Жорж Санд - Замок Персмон
— Знаешь, — сказал я как бы между прочим, — Мьет принесла мне букет.
— Знаю, — ответил он, — очень жаль, что я ее не видел.
— Кто тебе сказал, что она была?
— Не помню.
— Она была и на празднике. Ты к нам не подошел, а мы тебя видели у Розье с очень хорошенькой крестьяночкой.
— Да, я танцевал, я думал, это как прежде увлечет меня…
— Не увлекло?
— Если бы я знал, что там была Мьет…
— Ты бы пригласил ее?
— Конечно. А она видела, как я танцевал?
— Не знаю. Я залюбовался на твою даму. Правда, она удивительно хороша?
— Ну да, для крестьянки: беленькая, ручки маленькие.
— Кто же она такая и откуда взялась?
— Не спросил.
Тут Анри бросил сигару в камин, как бы говоря мне: «Не пора ли спать?»
Я ушел. Или он говорил правду и ничего не знал, или не хотел ни в чем признаться, и я не считал себя вправе его расспрашивать.
Все следующие дни мне приходилось лазить в башню, чтобы с ним повидаться, поскольку он водворился там с двумя работниками.
— Но ведь это смешно! — сказал я, увидев, что он сам усердно клеит и красит. — Ведь было же решено, что я тебе оборудую одну-две комнаты по твоему вкусу, а ты слишком уж буквально понял мои замечания об экономии.
— Нет, отец, — ответил он, — я прекрасно знаю, что ты для меня ничего не пожалеешь, но, осмотрев эти развалины, я решил, что гораздо лучше их не трогать. Я займу только две комнаты, в которых жил старик Корас. Обои грязные только от пыли. Ковер прикроет испорченный пол. Рамы закрываются плотно. Потолок почернел от копоти и приобрел от нее цвет, лучше которого и желать ничего нельзя. Словом, нужно только вычистить все хорошенько и кое-где подкрасить да подклеить. Завтра же можно будет перенести сюда некоторые книги да большой стол, и мне будет здесь хорошо, как принцу.
В самом деле, на другой же день он перетащил часть нашей старинной мебели в свой новый уголок и все утро провел в раскладывании книг по шкафам.
Я собирался в Виньолет узнать, как чувствует себя племянница, как вдруг получил от нее записку:
«Не беспокойтесь обо мне, милый мой добрый дядя, ссоры не было, я нашла гостью дома, и она не сказала мне ни слова о своей отлучке. Конечно, и я притворилась, что совершенно ничего не знаю. Кормилица каждый день здесь и, кажется, держит ее в руках. Я не хочу вмешиваться в их тайны. Мои обязанности ограничиваются гостеприимством. К счастью, время бежит быстро и скоро снимет с меня ответственность, всегда тяжелую, когда нет авторитета».
Эта записка меня не успокоила; напротив, еще больше встревожила, и я стал внимательнее наблюдать за Анри.
В тот же вечер я заметил, что, как и накануне, он встал из-за стола во время кофе, посадил Нини себе на плечи и вместе с нею убежал в сад. Они кричали, смеялись, потом их не стало слышно, а через полчаса девочка вернулась с нянькой. Анри явился только через час и сказал, что не хотел мешать матери со своей сигарой, а потому выкурил ее на воздухе.
На третий день опять то же. Меня одолело любопытство. У госпожи Шантебель обедали две старые приятельницы, и сразу после обеда они засели за карты.
Я дождался сумерек, чтобы проскользнуть в сад, а оттуда — в поле, через которое проложены были две тропинки: одна к замку, а другая к деревне.
Мне послышался детский голос в ивняке над ключом, как раз у основания скалы, на которой стоял замок. Я пробрался кустарником до межи и вдруг увидел Анри с Нини на руках. Он шел по тропинке к саду ближайшим путем, очевидно для того, чтобы передать девочку няньке и самому вернуться. Я не рискнул выйти из кустарника и ждал, слушая и наблюдая. Немного погодя из ивняка вышли две женщины и поднялись по тропинке к замку. Я еще немного подождал, но он не возвращался; тогда мне пришло в голову, что он, возможно, вернулся еще более прямым путем — через питомник.
Часы на деревенской колокольне Пробили восемь. Анри никогда не приходил в гостиную раньше девяти. Значит, он в башне. Я поднялся на скалу через виноградники и минут через десять был у подножия башни. Совсем стемнело; луны не было; кругом тишина и молчание. Незачем было прятаться, но зато нечего было и смотреть. Оставалось только слушать. Должно быть, они находились в нескольких шагах от меня.
— Ну что, решились? — спросил Анри.
— Решилась.
— Ну тогда завтра не приходите.
— О нет, завтра еще один разок, вы позволите?
— Какая неосторожность!
— Разве осторожность придумана для меня? Я выше всех сплетен, моя цель выше, чем сохранение той фантастической выдумки, которую на человеческом языке зовут репутацией. Я должна давать отчет одному только Богу, лишь бы он был доволен мною, над всем остальным я смеюсь.
— Но если вы хотите добиться успеха, то зачем создавать себе дополнительные трудности? Ведь если узнают вашу тайну…
— Как узнают? Разве вы меня выдадите?
— Нет, я поклялся! Но девочка может проговориться.
— А что она может сказать? Что видела крестьянку, которая ее обнимала? Только и всего! Друг мой! Позвольте мне завтра прийти!
— Завтра будет дождь.
— Ну, если будет дождь, тогда не приводите Нини, а я все-таки приду узнать о ее здоровье.
— Хорошо! Но при условии, чтобы это было в последний раз, а потом вы позволите мне все рассказать отцу.
— Согласна! Прощайте, до завтра! О, дорогой мой друг, Господь с вами, да благословит он вас, как я вас благословляю! Прощайте!
Она свистнула, чтобы позвать свою провожатую, и обе ушли. Анри прошел вместе с ними до опушки елового леска, насколько я мог судить по шуму их шагов по сухим листьям.
XII
Когда следишь за своим сыном, не надо, чтобы он об этом подозревал. А потому при его возвращении домой я и виду не показал, что о чем-то знаю. Часов около десяти приехал Жак, будто бы с охоты, и не мог миновать наш дом, не справившись о нашем здоровье.
— Что же ты с пустыми руками? — спросила его госпожа Шантебель.
— Извините, тетушка, я отнес зайца на кухню.
— Не хочешь ли сыграть партию в пикет с дядей?
— К вашим услугам.
Я заметил, что Жак хочет о чем-то мне сказать.
— Пойдем-ка, — вмешался я, взяв его под руку, — пойдем-ка пройдемся. У вас в гостиной, дамы, ужасная жара. Разве можно так топить летом?
— Ну, что нового? — спросил я племянника, когда мы остались одни. — Что-то ты сильно смахиваешь на мокрую курицу.
— Так и есть, дядя! Мокрая курица — это я. Оказывается, я был прав, Анри — мой соперник. У них каждый вечер свидания в Персмонской башне.
— Кто тебе сказал?
— Я сам видел, я следил и подслушивал. Еще сегодня вечером…
— Как, ты подслушивал?
— Да, но ничего не смог разобрать.
— Тут ты сплоховал!
— Но вы, надеюсь, согласны, что мадемуазель де Нив не станет назначать Анри свидания только для того, чтобы научить его молиться по четкам?
— Однако у тебя-то с нею, по-моему, дальше четок дело не пошло?
— Да, надо мной она смеялась, как, может быть, теперь смеется над кузеном; но водя таким образом людей за нос, она рискует своим добрым именем, а это совсем не смешно!
— Ты же сам твердил мне, что она неприступна и надо быть дикарем или животным, чтобы употребить во зло ее невинность.
— Я имел в виду себя, потому что я не умею говорить красиво, убеждать, а Анри — адвокат, он за словом в карман не полезет.
— Значит, он опаснее тебя? А я-то считал тебя неотразимым…
— Ах, дядя, не смейтесь надо мной, не бросайте меня без поддержки!
— Разве я обещал помогать тебе в любовных делах?
— Вы слушали меня с таким вниманием, что я посчитал его за участие.
— Напрасно. Мне совсем не по душе твои планы разбогатеть за счет жены. Если ты обязательно хочешь жениться на миллионе, обращайся за содействием к Шарлет.
— Дядя, вы меня обижаете. Видит Бог, вы ко мне несправедливы. Миллион ничего не стоит, если девушка обесчещена…
— Пока этого не случилось, но если она будет продолжать так сумасбродствовать, то, может быть…
— Стало быть, вы знаете?..
— Знаю то, что ты мне сказал, и отвечаю на твои слова. Если у нее завязались отношения с Анри, то только чистые и невинные; но если она каждый день будет выбирать себе новых поверенных, то очень скоро нарвется на такого, который ее погубит, и скандал повредит твоей сестре. А поскольку во всей этой истории меня интересует только она одна, то я завтра же положу конец всему этому смешному и глупому положению.
— Положите конец? Что же вы сделаете, дядя? Напишете графине? Погубите бедную Мари?..
— Да ведь ты только что обвинял ее!
— О Боже! Я не обвиняю ее, я ее жалею; я готов скорее отдать обе руки на отсечение, чем навредить ей. Если бы вы знали, какая она добрая и великодушная! До нелепости!
— А если она тебя надует и выйдет замуж за другого?
— Я напьюсь, как свинья, или застрелюсь, но вредить ей, мстить… нет! Боже упаси! Она не такая, как все женщины, она ангел, чудаковатый, неразумный ангел, если ангел может быть таким… Ведь сердце у нее — добрейшее, намерения — прекраснейшие, она олицетворенное бескорыстие. Нет! Ее необходимо спасти.
