Уильям Голдинг - Бумажные людишки
Ничего не было слышно, кроме журчания ручья да еще коровьих колокольчиков где-то вдалеке. Я сел на удобном камне над ручьем и посмотрел на Рика, вопросительно подняв брови. Он молча указал на ручей. Я снова прислушался, потом наклонился, делая вид, что принюхиваюсь, сунул в воду палец и мгновенно выдернул — вода была адски холодной.
— Слышите что-нибудь, Уилф?
— Конечно.
— Я имею в виду — вам в этом звуке ничто не кажется странным?
— Нет.
— Послушайте еще.
Действительно: у ручейка, одинокого клубка падающей воды, ненадолго прерываемого тропой, было два голоса, а не один. Веселый лепет, слегка фривольный, будто это водное тело наслаждается своим беспрепятственным падением по склону. А под ним глубокое, задумчивое ворчание, будто под наносным болтливым весельем ручей несет какую-то важную тайну из глубин горы.
— Он не один.
— Именно. У него два голоса, один из глубин…
Я удивленно посмотрел на него, нехотя испытывая некоторое уважение. После вчерашнего вечера — вдруг такое.
— Я раньше никогда не слушал воду — не вслушивался.
— Ни за что не поверю, Уилф.
Я также отметил про себя и положил в дальний ящичек памяти, чтобы извлечь при необходимости, что надо написать обширный отрывок о том, как следует слушать звуки природы — без всяких замечаний и предвзятости.
— Как это получается, Рик? То есть почему вы?
— К чему это вы, Уилф?
— Прислушиваетесь к ручью!
— Я знаю, как вы меня воспринимаете, сэр. Еще один честный, но ограниченный филолог.
— О Боже! Чушь собачья! Бросьте!
— Так и есть, Уилф.
— Прямой, как палка. Искренний. Неспособный на…
Но Рик уже завелся, видимо, я затронул в нем какую-то неизвестную струну.
— Я слушаю. И всегда слушал. Птиц, ветер, воду — разные звуки воды. Иногда мне кажется, что в море можно услышать соль. То есть суть.
— Величие природы.
— Конечно. А иногда лежишь и прислушиваешься к безмолвию, хотя это редко в наше время — но иногда удается послушать тишину — абсолютно никаких звуков — и тогда идешь, и идешь, и идешь искать…
— Таинства природы.
— Нет, сэр. Просто жизнь. А еще музыка. Бог ты мой! Но у меня нет таланта.
— Пришлось прозябать в садах Академии.
— Ну да. То есть… нет, конечно же!
— Давайте пойдем.
Рик направился ко мне, выставив раздвоенный подбородок вперед, словно шум воды излечил его от неуверенности в себе. Я пережил момент не столько мысли, сколько мгновенной оценки, когда множество вариантов, возможностей перебираются и отбрасываются за доли секунды. Я отбросил. Разве раздвоенный подбородок — признак слабости? Нет, конечно. Признак раздвоения личности? Вовсе абсурдно. Может, просто задержка в развитии костей, пережиток стадии плода, как утверждали парни-биологи, а некоторые утверждают и сейчас?
Он протянул руку, и мне показалось естественным взять ее и, опираясь, спуститься с низкого камня. Рачительные швейцарцы проложили под дорогой полые стволы, так что, хотя она и немного шла в гору, вода стекала через эти стволы. Чтобы перейти ручей, достаточно было одного шага. Мы очутились в месте, где, казалось, не было ничего прочного, только едва видимые перила слева и корни деревьев справа.
Я застыл.
— Что-то не похоже на потрясающий вид.
— Конечно.
— Если бы не тишина, казалось бы, что мы гуляем в Риджентс-парке. Я приехал сюда в ожидании живописных пейзажей, а вижу только сплошное молоко.
— Управляющий сказал, что в это время туманов обычно не бывает.
— Раз в двести лет.
— Почему вы дразнитесь?
— Я был в десятках мест, где мне говорили, что у них сейчас самая плохая погода за последние двести лет. Именно двести. В Каире, Тбилиси…
— Да ну!
— Напомните, чтобы я вам когда-нибудь рассказал о самом высоком приливе за двести лет.
— Вот и расскажите о самом высоком приливе за двести лет.
— Я когда-то стоял за рулем на яхте одного человека. Был самый высокий прилив за двести лет. Я на ней врезался в берег.
Рик захохотал искренним, не льстивым, веселым смехом.
— Раз он был капитаном, это его вина.
— Нет, нет. Тут как раз отличился я. Чертов туман!
— Скоро начнется подъем. Надеюсь, мы выберемся выше тумана.
— Цитата — мамочка, дай мне солнышко — конец цитаты.
— Врачи сказали бы, что он исходил из ложных предпосылок.
— У него все было ложное. Старая театральная подначка.
Рик разразился хохотом. Ему было весело. Я так и представил, как он мысленно делает записи в блокноте. Все равно…
— Знаю! Знаю! Вот!
— Похоже на Вагнера.
Хохот продолжался. Вдруг туман между нами как бы изогнулся, что-то прогудело в воздухе, мягко грохнуло слева, затем снизу донесся глухой удар.
— Боже мой!
— Это гора, Рик, — заметил я, не слишком угнетенный ролью невозмутимого или, если хотите, бесчувственного англичанина. — Чертова гора, старина. Он, она или оно бросает в нас камни. Мы должны бояться. Вы боитесь?
— Я хочу назад.
Он повернулся, но я схватил его за рукав.
— Для писателя это дар Божий, Рик. Теперь мы можем точно описать, что чувствуешь, когда мимо тебя пролетает пушечное ядро. Что бы за это дал Теннисон?
— Давайте пойдем обратно, Уилф.
— Куда вы спешите?
— Поди знай, что там творится наверху, Уилф. Я знаю горы. Я родился… в общем, там может быть по-настоящему опасно.
— Прямо сию минуту.
— Ну да.
— В данный исторический момент.
— Ну!
— Молния никогда не ударяет дважды в одно место. Надо посмотреть, куда она ударила.
Поскольку густой туман не давал мне видеть ужасный обвал, я не беспокоился и хотел проучить этого сопляка, который вдруг слишком уж забеспокоился о своей безопасности. Поэтому я подошел к перилам.
— Эй, пойдем, Уилф!
— Ничего не вижу.
Я совершенно спокойно положил руку на перила и оперся. Они обломились вместе со мной.
Следующие несколько секунд можно описать несколькими словами или несколькими сотнями слов. Мой инстинкт — как всегда, словоохотливый — выступает за сотни. Тут дело не просто в том, что я зарабатываю продажей слов; нет, эти несколько секунд для меня были исключительно важны. В первую секунду, должен признаться, был просто провал, пустота. Вторая секунда ужалась до точки — шок оказался слишком мгновенным, чтобы я успел понять происходящее и даже толком испугаться. Если хотите, это была животная реакция, ощущение приближающейся смерти, падения. Третья была более, так сказать, человеческой — перила теперь катились вниз быстрее и легче, и я испытал безысходный ужас, сознание безысходного ужаса, безысходный ужас, осознающий себя, а сквозь ужас прорывалось недоверие. Потом взяло верх животное начало — каждый нерв, мускул, каждый удар сердца с невероятной энергией включились в сопротивление неизбежному. Разум исчез. Рука, державшаяся за падавший обломок перил, вцепилась в него с такой силой, что могла бы и раздавить чертову деревяшку, но мозг не отдавал простейшего приказа бросить ее. Вторая рука пыталась нашарить что-нибудь прочное, нащупала и схватила нечто похожее на растение, я перевернулся вверх ногами и очутился на выступе по другую сторону перил, ударившись головой так, что перехватило дыхание. Кусок перил выпал из моей руки, которая от шока разжалась. Не спрашивая разрешения, эта рука вцепилась во что-то. Я лежал на спине, упираясь ногами и хватаясь руками, и медленно-медленно сползал.
Чья-то рука схватила меня за шиворот. Я перестал ползти и стал изучать красные пятна и кляксы, стоявшие у меня перед глазами — все, что я мог видеть. Как я ощущал каждым нервом и артерией, между мной и ужасным концом находились пять точек опоры. Четыре из них мало что давали — руки и ноги вгрызались в мягкую землю, левая хваталась за хлипкий корень, правая рылась в мокрой жиже. И крепкий кулак намертво вцепился в воротник моей замшевой куртки. От четырех точек, может, и была какая-то помощь, но висел я на этом кулаке. Именно он удерживал меня в этом непрозрачном, неопределенном пространстве. Мир, лишенный внешних звуков, заполнился биением моего сердца, звоном в ушах и хрипами, вырывавшимися из груди. Ужас был так же материален, как пространство. Разум больше не флиртовал с рассуждениями о ценности или ненужности жизни. Животное начало не имело ни малейшего сомнения в том, что именно важнее всего. Остатки сознания свелись к единственному желанию, чтобы этот ужас — подобно бомбежке или обстрелу — прекратился. Там, за кулаком, кто-то тяжело дышал.
Я полз вниз. Тяжелое дыхание надо мной участилось. Я осмелился сдвинуть ногу и вдавить ее чуть повыше, но она скользнула мимо мокрой почвы, и я ощутил, как уменьшилась сила трения, удерживавшая меня от падения в туман.
Рик крикнул:
— Не двигайтесь.
Я перестал сползать.
— Корень над левой рукой.
Я осторожно отпустил растение и позволил пальцам ползти кверху. Да, вот он, корень — толстый, скользкий, но благодаря изгибам за него можно ухватиться.
