в ограду.
Прохладный воздух, несколько тихих берез, каменные плиты могил как‑то сразу успокоили Котофеева. Он присел на одну из плит и задумался. Потом сказал вслух:
— Сегодня чистописание, завтра рисование. Так и вся на ша жизнь.
Борис Иванович закурил папиросу и стал обдумывать, как бы он начал жить в случае чего‑либо.
— Прожить‑то проживу, — бормотал Борис Иванович, — а к Луше не пойду. Лучше народу в ножки поклонюсь. Вот, скажу, человек, скажу, гибнет, граждане. Не оставьте в несчастьи…
Борис Иванович вздрогнул и встал. Снова дрожь и озноб охватили его тело.
И вдруг Борису Ивановичу показалось, что электрический треугольник давным–давно изобретен и только держится в тайне, в страшном секрете, с тем, чтобы сразу, одним ударом, свалить его.
Борис Иванович в какой‑то тоске почти выбежал из ограды на улицу и пошел, быстро шаркая ногами.
На улице было тихо.
Несколько запоздалых прохожих спешили по своим домам.
Борис Иванович постоял на углу, потом, почти не отдавая отчета в том, что он делает, подошел к какому‑то прохожему и, сняв шляпу, глухим голосом сказал:
— Гражданин… Милости прошу… Может, человек погибает в эту минуту…
Прохожий с испугом взглянул на Котофеева и быстро пошел прочь.
— А–а, — закричал Борис Иванович, опускаясь на деревянный тротуар. — Граждане!.. Милости прошу… На мое несчастье… На мою беду… Подайте кто сколько может!
Несколько прохожих окружило Бориса Ивановича, разглядывая его с испугом и изумлением.
Постовой милиционер подошел, тревожно похлопывая рукой по кобуре револьвера, и подергал Бориса Ивановича за плечо.
— Пьяный это, — с удовольствием сказал кто‑то в толпе. — Нализался, черт, в будень день. Нет на них закона!
Толпа любопытных окружила Котофеева. Кое‑кто из сердобольных пытался поднять его на ноги. Борис Иванович рванулся от них и отскочил в сторону. Толпа расступилась.
Борис Иванович растерянно посмотрел по сторонам, ахнул и вдруг молча побежал в сторону.
— Крой его, робя! Хватай! — завыл кто‑то истошным голосом.
Милиционер резко и пронзительно свистнул. И трель свистка всколыхнула всю улицу.
Борис Иванович, не оглядываясь, бежал ровным, быстрым ходом, низко опустив голову.
Сзади, дико улюлюкая и хлопая ногами по грязи, бежали люди.
Борис Иванович метнулся за угол и, добежав до церковной ограды, перепрыгнул ее.
— Здеся! — выл тот же голос. — Сюды, братцы! Сюды, загоняй!.. Крой…
Борис Иванович вбежал на паперть, тихо ахнул, оглянувшись назад, и налег на дверь.
Дверь подалась и со скрипом на ржавых петлях открылась.
Борис Иванович вбежал внутрь.
Одну секунду он постоял в неподвижности, потом, охватив голову руками, по шатким каким‑то сухим и скрипучим ступенькам, бросился наверх.
— Здеся! — орал доброхотный следователь. — Бери его, братцы! Крой все по чем попало…
Сотня прохожих и обывателей ринулась через ограду и ворвалась в церковь. Было темно.
Тогда кто‑то чиркнул спичкой и зажег восковой огарок на огромном подсвечнике.
Голые высокие стены и жалкая церковная утварь осветились вдруг желтым скудным мигающим светом.
Бориса Ивановича в церкви не было.
И когда толпа, толкаясь и гудя, ринулась в каком‑то страхе назад, сверху, с колокольни, раздался вдруг гудящий звон набата.
Сначала редкие удары, потом все чаще и чаще, поплыли в тихом ночном воздухе.
Это Борис Иванович Котофеев, с трудом раскачивая тяжелый медный язык, бил по колоколу, будто нарочно стараясь этим разбудить весь город, всех людей.
Это продолжалось минуту.
Затем снова завыл знакомый голос:
— Здеся! Братцы, неужели–те человека выпущать? Крой на колокольню! Хватай бродягу!
Несколько человек бросилось наверх.
Когда Бориса Ивановича выводили из церкви, — огромная толпа полуодетых людей, наряд милиции и пригородная пожарная команда стояли у церковной ограды.
Молча, через толпу, Бориса Ивановича провели под руки и поволокли в штаб милиции.
Борис Иванович был смертельно бледен и дрожал всем телом. А ноги его непослушно волочились по мостовой.
5
Впоследствии, много дней спустя, когда Бориса Ивановича спрашивали, зачем он это все сделал и зачем, главное, полез на колокольню и стал звонить, он пожимал плечами и сердито отмалчивался или же говорил, что он подробностей не помнит. А когда ему напоминали об этих подробностях, он конфузливо махал руками, упрашивая не говорить об этом.
А в ту ночь продержали Бориса Ивановича в милиции до утра и, составив на него неясный и туманный протокол, отпустили домой, взяв подписку о невыезде из города.
В рваном сюртуке, без шляпы, весь поникший и желтый, Борис Иванович вернулся утром домой.
Лукерья Петровна выла в голос и колотила себя по грудям, проклиная день своего рождения и всю свою разнесчастную жизнь с таким человеческим отребьем, как Борис Иванович Котофеев.
А в тот же вечер Борис Иванович, как и всегда, в чистом опрятном сюртуке, сидел в глубине оркестра и меланхолически позвякивал в свой треугольник.
Был Борис Иванович, как и всегда, чистый и причесанный, и ничего в нем не говорило о том, какую страшную ночь он прожил.
И только две глубокие морщины от носа к губам легли на его лице.
Этих морщин раньше не было.
И не было еще той сутулой посадки, с какой Борис Иванович сидел в оркестре. Но все перемелется — мука будет.
Борис Иванович Котофеев жить еще будет долго.
Он, дорогой читатель, и нас с тобой переживет. Мы так думаем.
О чем пел соловей
1
А ведь посмеются над нами лет через триста! Странно, скажут, людишки жили. Какие‑то, скажут, у них были деньги, паспорта. Какие‑то акты гражданского состояния и квадратные метры жилищной площади…
Ну, что ж! Пущай смеются.
Одно обидно: не поймут ведь, черти, половину. Да и где же им понять, если жизнь у них такая будет, что, может, нам и во сне не снилась!
